— Вы верите в Гунядого? — вдруг спросил я у партизана и поднял голову.
Я встретил его внимательный, настороженный взгляд.
Он ударил по бедру протезом, чтобы лучше его приладить.
— Не понимаю, чего вам надо.
— Мог ли он прожить по сей день в наших лесах?
— Почему же нет? Это единственное место, где у него была возможность прятаться. Много народу его знало в лицо. А за его голову цену назначили.
Пани Мальвина суеверно вздрогнула.
— Его лучше не поминать. Другого такого бандита свет не видал.
Партизан перевел на нее неподвижный взгляд.
— А может, его кто-то обидел? А может, у него не было другого пути?
— Не наше это дело, — вздохнула пани Мальвина. — Один бог рассудит.
— Какой ужас, он жил, как дикий зверь, — тихо сказал граф. — Этим он уже искупил свою вину.
— Все можно забыть, что на уме и на сердце, — сказал партизан. — Но совесть живет, пока жив человек.
Я тяжело сел возле рельса. Оперся о раскаленный край и глубоко втянул воздух, пропитанный запахом жнивья и дыма.
— Вы еще слабенький, — заметила пани Мальвина. — Надо заботиться о себе. Солнце такое чудное, совсем июльское. Чуть перегреешься — и заболеть недолго. И вообще этот год начинался странно. Аисты прилетели, когда лежал снег, потом начались бури, каких я в жизни не видала. А еще я ребенком была, помню, как люди говорили, что в конце этого века придет день Страшного суда. Да, да, никто точно не знает ни дня, ни часа. А Регина сегодня в магазин не пошла, лежит под одеялом и говорит, что в городе простудилась.
Партизан неторопливо взялся за работу. Но я видел, что он внимательно прислушивается к словам пани Мальвины.
— Такая судьба у одинокой женщины. Когда оденется, нарядится, красным цветом лицо подкрасит, так каждая думает: вот это жизнь, и с другими не грех добром поделиться. Но кто слышит, как она по ночам плачет, как со сна кричит…
— Пани Регина вроде жаловаться не может. Ни одной танцульки не пропустит, — глухо сказал партизан. — Кажется, себе ни в чем не отказывает.
— А я думаю, ей танцы вовсе не нужны. Она всюду носится, потому что одной дома сидеть тошно. Смеется, танцует, иной раз, может, и пофлиртует, но близко никого не подпускает…
Партизан повернулся к нам спиной и смотрел вдаль, туда, где ржавые рельсы, бегущие друг другу навстречу, наконец сливались под пепельным небом. Серебристая паутинка зацепилась за его волосы и робко щекотала щеку, заросшую щетиной. В задумчивости он отмахивался от паутинки, как от назойливой мухи.
— Отдыхайте, люди добрые, отдыхайте, — послышался вдруг громкий голос. — Может, граф поиграет в холодке на пианино?
На насыпи стоял путевой мастер и угрюмо смотрел на нас. Его черный халат, похожий не то на фартук механика, не то на убогое летнее пальто, был смятый и грязный. Форменная фуражка напоминала несвежий компресс, наложенный на голову.
— Нынешние времена не по вашему вкусу. Вам бы всем родиться миллионерами. Полежать в саду, пожевать что-нибудь вкусненькое да полюбоваться, как другие работают.
— Глядите-ка, разбирается в душе человеческой, — удивился партизан. — Дельно говорит.
— Я вас насквозь вижу, Крупа. Если бы я вас прижал, вы бы другую песню запели.
— Ну, насчет того, чтобы прижать, так с этим уже покончено, не правда ли?
— Ваше счастье. Если бы от меня зависело, так за тот же срок вы не то что ветку — четырехэтажный вокзал построили бы.
— Ах боже, — быстро вставила пани Мальвина, — как вы некрасиво выражаетесь. Теперь люди нервные, ох, какие нервные. Все ходят злые и друг на друга волком смотрят. А виновата проклятая война. Все намучились, настрадались, и ни у кого теперь вкуса к жизни нет.
Граф нервно захихикал.
— А вы чего так щеритесь? — с раздражением спросил путевой мастер. — Раз университет кончили, так сразу и воображаете, будто вы лучше других?
— Да упаси боже. У меня домашнее образование, — торопливо оправдывался Пац. — Только и всего, что читать да писать умею.
— А зачем держите в квартире книжки?
— Не знаю, откуда они взялись. Может, мне их подбросили. У меня было тяжелое детство, пан Дембицкий. Куда мне в университеты.
— Вы лучше не отпирайтесь. Я такого стрекулиста с первого взгляда узнаю.
— Да, правда, — вздохнула пани Мальвина. — От книг у многих в мозгах помутилось. У нас на востоке, возле Эйшишек, жил один человек, так он целыми днями книжки читал. А потом однажды обращается к людям и говорит, что земля вертится вокруг солнца. Мы над ним, бедным, смеялись и не знали, что он кончит в сумасшедшем доме свои дни. Потому что, как пришла война…
— Вы лучше за коровой последили бы, — недружелюбно перебил ее путевой мастер. — Уже пятую лепешку оставила на рельсах.
— Ах боже, — испугалась пани Мальвина и торопливо кинулась к своей скотинке, которая, задрав хвост, стояла посреди путей.
Путевой мастер явно собирался сказать еще что-то, но раздумал, махнул рукой и, волоча ногу, пошел в сторону своей конторы.
