— Добрый вечер, — выпалил я, и сам испугался своего голоса.
Она остановилась. Я видел ее спину с вересковым пятном на блузке.
— Добрый вечер, — ответила она.
Я сильно смутился, но она, видимо, обрадовалась дружеским словам, потому что сказала, захлебываясь от волнения:
— Ах, не стоит по праздникам выходить из дому. Поехала я в город и чуть не сдохла с тоски. Лучше было бы остаться, что-то сделать, пошить или даже почитать. Ах, дура я, дура.
Она постояла с минутку и вдруг вбежала в комнату.
Солнце уже зашло. Только изоляторы на телеграфном столбе еще отливали красным цветом. Высоко в небе парила большая стая птиц.
И я услышал громкое, отчаянное рыдание Регины. Я сидел не шевелясь, оглушенный этим откровенным, пронзительным плачем.
Работа наша была несложная. Мы вбивали в шпалы огромные костыли, закрепляя на подкладках ровно уложенные рельсы. В качестве универсального орудия мы использовали кирку, нечто среднее между кайлом и молотком. Нельзя сказать, чтобы мы очень спешили: ветка была небольшая, и предполагалось, что первый поезд придет с севера в конце будущего месяца.
Граф Пац загнул внутрь воротник сорочки, образовав большое декольте на тощей груди. Он топтался на месте, повернувшись лицом к солнцу, очевидно высоко ценя его благотворное действие. Когда же он наконец решил, что нашел позу, наиболее удобную для загорания, то остановился и извлек из кармана старомодную деревянную табакерку и угостил меня папиросой собственного изготовления.
— Не хочу быть нескромным, — сказал он, — но объясните, почему вы именно сюда приехали?
Я молчал, старательно раскуривая папиросу. Граф разглядывал меня своими маленькими глазками в красных прожилках.
— Пардон, — сказал он наконец. — Но, видите сами, городишко маленький. Все тут живут по многу лет и не очень любят новые лица. Знаете, как это бывает.
— Ведь я ни от кого ничего не требую и никому не мешаю, граф.
Пац быстро обернулся.
— Вы-вы простите меня, но я не-не граф.
— Вас все так называют.
— Это спле-плетни, кле-ве-вета, — сердито заикался граф. — Я человек из народа, человек демократических убеждений.
— Но, граф, я не вижу ничего оскорбительного в вашем происхождении. Многие аристократы записались…
— К сви-свиньям соба-бачьим! — крикнул как можно вульгарнее Пац. — Я пле-плевал на аристократию. У нас было три гектара земли, и мы в поте лица их обрабатывали. У меня сви-свидетели и соответственные доку-кументы. К че-чертовой ма-матери!
Тут Пац покраснел, поняв, сколько непристойных выражений он употребил в течение одной минуты.
— Не надо вам отбрыкиваться от своего сословия, — примирительно сказал я. — Куда уместнее было бы разыгрывать роль все принявшего красного графа. Это более живописно. И какая чудесная традиция.
— Вы думаете, так было бы лучше? — растерянно спросил Пац.
— Разумеется. Можно привести много аристократических фамилий, которые кое-что да значат в нашей современной жизни.
Граф Пац еще гуще покраснел и вдруг оскалил большие скверные зубы.
— Неслыханно! — воскликнул он. — Вы говорите об этих кретинах? Ведь они дегенераты. Уже в восемнадцатом веке их место было в сумасшедшем доме. А остальные сплошь нувориши, выскочки, которые шестьдесят лет назад купили титулы у Габсбургов за деньги, нажитые ростовщичеством. Где теперь возьмешь настоящую аристократию?
— Вот видите, наконец-то мы договорились.
Пац уже остыл после внезапной вспышки.
— Пардон, простите. Я разъяснил вам все касательно моего происхождения и прошу оставить наме-меки.
Кто-то приближался к нам, шагая посредине путей. Граф торопливо подхватил кирку и на манер старого дровосека поплевал на ладони.
— Спокойно, — сказал я. — Куда вы спешите? Ведь это партизан.
Действительно, из серого, колеблющегося от жары воздуха вынырнул Ясь Крупа. Не глядя на нас, он поднял свою кирку и прошел между рельсами.
— Здравствуйте, — сказал граф, полагая, что наконец-то пришел его час.
Партизан молча заколачивал ржавый костыль.
— Здравствуйте, — повторил граф, — Удачно, видать, провели воскресенье. Уж скоро полдень.
— Катитесь колбасой отсюда, — проворчал партизан, не прерывая работу.
— Небось вчера государственная водочная монополия кое-что на вас заработала, а? — продолжал граф и лукаво подмигнул мне красновато-голубым глазком.
Партизан молчал.
— А может, дамочки, девочки из варьете? — не унимался Пац.
Партизан выпрямился и пристально поглядел на него.
— Отойди, сирота гербовая, а то вытяну тебя киркой.
На лице графа засияла счастливая улыбка.
— А я видел, видел, как вы вчера отправлялись на прогулочку с пани Региной.
Партизан побледнел и уронил кирку.
— Чего брешете без толку! — прохрипел он.
— Как такое? Вы пошли за реку, в Солецкий бор. Вероятно, по грибы, а? — смеялся граф, радуясь, что ему повезло и теперь он может поиздеваться над постоянным своим мучителем. — Когда оглашение, можно узнать?
Партизан нагнулся, поднял с земли кирку и долго разглядывал ее скользкую рукоять.
