— Знаю, — сказал он и, чтобы показать, что он в курсе дела, добавил: ему известно, что доктор Ладунер очень строг по части синяков.
Утренний свет боролся в палате с синим затемнением лампы. Штудер подошел к окну. На верхушках двух огромных елей развевалось два шифоновых вымпела палевого цвета — клочья тумана, пронизанные лучами восходящего солнца…
Было без четверти шесть. Только Штудер собрался спросить, когда кончается ночное дежурство, как Боненблуст тихо произнес: его потрясает, сколько сегодня ночью опять покойников…
— Покойников? Где?
— Да в обоих отделениях для буйных. Две последние ночи, правда, смертных случаев не было, насколько мне известно, а вот неделю назад! Каждую ночь по меньшей мере двое!
— Отчего? — поинтересовался Штудер и тут же вспомнил гроб, который видел в первое утро.
— Поговаривают о новом методе лечения, испробуемом доктором Ладунером, — сказал Боненблуст. — Но никто не знает, что там на самом деле правда. Палатный из «Б»-один, фамилия его, между прочим, Швертфегер, человек очень замкнутый. Во всяком случае, там довольно много лежачих больных… Впрочем, поговаривают, что директор не был согласен с этими методами. У них даже вышел спор с доктором Ладунером…
Ну, только наконец поверил, что изобличил Питерлена (оставался, собственно, лишь телефонный разговор, в котором фигурировал неизвестный мужской голос), как на тебе — опять вторгается нечто новое! Не дело, а настоящий бульварный роман со сплетнями и интригами! Прямо сказки про соловьев-разбойников! Доктор Ладунер, проводящий курсы лечения со смертельным исходом? Чушь какая-то!
Да, но не так-то просто сбросить все это со счетов, ведь, в конце концов, был прослушан целый доклад, где шла речь о лечении сном, и до сих пор еще в ушах звучит странное замечание врача: «…Я думал, он кончится прямо у меня на глазах…»
— Утренняя смена приходит в шесть часов? — спросил Штудер.
— Да. — И Боненблуст извинился, попрощавшись. Он принес ведро, наполнил его водой, выкрутил под непрерывные вздохи и стоны половую тряпку, помыл щеткой пол вокруг ванн, собрал тряпкой воду…
И тут завизжали в замках ключи, захлопали двери, раздались тяжелые шаги. Санитары и сиделки заполняли больницу.
Средняя дверь в палату распахнулась, и сдавленный голос, словно подпрыгивая на ходу, ласково пропел: «Всем доброе утро!»
Старший санитар Вайраух — волосы не намазаны, очков нет… Ни дать ни взять, заплывший жиром какаду.
— Все прошло спокойно, Боненблуст? — спросил он. И тут же, не дожидаясь ответа: — Э-э, господин вахмистр Штудер! Вы уже тоже на ногах? Приветствую вас сердечно!
Штудер пробормотал в ответ что-то невразумительное.
— Подайте мне тетрадь с записями, Боненблуст! — И старший санитар Вайраух выкатился в дверь.
Вид просыпающейся надзорной палаты долго еще стоял потом у Штудера в глазах: из кроватей выползли люди, цепочкой потянулись к кранам с водой, расположенным вдоль стены, повозили мокрым полотенцем по лицу, позевали и посмотрели раз-другой на окна, никак не понимая, зачем убивать здесь еще один день, когда его можно так хорошо прожить… Так по крайней мере представилось все Штудеру. Его потянуло на кухню, к Шюлю, к геройскому инвалиду войны с орденом Почетного легиона, медалью за храбрость и полной военной пенсией. Он бесшумно прошел по узкому коридору и застыл перед дверью, ведшей в помещение с голубыми стенами.
Шюль был занят тем, что открывал окно. Шпингалета на раме не было, окно, как и входную дверь, можно было открыть только трехгранником. Именно его Шюль и держал в руке. То не был обычный ключ, инструмент в руках Шюля нисколько не походил на трехгранник, лежавший у вахмистра в кармане.
— Покажи-ка мне вот это, Шюль, — мягко сказал Штудер. Шюль обернулся, ничуть не остерегаясь, и приветливо сказал:
— Доброе утро, господин инспектор. — И протянул, улыбаясь, вахмистру металлическую гильзу, обработанную под трехгранный ключ.
— А Питерлену ты не дарил такого вот ключа?
Неописуемое удивление.
— Ну конечно, само собой. Он им пользовался. У меня еще несколько штук есть. Старые патронные гильзы, я их нашел на прогулке…
— Спасибо тебе за стихотворение, Шюль, оно очень даже прекрасное. Значит, Питерлену ты подарил такой вот трехгранник? А другим пациентам ты их тоже дашь?
— Другим? Нет! Они же сумасшедшие. Completement fous,[10] — сказал он убежденно. — А Питерлен был моим другом. И потому…
— Я понимаю тебя, Шюль.
Но друг Матто, Великого духа и властелина, не дал себя перебить. Он показал на окно.
