Путевой мастер поднял кулак и собирался что-то сказать, но всего-навсего разжал ладонь, беспомощно поглядел на пожелтевшие от табака пальцы и, смирившись, махнул рукой, словно желая отогнать густое облако синего дыма.
— Где моя фуражка?
Партизан снова сел на скамью.
— Под столом.
Путевой мастер еще раз махнул рукой и, не подняв фуражки, пошел к двери. Там он столкнулся с детьми — запыхавшись, они ворвались в комнату.
— Папа, идем, мама ждет возле дома.
— Иду, иду, — проворчал Глувко. А когда дети выбежали, добавил с горечью: — Вам-то хорошо.
Граф захихикал и обнял за талию Регину.
— Некрасиво как-то получилось, — огорченно заметила пани Мальвина.
Мы молчали. Корсак вдруг зашатался и стукнулся лбом о стол.
— Тсс. Пусть полежит. Отдохнет, бедный, — пожалела старого Корсака его сердобольная сестра.
Только теперь я заметил, с каким мрачным вниманием наблюдает партизан за ухаживаниями графа, который как раз в этот момент наливал настойку в Регинин стаканчик.
— Ну, пани Регина, ваше здоровье.
Партизан стукнул пустым стаканом по многострадальной крышке стола. Мы все поглядели в его сторону, только граф Пац с превеликим старанием поил Регину из стаканчика, как младенца.
— Видите, вкусно.
Приблизив к ней свое длинное лицо, поросшее редкими желтыми волосами, он что-то шепнул ей на ухо. Регина сухо засмеялась и отвернулась от своего поклонника.
Партизан снова стукнул стаканом и упрямо уставился в противоположный угол.
— Что это я хотела сказать? — опять заговорила пани Мальвина. — Ах да, он строгий человек, ой, какой строгий, но он ведь здесь родился, здесь женился, здесь своих похоронил.
Сержант Глувко вздохнул и с тоской посмотрел на дверь.
— Мне все равно. Только порядок надо соблюдать.
Граф Пац в очередной раз захихикал.
— И чего вы блеете, как идиот? — в сердцах сказала пани Мальвина и встала, чтобы прибрать со стола.
Ничуть не смутившись, Пац снова стал что-то нашептывать на ухо Регине. Она слушала его с тем характерным выражением лица, которое выдавало напряженное внимание и настороженность. Партизан хлопнул стаканом о стол, и тогда Ильдефонс Корсак вдруг всхлипнул сквозь сон.
Пани Мальвина погладила его по зеленоватым патлам.
— Ишь, бедный, приснилось ему что-то страшное.
Граф подтянул Регину вместе с табуретом поближе к себе. Кончиком языка он торопливо облизывал пересохшие губы, стараясь совладать со своими непослушными руками.
— Горькая водка, правда, пани Регина?
— Можно выдержать, не жалуюсь.
— Я кое о чем другом думаю.
— Меня не интересуют ваши мысли.
— Камень, холодный булыжник, а не женщина, — говорил граф, пронзая взглядом ее декольте.
— Не приставайте, ладно?
— Пардон. Я питаю в отношении вас серьезные намерения.
— Вы лишнее выпили.
— Для храбрости, пани Регина. От вас пахнет травами, это от волос, правда?
Партизан скрипнул табуретом, повернувшись к окну, где на стеклах мутнели наши отражения.
Граф снова стал что-то торопливо нашептывать Регине, потной рукой он искал под столом ее руку. У сержанта Глувко заурчало в животе. Он печально покивал головой.
— Вы прекрасны, вы действуете на меня не только духовно, но и физически, — с видом заговорщика дышал Регине в ухо граф. — Физическая близость имеет первостепенное значение. Вы очень мне подходите, честное слово.
— Граф, — глухо окликнул его партизан.
Пац еще больше понизил голос и ближе пододвинулся к Регине.
— Граф, — громче сказал партизан.
Пац сердито обернулся.
— Сами вы граф.