— Чтобы я женился на такой? — глухо произнес он. — Откуда мне знать, с кем она до сих пор путалась? Потаскуха, бездомная девка. Принесла ее к нам нелегкая.
— Хе-хе, одни разговорчики. Вы охотно побаловались бы с ней, разве нет? — ухмыльнулся граф и быстро заморгал глазками.
Партизан стиснул кирку так, что у него побелели пальцы, и размашисто вскинул ее.
— Она вам подходит в самый раз. Вы и должны на ней жениться, — сказал он только для того, чтобы последнее слово осталось за ним.
Граф пришлепнул слипшиеся на висках пряди грязно-желтых волос.
— А зачем мне жениться? — сказал он, причмокнув. — Зачем обременять себя новыми заботами? Пока у знакомых есть жены, так и я обеспечен. До сих пор ни одна еще не жаловалась.
Он замолчал, смешавшись под взглядом партизана, который теперь оперся на кирку.
— У меня есть свои секреты, — добавил он немного погодя. — Я люблю, чтобы женщина была довольна.
Партизан стоял неподвижно, готовый к прыжку.
— Ты, рыжая кикимора, — сказал он с ненавистью. — Поглядись в зеркало.
Граф слегка смутился.
— Я же говорю правду. Женщины в мужчине ценят не черты лица, а нечто другое.
Партизан стиснул рукоять кирки и стал медленно приближаться к графу. Пораженный таким оборотом дела, Пац неуклюже пятился, заслоняясь руками.
— Чего вы хотите? Оскорбили меня и еще в обиде. Я к пани Регине никогда не приставал. Не спорю, она мне нравится, но я ведь знаю, что у вас взаимная симпатия. Пан Крупа, извините ради бога, в чем дело?
— А в том, что если ты еще раз заикнешься об этом, так я тебе морду раскрою, понятно?
— Ведь я о пани Регине дурного слова не сказал!
— Да гром ее разрази. Вообразила, будто подцепит меня. Я не с такими девушками любовь крутил; если бы не наша демократия, я бы сегодня всем повятом заправлял, старостой был. От артисток мне отбою не было бы. А такая шантрапа пусть мне под руку не попадается, а то как стукну — пузыри ушами пойдут. — Партизан замолчал и отер с уголков губ запекшуюся слюну. С минуту он не спускал бешеного взгляда с перетрусившего Паца, который по-прежнему пятился от него, потом вернулся на свое место и с яростью принялся заколачивать костыли в смолистые шпалы.
— Ничего не понимаю, — шепнул мне граф. — Разве я сказал что-нибудь плохое? Подташнивает его, должно быть, с перепоя, вот он и бесится.
На вершине откоса появилась пани Мальвина с рыжей коровой на цепи.
— Бог в помощь, — вежливо сказала она. — Тут такой чудесный клевер, пусть себе скотинка подкормится, пока зима не пришла.
Она аккуратно села между кустиками пахучего чембарника, а корова спустилась в ров, на дне которого вместе с остатками влаги сохранилось немножко свежей травы. На небе росла белая полоса дыма, оставленная невидимым реактивным самолетом.
— Вот и полдень, — вздохнула она. — А вы, господа, видать, скоро кончите дорогу строить. Только для кого? Мы, слава богу, в поездах не нуждаемся. Всю жизнь как-то обходились. Ну и в старости обойдемся. В первый раз мы сели в вагон, когда нас в эту часть Польши везли. Целую неделю мы ехали, всякой всячины нагляделись.
— Разве вы не слышали, для чего мы строим? — спросил граф.
— Люди всякое болтают. Язык-то без костей. Мы тоже жили спокойно, а как увидели поезд, так и пришлось на старости новое место искать.
— И теперь никто вашего мнения не спросит.
— Куда же мы с Ильдечком поедем? Здесь у нас домик неплохой, и коровушка молочная, и огородик есть. Уж лучше нам умереть, чем дождаться такого дня.
— Вода все зальет. Сухой земли даже на могилу не останется, — вмешался в разговор партизан. — Может, оно и лучше.
— Прошу вас, не кощунствуйте, — прошептала пани Мальвина. — У нас на востоке, под Эйшишками, много лет назад один еврей задумал фабрику поставить. Но люди воспротивились, потому что боялись дыма и опасались, что из-за грохота машин падеж скота начнется. Ну, он носился по всем начальникам, у самого генерала был и ничего не добился. Потому что люди не допустили. Вот как бывает на свете.
Зазвонил монастырский колокол. Корова нашла тенистое местечко и, тихо вздохнув, легла на землю. Пани Мальвина дернула цепь.
— Ишь ты, ленишься, как человек. А вчера, знаете, в бору кто-то кричал, звал на помощь.
— Кто бы стал кричать? — отозвался партизан. — Чего только люди не придумают.
— Ромусь слышал, да и другие. Здесь, знаете, что-то готовится, не известно только, что именно?
— Может, это Гунядый? — спросил я, не глядя на них.
— Гунядый? — Партизан выпрямился, и я почувствовал, как его взгляд сверлит мне спину. — С чего бы ему кричать?
— Кто знает, — сказала пани Мальвина. — Столько лет прошло. И вовсе не удивительно, если он рассудка лишился. Он, говорят, из наших мест родом.
— Вы думаете, что все родились под Эйшишками?
— Один человек его видел и с ним разговаривал. Но потом он исчез. Говорят, в заграничные страны уехал.