Мы остановились на берегу реки, монотонно что-то рассказывающей обступившим ее деревьям и кустам. А мы молчали, глядя на противоположную сторону, где взбиралась в гору золотистая дубрава.
Там мы увидели три маленькие палатки, закрепленные камнями, небрежно сброшенные доски, бетономешалку, облепленную цементом, груду лопат, сваленных возле муравейника, и вдалеке тракторы на огромных колесах.
Нас нагнал путевой мастер и встал рядом, хрипло дыша. Он заслонил рот ладонью, словно желая подавить внезапно вспыхнувшую тревогу. Сзади приближался Ромусь.
Строительное оборудование на фоне осеннего пейзажа резало глаза своей чужеродностью, нарушало гармонию природы и предвещало неведомое. Стая ворон, встревоженных прибытием посторонних, кружила в открытом небе. Гудение тракторов постепенно таяло в серой пыли в конце долины, замкнутой кудрявым поясом голубых лесов.
Только теперь мы заметили, что на строительной площадке суетятся люди. Их было немного. Вид у них был самый что ни на есть заурядный. И все-таки даже мне, человеку нездешнему, передалось нервное напряжение группки местных, жителей, собравшихся на берегу реки.
— Эй, вы! — вдруг крикнул партизан и вскинул кверху кирку, крепко стиснутую в кулаке.
Они его не услышали. Нас разделял шум Солы.
— Эй, вы, жулье! — снова крикнул партизан.
Кто-то из рабочих остановился и посмотрел в нашу сторону. Мы видели красноватое пятно лица, отдельные черты нельзя было разобрать.
— Идите к такой-то матери, слышите! — громко выругался партизан и погрозил киркой.
Тот, что остановился, с минуту в него вглядывался. Потом снова взялся за прерванное дело.
Мы стояли молча, а шепот Солы постепенно как бы превращался в шум ветра, а потом сливался с отдаленным, все время нараставшим грохотом. Мы прислушивались к нему со странным испугом и боялись поглядеть друг на друга.
Вдруг пани Мальвина упала на колени. Подняв лицо к небу, посеревшему от зноя, она с отчаянием стала причитать протяжным жалобным голосом:
— Боже, боже, защити нас, бедных, взгляни на ничтожество наше. Сочти дни детей твоих, что родились во слезах и жили в муках. Измерь страдания наши, взвесь груз, который мы несем. О боже, боже, облегчи наш путь и ниспошли нам легкую смерть.
Я наконец понял, отчего в воздухе стоит такой гул. Это рабочие по ту сторону реки запустили машину, скрытую за одной из палаток.
Позади меня кто-то неуверенно кашлянул. Я не спеша обернулся. Сержант Глувко оправлял на себе портупею.
— Видишь, — обратился к нему партизан, — выгонят нас отсюда вместе с зайцами.
— Это не мой район, — неуверенно возразил сержант Глувко. — Может, еще до зимы уедут. Тут разные стройки затевались. При санации собирались коней разводить, потом Гитлер для себя ставил бункер в бору, а совсем в давние времена повстанцы построили завод боеприпасов, да он сгорел от пороха. Земля остается, и люди остаются.
— А ты знаешь, дурень, что здесь все зальют водой, что здесь озеро будет?
— Прошу вас, без дурня, пожалуйста, без дурня.
Пани Мальвина все еще стояла на коленях, бесшумно шевеля запекшимися губами. Наконец она сказала со вздохом:
— Бог накажет. Страшное наказание божье постигнет людей за гордыню, за то, что они исправляют творение божье.
Она снова вздохнула, поднялась с колен и, не оглядываясь, пошла обратно на луг, а за нею корова, звенящая цепью, как каторжник.
Я посмотрел в ту сторону и увидел Юзефа Царя — он стоял перед своим домом, окруженный группой неподвижных людей. За его спиной ярко-красным пятном сверкала рябина, о которой я постоянно думал.
Под вечер, лежа на старой кровати, помнившей много рождений и смертей, я разглядывал обстановку моей комнаты. Мне казалось, что заполняющий ее мрак — это тинистая вода и что я покоюсь на дне огромного озера. Первый вечерний холодок уже входил в дом, и под его тяжестью скрипели половицы. За тонкой, как фанера, стеной у Корсаков шел вполголоса сонный разговор.
Взгляд мой остановился на старательно источенном жучками комодишке, на котором стоял старый радиоприемник. От комода пахло болотной травой, и я никогда в него не заглядывал.
А тут, побуждаемый праздным любопытством, я встал с кровати и подошел к этой древней мебели, оскалившейся выщербленными замками, прочность которых проверяли мародеры разных армий и эпох. Я выдвинул первый ящик — в нем было пусто. Только дно устилали давно уже истлевшие сушеные травы. Во втором ящике я нашел пряник, затвердевший, как цемент, а на нем следы чьих-то жадных зубов.
И только в нижнем ящике я обнаружил изрядное количество старых бумаг. Я разглядывал пожелтевшие документы — безмолвные памятники чьей-то судьбы в минувшей войне. Здесь были удостоверения личности, выданные оккупационными властями, карточки биржи труда, врачебные увольнительные записки, начиненные латинскими диагнозами, среди которых часто повторялось зловещее слово — туберкулез. С удостоверения личности на меня глянуло молодое лицо, невыразительное, никакое, привлекательное только своей молодостью. Я прочитал фамилию, которая, наверное, была ненастоящей, рассмотрел печати, безусловно подделанные, и старался воссоздать в мыслях течение жизни человека, оставившего по себе, как горсть пепла, этот призрачный след существования.
