— Ушел.
— Боже, как я перепугалась. Можно к вам войти на минутку?
— Милости прошу.
Она села на моей кровати, а я стоял посредине комнаты.
— Стекло вышиб.
— Кажется, он слегка выпил.
— Пожалуйста, никому не говорите.
— Ну, разумеется, пани Регина.
— Так уже полгода тянется. Я боюсь из дому выходить.
— Он вас любит.
Вдруг стало тихо.
— Ну, вы неумно это сказали. Что может понимать в любви такой человек, как он?
— Не знаю. Ему, наверное, нелегко.
— Легко или тяжело, а мне он не нужен.
Я молчал и не видел ее лица, скрытого в темноте.
— Ну и горячая же ваша кровать, — произнесла она вдруг совсем другим тоном.
— Я уже спал.
— Ну, конечно, что еще можно делать в таком городишке? Люди ложатся спать с курами. Я была на вечере в Подъельняках, но туда привалило столько мужичья, что я ушла, хотя один лесной инженер вовсю строил мне глазки.
Я молчал.
— Бр-р-р, холодно. — Она вздрогнула и обхватила себя голыми руками. — Ночи уже холодные.
— Да, теперь ведь поздняя осень.
— А где вы раньше жили?
— Во многих местах. Нигде подолгу не засиживался.
С минуту она раздумывала, наконец спросила:
— Вы вот так, один? Семьи у вас нет?
— Теперь я один.
— И по собственной воле сюда приехали?
— Да.
— Я вам не верю. — В ее голосе я услышал кокетливые нотки.
Я молчал.
— Ну ладно, — прошептала она. — Надо спать. Извините, что я вам мешаю.
Регина вздохнула. Я даже не заметил, как она очутилась в дверях. В синеватом полумраке веранды я видел силуэт ее сильного тела под волнистыми складками сорочки.
— Спасибо, — тем же шепотом произнесла она.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Босые ноги прошлепали по веранде, потом щелкнула дверь, и все затихло.
Впервые за несколько дней я старательно побрился, а затем взялся за уборку. Услышав мою возню, пани Мальвина приоткрыла дверь. Я не слишком дружелюбно посмотрел на нее и остановился посреди комнаты со щеткой в руках.
— Слава богу, теперь все будет хорошо, — робко сказала пани Мальвина.
— Не понимаю вас.
— Уж я-то знаю, что говорю. Не надо принимать близко к сердцу дурные мысли.
За ее спиной виден был Ильдефонс Корсак — он, пыхтя, писал в толстой тетради, с шумом обмакивая перо в огромную запыленную чернильницу.
— Если человек глядится в зеркало, значит, он здоров, — добавила пани Мальвина.
— Я сегодня не приду к обеду, — сказал я.
— А я такие вкусные блины замесила, как у нас на востоке.
— Я поздно вернусь.
— Куда же вы идете? Лучше помолитесь вместе с нами, молитва никому еще вреда не принесла.
— Я хочу сходить в лес. Давно это задумал.
Мимо веранды прошла Регина, напевая глубоким альтом. Сквозь кривые оконные стекла я видел ее голую спину, обрызганную водой, и распущенные волосы. Энергично встряхнув медный таз, она выплеснула мыльную воду и с минутку смотрела, как присыпанные пылью ручейки стекали между корнями крушины. Потом она вернулась к себе.
— Плохой это лес. Без надобности туда лучше не ходить, — сказала пани Мальвина. — Если у вас нет работы, так, пожалуйста, займитесь чем-нибудь таким, как мой Ильдек. Он, знаете, всегда по воскресеньям с рассвета сидит над своей тетрадкой и пишет, пишет, без конца. А я ему, бедняжке, не запрещаю. Пусть пишет на здоровье. Лучше это, чем таскаться по людям и, не дай бог, пить водку или вытворять какие-нибудь глупости.
Я усмехнулся, а Ильдефонс Корсак явно принял это на свой счет, отложил перо и подошел поближе к двери.
— О чем мне писать, пани Мальвина, — неуверенно сказал я. — Чтобы писать, надо иметь какие-то мысли, а у меня голова пустая, как продырявленный котелок.
— Какие же мысли нужны для писания? — вмешался Ильдефонс Корсак. — Я за свою жизнь прочитал кучу книжек и ни одной мысли не нашел. В десяти заповедях содержатся все мысли по отдельности, а главная, общая, означает, что надо кое-как доковылять до ящика, сбитого из четырех досок.
— А все-таки вы пишете.
— Пишу, — задумался Корсак. — Верно, что пишу. Но я ни на кого не сержусь, да и благодарности ни к кому не питаю, значит, пишу я не о нынешних временах. У меня, знаете ли, в моей книге будет то, о чем люди позабыли, а может быть, никогда и в глаза не видели.
— А вы читали кому-нибудь свою книжку?
— Читал ли я? — удивился Ильдефонс Корсак. — А зачем читать ее теперь? Когда-нибудь люди найдут и прочитают. Вы вот нашли в реке крест повстанцев прошлых времен, правда? Когда-то это была железная бляшка и слова, оттиснутые на ней, значили только то, что значили. А теперь вы старый крест отскребли от ржавчины, повесили на груди и ежедневно читаете надпись. Видно, для вас она какое-то значение имеет, хоть вы и не повстанец и старых обычаев не помните.
