Он, видимо, хотел еще что-то сказать, но промолчал, отвернулся и неуклюже зашагал прочь.
Потом я остановился возле дома, укрывшегося в старых, разросшихся кустах. Красная рябина едва слышно шелестела желтеющими листьями. Тоненькое облачко дыма повисло над почерневшей трубой. Я притаился, как вор, за мертвой сиренью и напряженно смотрел в черные окна, за которыми царили покой и неподвижность. Я знал, что в любой момент кто-то может подойти, и тогда мне придется искать неловкие оправдания, но был не в силах отвести взгляд от этого дома.
Где-то позади меня заговорил монастырский колокол, призывая верующих, которых почти совсем не было в нашем городке. Колокольный звон был торопливый, он о чем-то напоминал, и его эхо, приглушенное далью, беспокойно металось в дубраве, лежавшей на том берегу реки. Я раза два намеренно громко покашлял. В окне никто не появился.
Тогда я вошел на сухую, пахнувшую гарью лужайку. Над торфяником подрагивал широкий столб разогретого воздуха. Заблудившийся аист забрел в это пустынное место и, догадавшись, что под слоем дерна бушует пламя, взвился в воздух, тяжело хлопая крыльями.
— Видите, мы снова встречаемся.
Так сказала она, дуя в цветок молочая, опутанный паутиной бабьего лета. Оторопев от неожиданности, я застыл буквально на полушаге.
— Разве вы не знаете, где меня искать?
— Но ведь я вас нашел.
— А зря теряли время там, возле дома.
Она лежала на одеяле с раскрытой книжкой. Прозрачные стайки мошек кружили над ее головой. Она не пригласила меня сесть, поэтому я продолжал стоять шагах в десяти от нее, посредине сожженной лужайки.
— Ну и что? — спросила она.
— Я мог бы ответить «ничего», но это, пожалуй, невежливо?
По своей странной, раздражавшей меня привычке она принялась ритмично качать головой.
— Я о вас разговаривала с мужем. Он сказал мне, что вы познакомились у реки.
— Это ваш муж?
— Вы удивлены?
— Нет, почему же.
Она положила свой незатейливый цветок между страницами книги и снова посмотрела на меня долгим взглядом.
— Вы не спрашиваете, откуда мы и что нас связывает?
— Не спрашиваю, потому что ко мне все пристают с такими вопросами.
— Знаете что? Вы симпатичный человек.
— Я претендую на большее.
Она перевернулась на спину и подтянула колени. Вероятно, она смотрела в небо, я не видел ее лица, заслоненного прядями тонких, светлых волос.
— И куда это вы идете?
— В лес.
— Ведь год у нас не грибной.
— Хочу наняться в лесники.
— Ого! Вы, оказывается, шутник.
Она снова повернулась ко мне лицом.
— Хотите со мной дружить?
— Я уже один раз говорил.
— А может, вы обольститель? Гроза наших мест? Верно?
Я пошел в сторону обрывистого берега Солы. Вспугнутые лягушки прыгали из-под моих ног в извилистое русло реки.
— Подождите.
Я остановился.
— Вернитесь, пожалуйста.
Я вернулся на прежнее место.
— Знаете, я купила вчера новую шляпу. Правда, все у меня изменится. Верно?
— Вероятно, да.
Она снова кивала головой в навязчивом, цепком ритме.
— Вам не везет?
— Ну да. Незадолго до того, как мы вчера встретились, я упала. У меня весь бок в синяках. — Она распахнула блузку, но я быстро опустил глаза. — Мне хотелось покрасоваться перед вами, я пошла по дороге мимо монастыря и споткнулась о корень.
Я молчал.
— Ох, какой вы неразговорчивый.
— Мне пора идти.
— А я пойду с вами.
Она встала, небрежно свернула одеяло вместе с книжкой и протянула мне узел, с которого обильно сыпалась хвоя.
— Понесите, пожалуйста.
Мы спустились к самой реке. Она сунула босую ступню в воду.
— Ох, какая холодная.
— Сможете вы перейти на ту сторону? Здесь мелко.
— Но вам придется меня поддерживать.
Я взял ее сухую ладонь. Мы шли через реку, спотыкаясь на затаившихся в иле камнях, увязая в щекочущих ноги водорослях. Она подтянула юбку, уже намокшую в нескольких местах.
Посредине реки она остановилась.
— Вы помните, как меня зовут?
— Разумеется, Юстина.
Мы держались за руки, отделенные друг от друга быстро бегущей водой, уносящей с собой отражение черных берегов. Со стороны можно было подумать, будто мы что-то обронили в мелкой реке и теперь ищем пропавшую вещь.
Я потянул ее за руку.
— Нет! Нет! — испуганно крикнула она.
— Чего вы боитесь? Ведь еще минута — и вас унесет вода.
Она внимательно посмотрела на меня и пошла вперед, к противоположному берегу. Я отпустил ее руку. Своими силами, борясь с течением, она добралась до первых прибрежных деревьев.
— Вероятно, я смогла бы переплыть реку и в глубоком месте? Верно я говорю? — сказала она уже своим обычным тоном.
— Верно.
— Вы на меня сердитесь?
— Если иной раз сержусь, так только на себя.
Она пошла в сторону дубравы чуть вразвалку, своей характерной, ритмичной походкой. Я следовал за нею, обходя большие колючие шишки. Мы стали подниматься по мягкому отлогому склону, на котором росли молодые дубки. Она подошла к дереву и всем телом прильнула к потрескавшемуся стволу.
