— Я никогда не спрашивала. Он был учителем.
Муха под потолком затихла. Мы оба поглядели в одну и ту же сторону.
— Все вокруг очень его не любили. Может быть, именно потому я его полюбила.
— Теперь он изменился?
— Да. Он многое пережил.
— А он был ранен?
Она недоуменно посмотрела на меня.
— Извините. Это несущественно, — ответил я.
Она снова принялась раскачивать ногой.
— Да, вы действительно колдунья. Верно?
— Верно. — Она улыбнулась, ей явно нравилось, что я усвоил ее манеру разговора. — Я всем приношу несчастье.
— А себе?
— Себе тоже, — быстро сказала она и искоса бросила взгляд на пол, зиявший щелями.
— Вы не ходите на молитву?
— А вы над этим смеетесь?
— Почему же? Я не чувствую себя вправе.
— Я вам кое-что принесла.
— Сгораю от любопытства.
Она вынула из сумки желтую хризантему с густо-красными прожилками. Цветок уже увял. Я взял его из ее рук, стараясь, чтобы ее пальцы прикоснулись к моей ладони. Она резко отдернула свою руку.
— У вас горячие ладони.
Я протянул руку.
— Да. Они всегда горят. Проверьте, пожалуйста.
Она заколебалась, но в конце концов осторожно и неуверенно взяла мою ладонь и тут же ее отпустила.
— Верно я говорю?
— Верно, — ответила она, не глядя на меня. — Мне пора идти.
— Я вас провожу.
— Нет, нет, не надо, — поспешно сказала она, а немного погодя добавила: — Спасибо. Зачем? У нас ведь спокойно.
Когда мы вышли на веранду, я загородил ей дорогу. Она толкнула меня в грудь с такой силой, что, едва успев коснуться лицом ее волос, я отлетел в сторону и стукнулся о дверь. Все стекла звякнули, мелко-мелко задрожав.
Она быстро пробежала мимо меня, и тут же щелкнула калитка. Я вышел в сад. По дорожке еще катились яблоки, которые она обронила. Я поднял одно, оно было влажное от росы.
— Ну и ну, — сказал я, дивясь самому себе.
Я отворил калитку и поискал глазами Юстину. Было темно. Над рекой поднимались нестройные, страстные голоса молящихся.
— Я вас убью, — вдруг я услышал ломающийся голос Ромуся.
Он стоял, держась за забор, и густо сплевывал сухими губами; это означало, что он находился в состоянии крайнего волнения.
— Чего вы к ней пристаете?
— Иди спать, Ромусь!
— Зачем вы сюда приехали? Из-за вас все началось.
Я вошел в сад, меня всего трясло. Ночь спускалась холодная, с заморозками.
— Я вас убью. Вот увидите.
Я швырнул яблоко, целясь по звуку его скулящего голоса. В уже сгустившемся мраке он услышал, как летит яблоко, и в последнюю минуту отскочил в сторону.
— Я все видел. Все знаю.
Я вошел в комнату и сел на кровать, всматриваясь в оконное стекло, которое, как я ждал, вот-вот разлетится от удара камнем. Но было тихо. Влажный холод вползал в комнату, подкрадывался к моим ногам, надоедливо щекотал их.
Я лег спать, хотя знал, что мне трудно будет уснуть. Я вызывал в памяти мирные, неподвижные пейзажи, запечатлевшиеся в нечастые спокойные минуты моей жизни, пока наконец в зыбком сне меня не начали обступать забытые лица из прошлого и обрывки событий, и тогда, истерически вскрикнув, я проснулся от быстрого биения сердца.
Где-то громко разговаривали, и мне казалось, что идет война, что стонет раненый человек.
— Регина, я тебе кое-что скажу! Впусти меня на минутку, Регина!
Ему через стенку отвечал приглушенный женский голос.
— Стыда у тебя нет, жалкий каплун. Убирайся от окна. Выродок проклятый.
— Регина, тише, ради бога, не то люди услышат. Я разнервничался, потому что я тебя, суку, люблю. Это все от любви. Впусти, увидишь.
— Нахал! Как ты смеешь близко подходить к женщинам.
— Регина, Регина, — ныл партизан, прислушиваясь, не скрипнет ли дверь.
Но Регина больше не отзывалась. А он все стоял перед ее окном и беспомощно смахивал капли росы с кожаного потертого протеза.
Я лежал и ждал, когда же он уйдет. Но он не уходил и время от времени я слышал, как он вздыхает. Заснуть я не мог. Стоило мне подумать, что он унес куда-то в ночь свое отчаяние, и с облегчением смежить веки, как внезапно слышалось его хриплое дыхание и все начиналось сызнова.
Неподалеку от палаток стояли две огромные землечерпалки. Их длинные шеи вытянулись кверху, и казалось, что своими зубастыми пастями они пытаются достать желтые листья молодых дубков. Рядом высился холм из мешков с цементом.
Двое рабочих, подвернув штанины, сидели на берегу реки, возле воткнутых в землю удочек. Не отрываясь, смотрели они на поплавки, прорезавшие тонкие борозды в поблескивающем зеркале воды. Перед одной из палаток кто-то невидимый в густой предвечерней мгле играл на кларнете.
Один из рыбаков поднял удочку и вытащил леску из воды. Крючок был пустой, и с него стекали сверкавшие на свету капли. Насаживая новую приманку, он крикнул через реку:
— Эй, отец, есть тут у вас какой-нибудь магазин?
Я молчал.
— Где купить водку, не знаете?