Партизан смотрел ему вслед, поплевывая на ладонь.
— Вот, старая труба революции.
Путевой мастер резко обернулся.
— Вы что говорите, Крупа?
— Я говорю: старая труба революции, — громко, но невнятно повторил партизан.
Граф хихикал, кусая рукоятку кирки. Он боялся выдать свое веселье, поэтому только судорожно подергивал плечами и, вытаращив глазки, смотрел на путевого мастера, который машинально стал застегивать халат.
— Я не слышу, Крупа.
— Да ничего существенного. При случае скажу.
— Я вас насквозь вижу, Крупа, — неуверенно сказал путевой мастер.
С минуту он колебался, но в конце концов пошел в свою клетушку, как бы невзначай оглядываясь на нас.
Пани Мальвина потянула за цепочку непослушную корову и, тяжело дыша, сказала:
— Некрасиво так говорить о человеке. Какой он ни есть, а свое пережил.
Партизан снова взялся за работу, граф последовал его примеру, кокетливо пригладив перед тем волосы.
— Вы не здешний, — повернулась ко мне пани Мальвина. — Вы ничего не знаете. А он во время войны в коммунистических отрядах партизанил и в здешних лесах немца бил. Потом, когда пришло его время, так он целым городом управлял. И, знаете, пошел в гору, в большой центр уехал. Строгий, ох, строгий он был. Может, потому, что злые люди семью его перебили. И жил он где-то там, в городе, занимал большую должность, но потом вернулся. Отправили его, кажись, потому, что большого образования у него нет. Вот так-то.
Под ударами кирки рельсы издавали чистый и прозрачный звон. Звучный голос металла заполнял собой дремлющую долину.
— Вот так-то, — повторила пани Мальвина. — Чудной человек, ой, чудной. В субботу, случается, уйдет, а воротится только в понедельник. Где он бродит и зачем, никто не знает. Одни говорят, на могилу ходит, другие — будто водку пьет в одиночестве. Вот так-то.
Слушая напевный и немного сонный говор пани Мальвины, я блуждал взглядом по долине, насыщенной серой пылью. И заметил, как из прибрежных кустов выныривает чья-то довольно подвижная фигура. Это был Ромусь. Его движения выдавали состояние сильного возбуждения. Он похож был на пловца, борющегося с быстрым течением реки.
Пани Мальвина умолкла, пораженная этой странной картиной. Неестественное для нее молчание привлекло внимание партизана и графа. Оба они выпрямились, в долине стало тихо, и так, замерев в ожидании, все мы наблюдали, как Ромусь одолевает время и пространство.
— Он что-то кричит, — прошептала пани Мальвина.
Мы и в самом деле услышали какие-то выкрики и отдельные отрывистые звуки.
— Его определенно хватил паралич, — нетерпеливо заметил партизан.
— Да он еще дитя, — сказала пани Мальвина.
— Из семейства гиппопотамов.
Тем временем Ромусь прошел ничтожную часть пути и, не рассчитав расстояния, уверенный, что он уже рядом с нами, стал нервно шевелить руками, что означало высшую степень возбуждения.
— Он что-то кричит, — дрожащим голосом сказала пани Мальвина.
— Ручаюсь, к вечеру он поспеет, — проворчал партизан.
Граф швырнул на землю кирку.
— Может, пойдем ему навстречу?
Мы молча сползли с насыпи в гущу чертополоха, обсыпанного тощим пухом. Пани Мальвина лихорадочно билась с коровой, которая, не понимая всей важности момента, оказывала ей яростное сопротивление.
— Эй, шляхта, что там опять приключилось? — крикнул путевой мастер.
Заинтригованный внезапно наступившей тишиной, он вышел из своей конторы.
— Ромусь, вон там Ромусь бежит, — взволнованно пояснила пани Мальвина.
Пораженный столь редким зрелищем, путевой мастер ни о чем больше не спрашивал. В жаркий день, по собственной воле, никем не принуждаемый, Ромусь проделывал движения, которые в какие-то мгновения напоминали бег.
С трудом он добрался до первой линии чертополоха и долго через него продирался, поднимая тучи шарообразного пуха. В конце концов он предстал перед нами: тараща глаза, он держался за бок и никак не мог отдышаться.
— Что случилось, сиротинка, говори скорей, — нетерпеливо потребовал партизан.
— Он задохся, бедный, не может дух перевести.
Ромусь хрипел, согнувшись вдвое, потом вытянул руку и пошарил в сухой траве, после чего тяжело повалился на землю.
— Прие… прие… — простонал он.
— Что? Кто?
— Приехали.
— О пресвятой боже! Кто приехал, дитя мое?
— Они. Приехали.
— Ой, берегись, стукну, — пригрозил дрожащим голосом партизан.
Ромусь рухнул навзничь и раскинул руки.
— Они приехали. Ставить плотину. Из города.
Мы переглянулись, в один миг все поняв. Первым вскочил партизан. По пути он подхватил кирку и, прижав к боку протез, перепрыгивая с кочки на кочку, кинулся вниз, к реке. Следом за ним двинулся граф, предварительно поправив свой шейный платок в горошинку. И наконец, пани Мальвина, а за ней — я, подгоняя упрямую корову.
Мы бежали молча, отмечая наш путь тревожным позвякиванием цепи, волочившейся по каменистой дороге. Уголком глаза я увидел поспешавшего за нами путевого мастера. Позади, между кустиками чертополоха ковылял Ромусь.