— Я здесь никогда не была.
— И я тоже.
— Видна вся долина и наш дом.
— Его можно узнать по рябине.
— Правда? Вы тоже это заметили?
Я пошарил в кармане, ища сигарету.
— Видишь, как получается, дурачок? — тихо спросил я сам себя.
— Вы что-то сказали?
— Ничего особенного. Я иногда разговариваю сам с собой.
Она стала что-то рассказывать: не то о детстве, не то о школе, меня это совершенно не занимало. Без всякой симпатии я смотрел на ее лицо, пожалуй не слишком красивое, какое-то асимметричное, как бы составленное из двух половинок, внезапно ставшее мне чужим, лишенное той прелести, которая прежде запала мне в память, а теперь вдруг начисто стерлась, и я скучал, откровенно скучал, мечтая, чтобы она ушла, чтобы вернулась на тот берег.
Она перестала говорить и некоторое время всматривалась в мое лицо тем взглядом, который уже столько раз меня обманывал. Потом пошла в глубь леса.
— Ну и ладно, — сказал я себе. — Даже хорошо, что так получилось.
Она не обернулась, не спросила, что я говорю. И шла все медленнее и медленнее. Когда я поравнялся с ней, она сказала, не глядя на меня:
— Отдайте одеяло.
Я даже кашлянул от удивления. Она бросила на меня сердитый взгляд.
— Слышите, отдайте одеяло.
Я безропотно протянул ей узел.
— Дальше я с вами не пойду, — прошептала она и бегом пустилась вниз, к реке.
Бежала она во всю мочь, а ветер раздувал ее юбку и блузку, выбившуюся из-под пояса. Потом она исчезла в расщелине реки, и я долго ее не видел. Когда я уже пустился в дальнейший путь, она показалась на том берегу — снова шла своей обычной походкой, откинув к плечу голову.
Мне хотелось, чтобы она обернулась. Желание мое было лишено всякого смысла, я долго ждал, но так и не дождался.
За дубравой начинался редкий сосновый лес, поросший высокой бледно-желтой травой. Там попадались связки ржавой колючей проволоки и осевшие стрелковые рвы, густо усеянные кустиками земляники, многие из которых теперь цвели во второй раз. Лес незаметно спустился к низине, и здесь появились первые ели, могучие, ветвистые, черные.
Вскоре я очутился в мрачной еловой чаще. Пробиваясь между высокими засохшими папоротниками, одолевая их заросли, я упорно шел в глубь незнакомого леса.
Здесь было темно. Деревья беспокойно шумели, а там, в нашей долине, мы уже с месяц не слышали шума ветра. У меня пересохло в глотке, и все труднее было вытаскивать ноги из зелени, мешавшей двигаться вперед.
Я сел на старый пень. Красные муравьи торопливо волокли белые личинки и прятали их под посеревшей от дождя берцовой костью. Где-то с монотонным остервенением стучал дятел. Передо мной торчало мертвое дерево с вытянутыми к небу обугленными обломками ветвей, дерево, когда-то убитое артиллерийским снарядом.
Я поднялся и пошел дальше. Я должен был идти. Для того я и встал сегодня, для того побрился, для того лизал руку, смоченную в Соле. Чтобы не видеть больше страшные сны, чтобы воспоминания не душили меня и не заставляли учащенно биться мое сердце, чтобы сбросить с себя груз, накапливавшийся годами.
Так я шагал очень долго. Я потерял счет времени и не знал, то ли я иду прямо, то ли кружу все на одном и том же месте. Я не видел неба, заслоненного могучими ветвями елей. Мрак, сырой мрак сгущался вокруг меня, и в этом мраке затаился какой-то нелепый страх, страх перед одиночеством или страх перед неволей.
Я вполне ясно сознавал, что должен обойти лес вдоль и поперек и узнать его тайну и, если ничего не узнаю, продлю назначенный себе срок на какое-то время.
Между деревьями проскользнула чья-то тень. Я остановился, едва дыша.
— Наверное, зверь. Серна или олень. Эти леса славятся оленями, — сказал я себе почти беззвучно.
Я снова пробирался бесконечными зарослями папоротника, который никогда не цветет. Сухие стебли со стеклянным треском цеплялись за мою одежду, а я упрямо одолевал недружелюбную чащобу и, нагнувшись до земли, почти на ощупь брел вперед.
Наконец я выбрался на узкую поляну и упал на жесткий мох. Я жарко дышал, уткнувшись в землю, и у меня долго не было сил поднять голову. Потом я перевернулся навзничь.
Между черными ветками мелькали клочки голубого неба, пронизанные светом, тягучим, как свежий мед. Глядя на эти знамения жизни, появляющиеся и исчезающие при всяком движении мохнатых ветвей, я чувствовал себя в безопасности.
Я сел и огляделся кругом. Неподалеку, в сухом папоротнике виднелась глубокая яма. Я пополз в ту сторону и так и обмер, словно сраженный давно ожидаемой бедой.
На круглой голой площадке я увидел неглубокий и уже осыпающийся ход сообщения, а над обоими его краями — два рыжих камня, снизу закопченные, обросшие комками пепла. На дне рва лежали угли, перемешанные с песком, и целые сучья, не успевшие сгореть. Я знал, что найду еще кое-что, и вскоре нашел в траве, опаленной головешками костра, пули и пустые гильзы, из которых высыпали порох на сырые дрова, чтобы разжечь огонь. Я вертел в пальцах пустые патроны с нетронутыми капсюлями, понимая, что уже случилось все, что должно было случиться.