И очень смущенный, явно стыдясь своей слабости, он пустился вдогонку за партизаном.
Путевой мастер вышел из своей клетушки, покачал головой, глядя на удалявшиеся фигуры партизана и графа, а потом подошел к нам и поднял с земли свою фуражку.
— А вы, Корсак, почему не бежите за ними? Очки забыли?
— Да нет, пан асессор, — застеснялся Ильдефонс. — У меня это за один год как рукой сняло. Я даже толком не помню, когда это случилось. Видимо, вскоре после первой войны, когда еще счет на марки вели.
Путевой мастер постучал башмаком по рельсу.
— Ну, слава богу, сегодня вы не надорвались на работе, — мрачно заметил он.
Ильдефонс Корсак вернулся к прерванной теме разговора.
— Но когда-то меня тоже интересовали женщины. Только я очень был деликатный, да еще сестра за мной следила, где уж при таких обстоятельствах согрешить? Ну и как-то так прошло.
Путевой мастер перевел на меня недоброжелательный взгляд.
— Я хочу с вами поговорить.
— А как со мной, пан начальник? — забеспокоился Корсак.
— Ступайте домой, сестра, наверное, маринады наготовила.
— А что будет с должностью?
— Ступайте, ступайте. Пока мы построим эту ветку, так вас до тех пор удар хватит.
Ильдефонс Корсак остался один среди путей. Он задумчиво дул в зеленоватые усы, глядя на стебли травы, бесстыдно расплодившейся между рельсами.
Сквозь щели в стенах конторы были видны солнце и пыль, парящая в раскаленном воздухе. Путевой мастер сел за колченогий столик и вырвал из календаря листок, из-под которого выглянула алая дата праздника. Затем он педантично разгладил засаленную тетрадку, в которой, помимо учета кадров, были отражены все официальные аспекты его предприятия.
— Ну и что? — спросил он.
Я с удивлением посмотрел на него и встретил тяжелый, недружелюбный взгляд.
— Кто вас сюда прислал?
— Никто. Я сам приехал.
Путевой мастер взял в руку карандаш, поиграл им немножко, а потом что-то нарисовал на обложке тетради.
— Мне вы можете смело сказать, — брякнул он.
— Да мне нечего говорить.
— Ну ладно, — сказал путевой мастер и постучал карандашом по крышке стола.
С минуту длилось молчание, заполненное голосами сверчков, трещавших где-то за тонкой стеной.
— Ведь я вижу, что вы к такой работе непривычны. Глаз-то у меня есть. Я сразу улавливаю что надо. Может, вас прислали из органов контроля?
— Нет.
— Так, может, в связи с плотиной на Соле?
— Я болен, пан начальник.
— Никто сюда не приезжает лечиться.
— Разве я кому-нибудь мешаю?
Путевой мастер снова что-то нарисовал в тетради. Уголком глаза он поглядывал на меня, чтобы удостовериться, достигают ли цели его многозначительные намеки.
— Мешаете или не мешаете, а мне надо знать, зачем вы сюда приехали. Малости не хватило, и быть бы катастрофе. Если бы не Корсаки…
— Я отравился несвежей пищей.
Путевой мастер неотрывно смотрел мне в глаза.
— Ну да, — сказал он. — Ну да.
Он открыл тетрадь и со вниманием что-то в ней прочитал.
— Значит, не желаете давать объяснения?
— Мне нечего объяснять.
— Как знаете, — сказал путевой мастер и встал из-за стола.
Я вышел из конторы, чувствуя, как спину мою буравит его взгляд, и, перескакивая со шпалы на шпалу, двинулся по направлению к городку. Потом я оглянулся; он все еще стоял не шевелясь перед своей будкой, держал в руке форменную фуражку и смотрел мне вслед.
По обе стороны железнодорожной насыпи в высокой, добела выгоревшей траве на некотором расстоянии друг от друга виднелись могильные холмики. Я знал, что в тех, которые чуть повыше, лучше ухожены и отмечены березовыми крестами, покоятся партизаны. А в низеньких холмиках, похожих на старые кротовины, лежат русские пленные, пытавшиеся бежать из немецких эшелонов. Все эти могилы неровными рядами спускались к лугам и Соле, обозначая след надежды людей, убегавших от рабства.
Я пошел по песчаной дороге. В конце ее, возле нашего дома, стояла телега. Лошадь утопила морду в торбе с овсом и лениво отмахивалась хвостом от оводов. Мужик в бараньей шапке что-то мастерил под телегой.
Я их узнал. Рядом, в редкой тени каштана, лежал Ромусь. Я хотел было свернуть, пойти другой дорогой, но они уже заметили меня, и Ромусь почти неуловимым, ленивым жестом приподнялся на локте.
Я подошел, стараясь не дышать.
— А мы все еще здесь, — сказал Ромусь. — Рессора лопнула. Не везет ему и после смерти.
Мне очень не хотелось смотреть на телегу. Но глаза в странной растерянности упорно утыкались в неподвижную фигуру, прикрытую мешками.
— Он его не мог убить, — снова заговорил Ромусь.
— Кто? — спросил я, внутренне холодея.
— Ну он, Гунядый. Ведь сколько лет прошло, у него и патронов не осталось. Разве нет?
— А вы его не знаете? — спросил я.
— Кого?
— Вот этого. — Я не посмел указать пальцем.
— Нет. Пожалуй, нет, — замялся Ромусь. — Это все проклятый лес. А может, вы хотите поглядеть?
— Нет.
— Ну да, вы уже смотрели.
Из-под телеги вылез мужик с мотком проволоки в руках.