— Вон там, на той стороне, — сказал он, — у Питерлена была любимая, и он часто стоял у окна. Иногда она тоже подходила к окну и махала ему, его любовь, вон оттуда… И я открывал окно, если санитары не ошивались поблизости. — (Это «не ошивались» звучало комично в возвышенных устах Шюля.) — И тогда она тоже открывала окно на той стороне…
Правильно! На той стороне женское отделение «Н», где Ирма Вазем работала сиделкой. От одного окна до другого добрых метров сто, а может, и чуть больше…
Я знал двух детей королевских —
Печаль их была велика:
Они полюбили друг друга,
Но их разлучала река.[11]
Нет, не совсем то. Во-первых, речь шла не о королевских детях, а о показательном больном Питерлене и сиделке Ирме Вазем, а во-вторых, никакой реки здесь не было, а всего лишь двор… Однако же…
— Шюль, скажи мне, как выглядел Питерлен?
— Маленький, меньше меня, приземистый, сильный. Вот такие мускулы на руках. Он был единственный, кто по-настоящему понимал меня. Другие высмеивают меня из-за Матто и из-за убийства в Голубином ущелье. А Питерлен никогда не смеялся. Mon pauvre vieux,[12] говорил он мне, он ведь разговаривал со мной по-французски, мне все это известно, я ведь сам побывал у Матто…
Да, это так. Питерлен даже довольно надолго задерживался там у него в гостях… И что это Штудеру представилось все вдруг в таком печальном и безнадежном свете? И зачем это нужно возвращать души назад, от Матто, где они нашли пристанище, бежав от общества и мира людей, среди которых им было неуютно? Почему не оставить их там в покое? Остался бы Питерлен больным, или, выражаясь по-научному, шизофреником, — он никогда бы не влюбился в Ирму Вазем, не предпринял бы попытки бежать, и, возможно, старый директор радовался бы по-прежнему жизни…
— Прощай, Шюль, — сказал Штудер хрипло. В горле у него стоял ком.
— Мне пора к завтраку накрывать, — изрек Шюль серьезно на швейцарском диалекте, и в его израненных устах это прозвучало очень трогательно.
На лестнице Штудер никого не встретил. Когда он в своих неслышных тапочках пересек двор, он догнал человека, тот нес на ремешке контрольные часы, такие же, как у ночного санитара Боненблуста. Штудер спросил его:
— Вы ночной сторож? Это вы делаете обходы во дворе?
Человек усердно закивал. Он был высокий, широкий и толстый. Похоже, ночная служба способствовала накоплению жиров.
— Вы ничего не заметили в предпоследнюю ночь, то есть со среды на четверг, во время своего обхода в половине второго вон в том углу?
Человек откашлялся, как-то странно посмотрел на Штудера, помедлил с ответом…
— Я делал обход в ту ночь чуть позже, — сказал он, проходил там в самом начале третьего и действительно видел в окнах двух человек, в коридоре, конечно. Один из них был доктор Ладунер, он бежал за кем-то, во всяком случае так выглядело со стороны… А вот кто был второй, он сказать при всем желании не может: из полуподвала одна дверь ведет прямо на улицу, то есть в садик перед «Т». Второй человек выбежал в ту дверь, а доктор Ладунер за ним…
Может ли он поклясться, что это был доктор Ладунер?
Поклясться? Нет! Но фигура была его, и походка тоже. А лица ему не было видно. А что, вахмистр считает, доктор Ладунер виноват в смерти господина директора?
Если Штудер что и ненавидел, так доверительную манеру откровенного любопытства. Поэтому, несмотря на диалект, ответ его прозвучал довольно резко.
— Я вообще ничего не считаю. Понятно? — рявкнул он и поспешно удалился.
Небо затягивалось. Солнечный луч на верхушках елей в шифоновых клочьях тумана оказался миражем.
Штудер был рад, что пробрался назад в квартиру Ладунеров незамеченным. В коридоре было тихо. Все еще спали, даже младенец, которому было полезно покричать, чтобы легкие развивались.
Вахмистр тихонько прокрался в ванную комнату, открыл краны, сделал так, чтоб вода не шумела, и налил себе ванну. Потом запер дверь, разделся и лег в горячую воду.
Но, возлагая надежды на живительное действие горячей ванны, он здорово просчитался. Только энергичный стук в дверь разбудил его. Голос доктора Ладунера спрашивал, не случилось ли что с вахмистром.
Ватным голосом Штудер ответил, что заснул в ванне. Доктор Ладунер рассмеялся за дверью и пошел рассказывать жене презабавную новость.
БУМАЖНИК
На кофейнике тот же колпак, связанный из пестрой шерсти. Тот же стол, и даже люди сидят те же самые. Во главе стола Штудер спиной к окну, слева от него Ладунер, а справа — жена доктора. Он вроде как бы председательствовал за столом, так же как и вчера утром. Одно только — настроение было заметно другим… И солнца не было.
За большим окном — плотная завеса облаков, как огромная бетонная стена. Серый свет заполнил комнату, и красный пеньюар госпожи Ладунер не светился сегодня и не играл красками.
— Как вам понравилась надзорная палата в синем ночном сиянии, Штудер? — спросил доктор Ладунер. Он читал «Бунд» и не поднял от газеты глаз.
Отличная оповещательная служба! Может, стоит парировать его выпад и спросить, что он потерял ночью, после «праздника серпа», в полуподвале, где котельная? Нет. Оставим пока и ограничимся скромным ответом: