— Мне нравится этот дом, — сказала она, и ее замечание показалось мне пустым и неуместным.
— Наверное, здесь страшно, — заметил я, чтобы скрыть свое неприятное ощущение.
— Я вас обидела? Извините, я все время убегаю вперед. Но это просто такая привычка.
Она взяла меня под руку, и я поморщился.
— Извините, может, вам неудобно?
— Да нет, пожалуйста, — быстро ответил я. — Умоляю вас.
Она улыбалась и смотрела на меня, откинув голову к плечу и покачивая ею в такт шагам.
— Ну хорошо, — сказала она наконец.
— Что хорошо?
— А вам все надо знать?
Вот уже их дом, утонувший в темных кустах сирени или жасмина. Она остановилась у начала глинобитной дорожки. Я протянул ей корзину. Она мерно ее раскачивала, подкидывая коленом, и молчала. А я не знал, как мне вести себя, как закончить эту прогулку.
Должно быть, она угадала мое беспокойство, потому что повернулась ко мне и с характерной для нее улыбкой, ритмично кивая головой, спросила:
— Может, возьмете яблоко на дорогу?
Но корзины она не пододвинула, и, таким образом, мне пришлось подойти поближе. А она смотрела сверху, как я наклоняюсь к непрерывно покачивающейся корзине.
— Пожалуйста, выбирайте.
Она не приостановила этого равномерного движения, и перед моими глазами покачивалась поверхность корзины, полной красных яблочек.
— Не могу решиться, — сказал я, будто ожидая чего-то.
Тогда она внезапно перестала раскачивать корзину и нагнулась, чтобы помочь мне. Я на мгновение ощутил возле моего виска тепло ее груди, увидел ее маленькую руку с короткими, словно обгрызенными ногтями. Она подала мне, не выбирая, яблоко, на долю секунды дольше, чем требовалось, задержав свои пальцы в моей ладони.
Мы оба выпрямились: я — весь мокрый от пота и оробевший, словно меня уличили в проступке, достойном наказания, а она — улыбающаяся сочувственно и как бы рассеянно. Она снова уже раскачивала корзину все в том же навязчивом ритме. Мы оба молчали.
Молчание становилось нестерпимым, поэтому я машинально откусил яблоко, хотя вовсе этого не хотел, и посмотрел на нее. Я готов был поклясться, что уловил в ее лице тень печали, и мне снова стало неловко, словно я совершил нечто непозволительное.
— Значит, до встречи, — негромко сказал я.
— Угу. — Она мотнула головой, но не уходила.
Я улыбнулся, чтобы подчеркнуть обыденность нашего прощания. Она не ответила мне улыбкой, но пристально смотрела в упор, как будто хотела что-то сказать. Потом отвернулась и побежала по крутой дорожке вниз, в сторону дома. А я остался — немножко разочарованный, но вместе с тем и в слегка приподнятом настроении. Недолго раздумывая, я стал осторожно спускаться следом за ней, хотя меня в некотором роде удивляло собственное поведение.
И тогда я неожиданно увидел, как он сошел с веранды между кустами сирени или жасмина, теперь уже почерневшими, готовыми к зиме. В тот же момент появилась и она в конце дорожки. И я увидел, как, бросив корзину наземь, она подбежала к мужу и ни с того ни с сего прижалась к нему со сладострастной вкрадчивостью, а он жестом пресыщенного человека обнял ее, свою собственность, а потом поднял корзину с яблоками.
Так вошли они в дом, укрывшийся за красной рябиной.
— Вот видишь, — сказал я себе с облегчением. Но облегчение это вовсе не было облегчением. — Видишь. Сколько раз жизнь учила тебя уму-разуму?
И во мне вспыхнула жажда мести. Я еще раз обернулся и поглядел на их дом.
— Ну подожди, уж ты меня в другой раз увидишь, — сказал я и двинулся в обратную сторону. Так я шел некоторое время, пока не почувствовал, что иду не один. Тогда я поднял голову — рядом со мной терпеливо плелся Ромусь.
— Вы сами с собой разговариваете, — осклабился он.
— Видишь ли, у меня такая привычка.
— Кажется, сами с собой разговаривают люди, которые долго жили в одиночестве.
— Это неправда.
Я чувствовал на себе его назойливый взгляд и невольно пошел быстрее.
— Она вам нравится, — протяжно сказал Ромусь.
Я резко остановился.
— И чего же тебе от меня надо?
— Мне ничего не надо. Но вам она приглянулась.
— Иди своей дорогой.
Я зашагал в сторону дома. Ромусь шел за мной походкой лунатика.
— А нам она не нравится. Регина — другое дело, — говорил он, с трудом ворочая свои тяжелые мысли.
Я молчал.
— Ни то ни се, — снова заговорил Ромусь. — А Регина женщина хоть куда. Есть на что поглядеть. Она ходит купаться на реку. Но сегодня уже слишком поздно. Граф любит подсматривать, он до этого большой охотник.
Я шел все быстрее, и гнусавый, тягучий голос Ромуся оставался где-то позади.
Потом я лежал на своей кровати, разглядывая кровавое зарево, которое медленно ползло по стене к потолку, сбитому из нетесаных сосновых досок. Я слышал, как Корсаки пошли молиться, потом я слышал хоровое пение — оно долетало сюда вместе с вечерним холодом от реки. Потом Корсаки возвратились, лениво разговаривая. Стукнула калитка в заборе, они вошли в дом. В бутыли, стоявшей на окне, догасала последняя огненно-алая капля.
