— Но вы сами решайте, стоит ли, — снова заговорил Юзеф Царь. — Имеет ли смысл.
— Я приду к вам. Обязательно приду, — ответил я и не прощаясь ушел.
Не знаю, смотрел ли он мне вслед или вернулся в свой дом. Большая стая птиц снова терпеливо кружила над долиной.
Вот и покинутый особняк в одичавшем саду. Я бессознательно остановился у забора с выломанным штакетником. Я разглядывал замершие в неподвижности деревья и заметил среди них вишенку, покрытую белым цветом. Она стояла словно осыпанная снегом между яблонями, умиравшими в преддверии зимы.
Возвращаясь к железнодорожным путям, я то и дело оглядывался и выискивал глазами белое деревцо, затерянное среди черных, корявых стволов…
За стеной шумели голоса, резко скрипели передвигаемые стулья. Корсаки отмечали какое-то торжество, я догадался об этом, увидев, что моя комната беспорядочно заставлена ненужными вещами. На испорченном радиоприемнике лежали почерневшие тетради пана Ильдефонса и ободранная ручка, а рядом стояла большая чернильница, отливающая фиолетовым тоном от засохших чернил. Меня так и подмывало взять в руки тетради, заполненные чужими секретами, но какое-то конфузное чувство, стыд перед самим собой помешали мне осуществить это желание.
Я сел на кровать и загляделся в окно, заполненное алюминиевым небом.
— Улажу все свои дела и вернусь туда, откуда приехал, — сказал я сам себе.
В моменты тишины, внезапно наступавшей за стеной, из темноты вырывался далекий голос кларнета, несший обрывки старых, неведомо откуда запомнившихся мелодий.
Вдруг скрипнула дверь. На пороге появилась пани Мальвина в ореоле красноватого света.
— Вы так, в потемках?
— Отдыхаю.
— Милости прошу к нам. Мы тут сидим и закусываем, есть и наливочка из травок.
— У меня голова болит.
— Водочку пить, тоску-печаль забыть, — отозвался за ее спиной простуженный голос путевого мастера. — Знал я когда-то всякие этакие присказки, да теперь позабыл.
— Вы зайдите и не побрезгуйте.
— Поди, поди! — крикнул партизан. — Ночью всякая дрянь лезет в голову.
— Ясь, вы такой неделикатный! — поморщилась пани Мальвина. — Что было, то прошло. К чему зря напоминать. Пожалуйте, пожалуйте. Ждем.
Я вошел в кухню и зажмурился от света лампочки без абажура.
За столом, уже облитым водкой и огуречным рассолом, все были в сборе: Ильдефонс Корсак, путевой мастер, партизан, граф Пац и сержант Глувко. Щеки у всех порозовели, и все тяжело опирались локтями на край стола.
Неожиданно Ильдефонс Корсак опять запел непристойную частушку.
— Тише ты, недотепа! — крикнула пани Мальвина. — Как заведенный, всегда одно и то же поет. Не знаешь разве других песен?
— Я никогда не слышал этой песенки. А по-каковски он поет? — мрачно спросил путевой мастер; локти у него соскользнули со стола, и лишь ценой большого усилия он удержался на табурете.
— Ну, так выпьем за наше благополучие! — Пани Мальвина торопливо подняла стаканчик с зеленоватой жидкостью. — Он, бедняжка, слабый, у него доктора кишки вырезали.
— Но я желаю знать, что он поет? — настаивал путевой мастер.
— Ему одной рюмочки достаточно. Потом все, бедный, путает.
— Я ведь слышу, что он поет про колхозы.
— Помилуйте, он в красной кавалерии служил, у Буденного, и теперь на старости иногда что-то путает.
Путевой мастер задумался, держа стаканчик у рта. Потом качнулся и, восстановив утерянное равновесие, сказал:
— Ну, будем здоровы.
— Пожалуйста, пожалуйста, вот жареный зайчик.
— А откуда он у вас? — подозрительно спросил путевой мастер.
— Пан Ясь принес, а я зажарила.
Путевой мастер пристально посмотрел на партизана, который сгребал со стола протезом крошки хлеба и медленно сыпал их в рот.
— У вас есть оружие, Крупа?
— Да откуда, кто сказал? Я сдал, когда полагалось. А зайчик? Бежал возле речки, поскользнулся, головой о мухомор ударился, и крышка ему.
Путевой мастер долго, с трудом ворочал мыслями, наконец сказал:
— Я вас насквозь вижу, Крупа.
В сенях затопали босые ноги. Мы все поглядели в сторону двери. На пороге стояли два чумазых мальчугана и девочка — не то в длинном платье, не то в ночной рубашке.
— Папа, идем домой! Мама велела! — крикнул старший.
Сержант Глувко густо покраснел.
— Иду, иду. Скажи матери, что сейчас приду.
Дети выбежали во двор и забавы ради изо всех сил хлопнули калиткой.
— Почему вы такой пугливый? — спросил партизан. — Неужели вам нельзя с приятелями посидеть?
— Вам-то хорошо, — смущенно ответил сержант. — Моя злющая, ох, какая злющая, иной раз, простите, и ударит.
— С женщинами надо строго. — Партизан стукнул по столу кожаным кулаком.
Сержант Глувко заморгал глазами и, чтобы переменить щекотливую тему, поспешно спросил:
— А где же пани Регина? Сегодня ее опять в магазине не было.
Пани Мальвина хлопнула себя по лбу всей ладошкой.