— Ступай, ступай уж, бедняжка, и не морочь пану голову своими глупостями, — вмешалась пани Мальвина.
— Вот так-то оно и есть, — сказал Ильдефонс Корсак, возвращаясь к столу.
Он склонился над тетрадью и стал перечитывать только что написанный кусок. Писал он с трудом и теперь, должно быть, вернулся к началу, снова застрял на неудачно подобранном слове, болезненно застонал и бросил настороженный взгляд в нашу сторону, чтобы удостовериться, видим ли мы его муки. Потом он стал грызть кончик ручки и с тоской смотрел на почерневшее от пыли окно.
Я переставил бутыль с бурно растущим японским грибом, смахнул с радиоприемника остатки тризны в мою честь, потом повесил ровнее покосившийся зимний пейзаж. На этой картине красный свет заката многократно отражался в девственно чистом снегу и напоминал мне о чем-то относящемся к моему прошлому, о чем-то мертвом, о каких-то несбывшихся надеждах.
Потом я отнес на веранду ненужную мне больше щетку. Регина стояла у своей двери, высоко вскинув голову. С чисто женской практичностью она одновременно загорала, купаясь в лучах позднего осеннего солнца, и завивала волосы горячими щипцами. Ее нисколько не смущало, что она была в нижней юбке.
— Снова жара, — сказала она, не глядя в мою сторону. — Вот увидите, это просто так не пройдет.
— Верно. Весь месяц — ни капли дождя.
— Извините, что я не одета. Но я поздно проснулась. А тут за мной скоро приедут. На такси.
— Хо-хо-хо. И вы не пойдете на молитву?
— Сегодня не пойду. Бог меня простит. Прямо из города приедут.
— Вы когда-нибудь бывали в бору?
— А зачем мне туда ходить? Лучше бы он сгорел. У меня там никаких дел нету.
— Ну, тогда желаю вам успеха.
— Вам я тоже не советую туда ходить. Из наших там бывает только путевой мастер. Во время войны у него погибли жена и дети. Он их похоронил на том самом месте, где их убили, возле смолокурни. Говорят, он поэтому такой ненормальный. Но, по-моему, надо жить сегодняшним днем, не вспоминать о том, что было, и не думать о том, что будет. Правильно?
— Пожалуй, правильно, пани Регина.
— Вот и поезжайте в родную сторонку и привезите себе жену.
Регина лязгнула щипцами, послюнявила палец и попробовала, горячие ли они. На ее плечах еще не просохли светящиеся капли воды.
— Вы молчите?
— Мне никого не хочется сюда привозить.
Она повернулась лицом в мою сторону и вдруг рассмеялась.
— А может, я бы себя за вас просватала?
— Не уверен, что это был бы удачный для вас выбор.
Немножко помолчав, она наконец изрекла:
— Когда-то вы, наверное, были лучше.
— А теперь стал хуже?
— Нет, не то. Но я чувствую, что с вами не все ладно.
Куры залезли под крушину и закудахтали между корнями деревьев в своем укрытом от солнца убежище. Где-то неподалеку на высокой ноте звенели пчелы.
— Если я плохо выразилась, извините.
— Вы не сказали ничего плохого, пани Регина.
— Э-э-э, вы совсем не от мира сего. — Она подула на щипцы и тряхнула головой со свеженавитыми локонами. — И чего я с вами время попусту трачу. Щипцы совсем остыли.
И она удалилась к себе в комнату. Я поглядел на свое отражение в стекле, вздохнул, в который-то раз увидев то же самое худое, неинтересное лицо, и направился к калитке.
— Не уходите далеко. Тут места неспокойные! — крикнула мне вслед пани Мальвина.
В лопухах лежал Ромусь. Не поздоровавшись, он внимательно проводил меня сонным взглядом. Потом бессильно упал на спину и медленно выдавливал головой в траве ямку, стараясь найти место, недоступное для лучей солнца.
На путях я неожиданно встретил Шафира. Он шел между рельсами и внимательно разглядывал нашу недавнюю работу. Увидев меня, он заколебался, но потом сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— У меня как раз к вам дело.
Я молчал.
— Я просматривал вашу личную карточку.
Я молча слушал его.
— Вы должны зайти ко мне.
— Обязательно?
— Никто вас не принуждает. Ситуация такова, что вы здесь уже некоторое время живете, а мы все еще не знакомы.
Он смотрел на меня усталыми глазами. И я не понимал, с добрыми ли намерениями или с дурными.
— Я плохо себя чувствую. Хочется побыть одному.
Шафир опустил глаза в землю и пнул ногой камешек, который покатился между рельсами, ударяясь о них.
— Ситуация такова, что здесь у нас трудный участок, — сказал он. — Когда-то это был наш повят, понимаете, во время войны тут стояли наши отряды. А теперь ситуация сложилась так, что это наиболее отсталый участок. Заметили вы: здесь совсем нет молодежи. Все удрали в города, остались только старики со своими суевериями. Разные люди, сброд со всего света, все бездомные. Такова здесь ситуация. А вы надолго?
— Не знаю. Сам не знаю.
— Я тоже недавно сюда приехал. Мне как-то не везло, нигде не привелось довести до конца начатое. Такая уж судьба. Зайдете?
— Не знаю. Быть может, позднее.
— Люди о вас всякое болтают.
— Это угроза?
Шафир вдруг поднял голову и неожиданно улыбнулся.
— А вы боитесь угроз?