Его товарищ, не глядя на меня, сказал с явным вызовом:
— Оставь его в покое, разве ты не видишь, что это за птица?
Рыбак тем не менее продолжал все в том же дружелюбном тоне:
— Папаша, вы что, онемели? Уши у вас паутиной затянуло?
— Не видишь, деревенщина темная, — громко добавил другой. — Вши у них мозги сожрали.
— Отец! — крикнул первый рыбак. — Поди-ка сюда, мы тебе кой-что покажем.
— Иди, иди, не бойся!
И тогда внезапно, движимый каким-то ребячливым озорством, я позволил себе двусмысленный жест, хорошо известный всем уличным мальчишкам.
Рабочие вскочили с земли с такой живостью, словно спешили за зарплатой, и лихорадочно принялись искать в прибрежных кустах камни.
— Ах ты паршивец! Глядите-ка, как он здорово разбирается в азбуке Морзе!
— А я тебя уверяю, что они нам тут не такое еще покажут. Я хорошо знаю этих огородников.
Один за другим пролетели над моей головой камни. Я пустился наутек через выгоревший луг, вслед мне неслись дружные проклятия.
— Гляди, гляди, как живо ногами работает. Никак у тебя кишка лопнула, дед!
— Подожди, мы до вас доберемся. Я тебя еще проучу, старый пакостник.
— Да он вовсе не такой дряхлый, посмотри, как перебирает копытами.
— Хорошо, что никто не видел. Старый хрыч, а такое себе позволяет…
Они долго еще возмущались нанесенным им оскорблением, но мало-помалу их голоса затихли в сумраке, сгущавшемся у реки. Я остановился у подножия холма, чтобы передохнуть после стремительного бега. Передо мной, наверху, стоял знакомый дом и красная рябина.
Я медленно поднимался, глядя на окна, заполненные отражением неба. Но в доме было так тихо, словно из него выпотрошили жизнь. На веревке сохла цветная кофточка, покачиваясь от невидимого дуновения горячего воздуха.
— Здравствуйте.
Я резко остановился и стал искать в карманах сигарету.
Между кустами почерневшего жасмина стоял Юзеф Царь и, вероятно, кого-то ждал.
— Здравствуйте, — ответил я так медленно, словно хотел выиграть время.
— Вы смотрели, что делается у них?
— Да.
— С рассвета подвозят машины и оборудование.
— Вы думаете, это правда относительно нашего городка?
Я заметил густые зернышки пота у него на лбу и запекшуюся пену в уголках рта.
— Я видел планы. Жителей решили не предупреждать, чтобы не было паники.
Я почему-то подумал, будто он меня не узнает и принимает за случайного прохожего.
— Отчего вы никогда к нам не заходите? Моей жене вы очень нравитесь, — неожиданно сказал он.
Я смутился, и, вероятно, это было заметно, но Юзеф Царь смотрел сквозь меня на тлеющее торфяное болото и осевший, изрытый кротовинами курган.
— Я был болен. Плохо себя чувствовал.
Он смотрел застывшим взглядом и, пожалуй, не видел меня.
— Да, моя жена — это необыкновенный человек. Вы уже успели в нее влюбиться?
Я едва не подавился дымом, потом решительно поглядел ему в глаза, но ничего не заметил.
— Простите, я, право, не понимаю, — бормотал я, торопливо стряхивая пепел с сигареты.
— В нее все влюбляются. Такой уж она человек. Вы, наверное, тоже росли сиротой, как моя жена. Есть у вас что-то общее: наивная доверчивость и сметливость беспризорных.
— Не знаю. Вообще не знаю, что мне следует ответить.
Я мог бы поклясться, что разговариваю со слепым. Он не глядя шарил рукой по кусту, нащупал лист и сорвал его.
— Жаль эту долину. Она многое помнит.
— Мне хотелось бы с вами как-нибудь побеседовать.
Теперь он меня видел. С его ладони сыпался раскрошенный лист.
— Уезжайте отсюда. Как можно скорее, — сказал он.
Из городка долетел торопливый голос монастырского колокола и скатился к реке, уже плотно окутанной тенью дубравы.
— До того, как вы к нему привяжетесь. До того, как найдете свое место.
— Но почему?
— Уезжайте. Вам здесь не найти того, что ищете. Вода все зальет, и останется только легенда о городе на дне озера.
— А откуда вы знаете, чего я ищу?
Он улыбнулся одними лишь губами. Только теперь я заметил седину в его зачесанных назад волосах. Затаив дыхание, я ждал его ответа.
— Откуда я знаю? Каждый ищет. И чаще всего ищет то, что уже далеко ушло от нас.
Колокол умолк. Его эхо все глубже забиралось в лес и наконец исчезло.
— Уезжайте. Обязательно уезжайте.
— Мне некуда возвращаться.
— Тут для вас неподходящее место. Здесь вам покоя не будет.
Я затоптал ногой сигарету.
— Вам открыта книга будущего?
— Вас это удивляет? Я многое в ней могу вычитать.
Я видел, как на лице его появилось непонятно напряженное выражение. Он снова смотрел сквозь меня на долину, заполнявшуюся мраком.
— Мне хотелось бы с вами потолковать. О вещах очень для меня важных. Чрезвычайно важных.
— И я того хочу, — тихо сказал он. — Пожалуйста, приходите как-нибудь на днях. Когда сочтете нужным.
За моей спиной играл кларнет. Его звуки напоминали мне о чем-то, что я не мог ясно определить. Но я был уверен, что где-то на фоне точно такого же пейзажа и при таких же точно обстоятельствах я слушал его носовой голос.