— Вы так, в потемках? — услышал я из-за спины голос пани Мальвины.
Я смущенно захлопнул ящик.
— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Это не наши бумаги.
— Чьи же?
— Ничьи. От неизвестного человека остались. Ильдек отбил доску со стены дома и под ней нашел эти документы. Кто-то схоронил их неведомо когда. Так за ними и не вернулся. Может, умер или уехал в дальние страны.
— Далеко отсюда когда-то я тоже спрятал все, что касалось моего детства и моей молодости.
— Бывает. Счастлив тот, кто умирает в том же доме, где родился.
— Просматриваю их и думаю: а что стало с моими? Сгнили в земле или кто-нибудь их выкопал?
— Чему удивляться? Каждый человек, чем он старше годами, тем чаще вспоминает молодость. Хочет, знаете ли, согреться, как под отцовским кожухом. Не сидите в потемках, да еще одни. Пойдемте с нами на молитву. Надо молиться, как можно больше молиться. Станете старше, сами это поймете. Все проходит — и слава, и успех, и способности, и богатство, и радость, и честолюбие. А остается страх, стариковский страх, вы сами когда-нибудь это поймете.
— Если я начну молиться, это будет означать, что я сдался. А я еще не хочу сдаваться.
— Что вы говорите? В толк не возьму.
— Ничего серьезного, пани Мальвина. Мне хочется побыть одному.
Старушка вздохнула.
— Может, за вас кто-то молится, а вы о том даже не знаете. Ну, надо идти. Люди уже собираются.
— А вы не знали этого человека? — Я указал глазами на комод.
— Ведь мы нездешние, мы с востока. Может, он когда-нибудь еще приедет. Может, его от этого места отталкивала людская ненависть или стыд, а может, совесть. Пройдут годы, вернется, если еще жив. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Пани Мальвина ушла. Я слышал, как они с братом спустились с веранды, а калитка стукнула глухо, будто падающее дерево в лесу. Меня обступили таинственные звуки опустевшего дома. Постепенно возникал какой-то болезненный страх. Помимо воли я проверял глазами, заперты ли двери, уже охваченные сонной темнотой, и окно с несколькими крупинками звезд. Я снова выдвинул ящик, стараясь вызвать в себе смутную тоску о том, что ушло навсегда.
Кто-то царапался в дверь. Я вздрогнул от неожиданности, и меня внезапно обдало теплом.
На веранде стояла она. Я плохо различал ее лицо.
— Может, я мешаю?
— Пожалуйста. Что вы…
— Я проходила мимо, и мне показалось, что у вас горит свет.
— Вот именно, сейчас зажгу.
Я лихорадочно принялся искать на шершавой стене выключатель. Наконец нащупал его, и под потолком сверкнула маленькая лампочка с прилипшими к ней дохлыми мухами.
Мы оба зажмурились.
— Добрый вечер, — радостно сказал я.
Она улыбнулась.
— Добрый вечер.
— Пройдем в другую комнату. Здесь не на чем сидеть.
— Как же? А кровать? Отлично.
Она села и принялась качать ногой. Опять этот монотонный, провокационный ритм.
— Я была в Подъельняках. Я там вожусь с ребятами в сиротском доме. Я должна туда ходить. Не знаю, известно ли вам, что я тоже сирота и воспитывалась в детском доме. Сразу после войны мне пришлось даже немножко побираться. Я умела петь что полагается, когда живешь нищенством, и была ребенком «без костей». Еще до сих пор умею делать мостик. Вы мне не верите?
— Почему бы мне вам не верить? Вы помните своих родителей?
— Нет. Не знаю даже, свою ли фамилию я ношу. Меня подобрали во время какого-то боя. Кто-то с кем-то дрался. Возможно, партизаны с немцами? Сама не знаю.
Она по привычке кивала головой, и трудно было угадать, говорит ли она правду или лжет. Я присел на кровать. В тусклом свете лампочки комната казалась отвратительно голой. Мы сидели как бы посередине пустой сцены.
— А может, вы дочка волшебницы, подкинутая людям?
Не переставая ритмически кивать головой, она ответила:
— И это возможно. — Она смотрела на меня неподвижными глазами. — Тогда я вас околдую.
— Думаю, что это уже произошло.
Она не улыбнулась. Какая-то запоздалая муха вылетела из полумрака и принялась жалобно кружить вокруг лампы.
— Может, я не так говорю?
— Вы хорошо говорите.
— И что будет?
Она раскрыла сумку и вынула яблоко, словно покрытое румяным воском.
— Хотите?
— Спасибо.
— Я о вас разговаривала с мужем.
— Хорошо это или плохо?
Она пожала плечами.
— Вы давно замужем?
Она откусила яблоко и, держа кусок в зубах, смотрела на меня.
— Мне хотелось бы больше знать о нем. Он мне очень напоминает одного человека.
— Пожалуй, лет шесть. Да, шесть лет.
— А раньше?
— Раньше я его не знала.
— И вам неизвестно, откуда он родом?