— Правда. Где же она, бедняжка? Наверное, одна сидит. Хоть бы кто-нибудь сбегал за ней.
— Я, я, — предложил граф и резво кинулся к двери.
Партизан недружелюбно наблюдал за ним.
Глувко откусил огурец и покачал головой.
— Ох, интересуется он женщинами.
— Молодой, вот и ветреный.
— Какой там молодой, — мрачно отозвался партизан. — Темнит только и прикидывается дамским угодником.
— Ой, нет, нет, — запротестовал сержант. — В прошлом году, когда здесь был студенческий лагерь, так он, извините, девиц провожал, пятнадцать километров за ними пешедралом пер. А глаза, извините, как у зайца. У него своя сила есть, ничего не скажешь.
Путевой мастер покачнулся на табурете.
— Ну, будем здоровы.
В этот момент граф Пац насильно втащил в комнату злую, заспанную Регину. Она придерживала на груди незастегнутую блузку.
— Просим, просим поближе! — расхрабрившись, крикнул Корсак и тут же со страху заморгал глазами.
— А ты почему такой нахальный, во имя отца и сына! — простонала пани Мальвина; она долго не сводила с брата встревоженного взгляда.
— Спать человеку не дадут. Боже, сколько здесь водки выпито.
— Просим на стульчик, сюда к нам, — еще раз пискнул Ильдефонс Корсак.
Регина села между ним и графом. Она не смотрела на партизана, а тот боялся поднять голову от стола.
— Что это я хотела сказать? Может, зайчика жареного? Налейте, мужчины, водочки.
— Водку на ночь? Да я потом нипочем не засну.
— Пани Регина, пани Регина, вы такая сонная, такая тепленькая, разрешите ручку поцеловать? — игриво просил граф.
— Ну, будем здоровы, — глухо сказал путевой мастер.
Мы все выпили. Регина поперхнулась, как полагается по старому обычаю приличным женщинам. Граф кинулся целовать локоть соседки.
— Какие же у вас прекрасные руки, пальцы, как у пианистки.
Партизан вдруг рубанул протезом по столу, на мгновение стало тихо, а он смотрел невидящим взглядом на блюдо с закусками.
— Папа, иди домой, а то мама сказала, что не впустит! — крикнули дети, снова появившиеся в дверях.
Сержант Глувко беспомощно охнул и стал озираться по сторонам в поисках своей портупеи, куда-то запропастившейся, пока он пировал.
— Сидите, — сказал граф. — Неужели вы боитесь жены?
— Вам-то хорошо говорить, — едва не плача, пожаловался Глувко. — А я тут на табурете сижу, как на раскаленных угольях…
Однако он расселся поудобнее, потому что дети исчезли так же быстро, как появились. Сержант тяжело вздохнул и потянулся за вновь наполненным стаканчиком.
— Ну, так выпьем за то, чтобы всем здесь остаться, — торжественным тоном предложила пани Мальвина.
Стало тихо. Путевой мастер посмотрел на нее покрасневшими глазами.
— Где остаться?
— Здесь, на нашей земле, — неуверенно пояснила пани Мальвина. — Чтобы человека в старости не выгоняли неведомо куда.
Путевой мастер вертел в пальцах стаканчик и беззвучно шевелил губами.
— Всюду можно жить.
Пани Мальвина поспешно подсела к нему.
— Вас на большую должность поставили, и в партии вас все знают. Достаточно, чтобы вы одно словечко сказали где надо.
— А вам известно, что тут речь идет о вопросах более широкого масштаба?
— Знаем, хоть мы люди простые. Но плотину свою они могут поставить за Солецким бором, там, где одни луга, пустыри и люди не живут…
— Не нам их учить. Они получше нас разбираются.
— А если мы не позволим нас переселять? — закинул удочку партизан.
— Я вас насквозь вижу, Крупа.
— Я тебя тоже вижу. Тут твоя последняя черта. Ты всюду пытал счастья и все-таки к нам вернулся.
— Я был там, куда меня послали.
— Мы ни с кем не спорим. Нам и эта власть хороша. Но куда же мы на старости лет денемся, мы уж и так один раз свою землю оставили.
— Если мы все дружно выступим, так нас, наверное, не тронут, — добавил граф.
Партизан ткнул кожаным пальцем в сторону путевого мастера.
— Ты отлично знаешь, что здесь наша земля обетованная. И нам нечего искать по свету.
Путевой мастер с силой оттолкнул стол.
— Значит, вы меня своим угощением подкупаете, как довоенного старосту? — сказал он, с трудом вставая с табурета.
— Ах боже. Ну кто бы посмел! — вскричала пани Мальвина. — Мы так, по-хорошему, и государству чтобы польза, и нам чтобы без убытку.
— С такими речами не ко мне обращайтесь. Меня достаточно били в жизни. Но вам я не позволю. За стаканчик сивухи хотите купить меня с потрохами?
— Ты, видно, забыл, что было раньше? — тихо спросил партизан.
Путевой мастер медленно повернулся к нему.
— А кому еще помнить? Я-то помню, я все помню, я всегда буду помнить. Но вы уж меня не переделаете. Такой, как есть, таким и лягу в могилу.
Граф нервно захихикал и стиснул локоть Регины.
— Да, я нажился за ваш счет, — сказал без всякой связи путевой мастер. — Как только я закрою глаза, слетайтесь и вырывайте из-под моего трупа все, что ваше.
— Ты к нам имеешь претензии? — спросил партизан и тоже встал из-за стола. — Я перед тобой провинился?