— Видите, он согласен работать в такой неудобной позе, скрючившись под телегой, но к мертвому ни за что не прикоснется. Такой суеверный.
Мужик стал отвязывать вожжи от забора. В окне нашего дома белело лицо пани Мальвины.
— Пан Глувко, пан Глувко! — крикнул Ромусь.
Застегивая на ходу пояс, сержант вышел на улицу. Он только что пообедал и деловито дожевывал последний кусок. Позвякивали пряжки его портупеи.
— Эх, — сказал он, обращаясь ко мне, — раньше, бывало, если раз в десять лет кто-нибудь так умирал, то люди, когда стемнеет, из дому, прошу прощения, выйти боялись, долго вспоминали это происшествие, и сколько потом было разговоров, как все ужасались и дивились. А теперь пришло время, когда смерть на каждом перекрестке встречаешь. Может, мир уже отжил свой срок… Харап, ты готов?
— Можно ехать, — сказал мужик. — Самая пора, а то засветло не доберемся.
Ромусь как-то необычайно медленно стал подниматься с травы, загаженной курами.
— Ты оставайся, чего тебе? — поморщился сержант Глувко.
— Скучно мне.
Мужик хлестнул лошадь вожжами по вздутому боку.
— Ну, трогай, скотина.
Телега скрипнула и покатилась в туманную синеву дороги. Рядом, держась за дышло, шагал сержант Глувко, а за ним плыл Ромусь, нереальный, как ночное видение.
— Здравствуйте, — услышал я чей-то голос.
Все еще стараясь не дышать, я медленно обернулся и неловко поклонился.
Это была она, и она несла большую корзину, сплетенную из еловых корней, доверху полную райских яблочек.
— Я иду из Подъельняков. Видите, какие чудесные уродились в этом году. — Она протянула мне корзину с фруктами. — Может, отведаете?
Я взял яблочко, все облитое красным цветом, и не спеша надкусил его, не отводя глаз от моей новой знакомой. У нее было лицо школьницы, лицо почему-то хорошо мне знакомое, словно запомнившееся из давнишнего сна и совершенно не подходящее к ее бесстыдно женственному телу.
— Мне хотелось обязательно с вами познакомиться.
Я снова неловко поклонился. Она смотрела на меня без всякого смущения, не то с наивной, не то с вызывающей улыбкой.
— Вы меня очень занимаете. Я несколько раз подглядывала за вами.
Мне стало душно.
— Это нехорошее любопытство.
— Вы так думаете?
— Ничего во мне нет интересного. Стоит ли верить сплетням?
Она пристально поглядела на меня.
— Ну ладно. Раз вы такой стеснительный.
— Извините меня, пожалуйста…
— А вы мне не поможете? — вдруг спросила она.
Я взял у нее корзину, и мы двинулись через железнодорожные пути по направлению к лугам. Уголком глаза я внимательно за ней наблюдал. В ее одежде была какая-то вызывающая небрежность, обычно свойственная людям с не очень тонким вкусом. И шла она тоже какой-то развязной походкой, словно приспособляясь к танцевальному ритму. Я подумал, что все эти черты характерны для человека, живущего в агрессивной, недружественной среде.
Она догадалась, что я за ней наблюдаю, однако ничем этого не выдала, чтобы не спугнуть меня. Над рекой кружила огромная стая грачей. Отсюда, с горки, казалось, будто туча мошкары атакует свернувшуюся клубком большую зеленую гусеницу.
Внезапно моя спутница повернулась ко мне и, покачивая бедрами в прежнем танцевальном ритме, сказала:
— Меня зовут Юстина.
Я открыл было рот, но она меня опередила:
— Не надо. Я знаю ваше имя.
Я замолчал. Белый волос бабьего лета потерся о мою щеку, а потом, взметнувшись, опустился на ее шею, покрытую дымкой загара. Тоненькая нить, похожая на серебряную цепочку образка, прильнула к пульсирующему бугорку артерии.
— Я каждый день буду ждать вас, — неожиданно сказал я.
Она с удивлением посмотрела на меня.
— Что?
Я хлопал глазами с не очень умным видом и торопливо подыскивал оправдание, смягчающее неловкость моих слов.
— Пойдемте, уже поздно, — сказала она, словно ничего не случилось.
Юстина пошла вперед своей подчеркнуто выразительной походкой, будто бы беспечной, а на самом деле — я мог бы в том поклясться — заученной.
— Ловко тебя отбрили, — сказал я себе. — Берегись. Здесь можно обжечься.
И я почувствовал облегчение; удушье, преследовавшее меня, исчезло.
— Вы что-то говорите? — спросила она, чуть повернувшись ко мне.
Я видел контур ее щеки и краешек приподнятой кверху брови.
— Ничего существенного. Случается, я разговариваю сам с собой.
Некоторое время мы шли молча. Наконец она остановилась, снова едва заметно ко мне повернувшись.
— Надеюсь, мы будем друзьями, — сказала она.
— Я не очень верю в дружбу.
— Ох, я знаю. Говорят, что в таких случаях не может быть речи о дружбе. Но мы ведь не флиртуем, правда?
Не дожидаясь моего ответа, она зашагала дальше. Мы прошли мимо заброшенного дома. Теперь, когда я в сотый раз шел этой улицей, мне почему-то пришло в голову, что заколоченный дом вместе с галереей, с которой, осыпалась штукатурка и которая выходит в сад, заросший травой в рост человека, напоминает старую усадьбу. И я разглядел следы запущенных аллеек, редко стоящие деревья построились в определенный порядок, и мне даже почудилось, будто в саду мелькнул фиолетовый турнюр одиноко гуляющей дамы.