Скрипнула дверь. Пани Мальвина внимательно вглядывалась в темноту, стараясь выловить меня из мрака.
— Вам ничего не нужно?
— Нет, спасибо.
— А может, кислого молочка?
— Большое спасибо.
Она все еще в нерешительности стояла на пороге.
— И ничего у вас не болит?
— Нет. Все в порядке. Я буду спать.
Она немножко помолчала.
— Ну как хотите. Спите на здоровье. От дурных мыслей спасает только сон, ничего больше.
Пани Мальвина ждала, не отзовусь ли я.
— Ну, спокойной ночи, — сказала она наконец.
— Спокойной ночи.
Она прислушивалась к моему дыханию и, когда я нетерпеливо повернулся на другой бок, тихо затворила дверь.
Еще некоторое время они с братом плаксиво ворчали друг на друга, но в конце концов золотистая щель под их дверью исчезла.
Я сердито ворочался на кровати, и звон пружин долго не умолкал в разогревшейся за день комнате.
Разбудили меня чьи-то осторожные шаги возле веранды. Одним духом я вскочил, превозмогая бешеное биение сердца. Какие-то обрывки воспоминаний, полные ужаса, ночных страхов, укоров совести, обступили меня липким удушьем. Я чувствовал, как дрожат мои ступни на холодном полу. Мало-помалу я стал различать очертания предметов, туманный отблеск зеркала, более светлый, чем стена, прямоугольник окна с бутылью и контуры двери, ведущей на веранду. И только тогда я понял, где нахожусь и что теперь ночь.
Я шел на носках через темную комнату, вытянув руки, чтобы удержать равновесие. Наконец добрался до двери. На веранде я остановился, затаив дыхание. Кто-то подкрадывался к соседнему окну.
Я видел черную, согнувшуюся фигуру, припавшую, к стеклу. Ночной гость чуть-чуть выпрямился и долго смотрел в темную бездну окна. Наконец он постучал.
С минуту он стоял, настороженно склонившись, ожидая ответа. Потом снова постучал. Я услышал нетерпеливое, тревожное позвякивание стекла, неплотно вставленного в оконную раму.
— Кто там? — отозвалась заспанным голосом Регина.
— Это я, слышишь?
— Чего ты шатаешься по ночам?
— Отвори, я тебе кое-что скажу.
— Завтра скажешь.
— Ей-богу, отвори, а то хуже будет.
— Уходи, всех перебудишь. Что обо мне люди подумают?
— Если не желаешь отворять, так выйди ко мне на улицу.
Молчание.
— Я тебя в покое не оставлю. Чем я хуже других?
— Я ни с кем не путаюсь. Чего ты ко мне пристал?
— Регина, отвори, я тебе кое-что скажу.
— Завтра.
— Я сойду с ума, Регина. Что ты со мной делаешь?
— Пройдет у тебя, иди спать.
— Регина, Регина, — вдруг заскулил партизан. — Я больше так не выдержу. Совсем я одурел, и работать не могу, и думать ни о чем не могу.
Тишина.
— Регина, у меня тут кое-что в земле зарыто. Если хочешь, мы хоть завтра уедем.
— Тише, а то я позову людей.
— У меня родные за границей. Будешь жить, как важная дама.
Партизан сердито сопел, и в его сопении слышались слезы.
— Выйдешь?
Молчание.
— Выйдешь?
Он поднял кулак.
— Ах ты, грязная потаскуха…
Отчаянно зазвенело разбитое стекло. Мелкие осколки долго еще катились по камням.
Партизан нетвердой походкой подошел к веранде и припал лбом к холодной раме. Он бессмысленно заглядывал внутрь и, очевидно, заметил меня, потому что приблизился к двери и остановился на пороге.
— Ты слышал? — спросил он.
Меня обдало кислым водочным перегаром.
— Я только сейчас проснулся.
— Видал ты когда-либо такую шлюху? Я ей не подхожу…
Он продвинулся на несколько шагов и схватил меня за рубаху.
— А ты знаешь, что в меня была влюблена дочь представителя нашего правительства? Она была моей связной, да что я говорю, не связной, а служанкой, тряпкой. Ты знаешь, что я тогда заправлял всем повятом, что немцы передо мной шапки ломали?
Он отпустил меня и снова отошел к двери. На фоне звездного неба я видел его опущенные плечи. Они судорожно вздрагивали. Раза два он шмыгнул носом и поднес руку к самому лицу. Потом, не оборачиваясь, сказал в сторону:
— Ну, не сердись. Забудем, пустое.
Он с размаху стукнул протезом по косяку двери, так что оконные стекла застонали, и всей своей тяжестью рухнул вниз, ударился грудью о калитку и вывалился на улицу. Здесь он немножко постоял, провел протезом по слипшимся волосам и двинулся в сторону железной дороги.
Идет партизанский народ
В темноте, мимо замерших хат,
Лишь блеснет за окном милый взгляд,
Да алый поманит рот.
Пение его растворилось где-то в ночи — чудесной, усыпанной звездами и бесконечно тихой. Мне казалось, что даже здесь я слышу нарастающий и замирающий, неровный шум Солы, неутомимо бегущей на юг.
— Ушел? — робко прошептал кто-то.
В прямоугольнике двери стояла Регина в одной тонкой сорочке. Я отчетливо видел лениво колыхавшиеся груди, высвобожденные от стесняющих их дневных одежд.