Партизан, не торопясь, встал, подошел к Пацу и подсунул к самому его носу свой протез.
— Понюхай.
— Сами понюхайте.
— Пахнет травами, которые вмиг тебя вылечат.
— Пани Регина вправе выбирать, кого желает.
— Что ты сказал?
— То, что вы слышали.
Партизан намеревался ловким приемом сбросить графа на пол, но Пац вцепился в плечо Регины и удержался на табурете. Партизан пошатнулся, в руке у него остался кусок воротничка от графской рубашки. Полетели стаканы, водка расплескалась по полу.
— Пресвятой боже, спасите! Пан Глувко! — заорала пани Мальвина.
Партизан ухватил графа за рубашку и старался оторвать его от Регины.
— Пусти ее, слышишь, пусти, а то пришибу!
Вдруг Регина одним рывком высвободилась из потных рук Паца.
— Пошли вон, свиньи! — истерически крикнула она. — Вы оба хамы, вам нужна потаскуха! Что вы знаете, волы, о любви? Ох, боже, пусть будет проклят тот день, когда я сюда приехала!
И вдруг, ни на кого не глядя, она кинулась к двери, опрокидывая по пути табуреты. Ударилась плечом и бедром о косяк с такой силой, что лампочка под потолком затряслась, потом, как слепая, вышла в сени, билась там некоторое время наподобие ночной бабочки и наконец нашла выход на веранду.
Мы услышали, как бешено хлопнула дверь ее комнаты. Ильдефонс Корсак зачмокал губами, утонувшими в луже на столе, и, моргая одним веком, поднял голову.
— А? Я не расслышал. Что-нибудь случилось?
Партизан положил на пустое блюдо оторванный воротничок графской рубашки и вытер протез о брюки. Пац, разинув рот, все еще смотрел на незапертую дверь.
— У нас на востоке такое было бы немыслимо, — задумчиво сказала пани Мальвина. — Вот она, сегодняшняя интеллигенция.
Я встал и осторожно подошел к двери. Меня вдруг прохватил холод, и я, дрожа, спустился в сад. На небе снова было полно звезд. Возле калитки мерцал красный огонек сигареты.
Я вышел на улицу.
— Добрый вечер, — раздался чей-то голос.
— Добрый вечер.
— Вижу, вы развлекаетесь.
— Шафир?
— Да, это я.
— Почему не заходите в дом?
— Меня никто не приглашал.
Где-то далеко лаяла собака. Огонек на мгновение разгорелся, выхватывая из темноты резкие черты лица Шафира.
— Странный вы человек. За своим горбом ничего не видите. С вами невозможно установить контакт. Неужели вы не замечаете, что все теперь живут по-иному, а о том, что было, давно забыли.
— А я такой исключительный?
— Ну конечно. Оглянитесь вокруг: все либо радуются, либо печалятся, либо работают, либо отдыхают, нормально, без всяких странностей.
— Я еще не выздоровел.
— Я знаю, что это за болезнь. В свое время я тоже болел. Я был секретарем на большом предприятии. Вспыхнула забастовка. Понимаете, забастовка против народной власти. Я вышел к рабочим, то, что они не слушали, это пустяки. Я знал их всех, но теперь не узнавал. Они кидали в меня камнями и плевали. Я понимал, что они по-своему правы и что я тоже прав. Потом они стащили меня с платформы, можете себе представить, без всяких церемоний, и посадили на тачку. Но не вывезли. Старые рабочие не дали. Может, потому, что я вышел к ним, что я не спрятался вместе с дирекцией. Тогда-то я переболел.
— У меня другая болезнь.
— Пусть будет другая. Но так жить нельзя. Вы думаете, вас тут кто-нибудь понимает?
— Каждый, наверно, чем-то переболел.
— Все люди нормальные, можете мне поверить. Это вы не в порядке.
— Не знаю. Может быть, вы правы.
— А вы мне нужны.
— Для чего?
— Здесь происходит неладное. Я чувствую это.
— И я должен помогать?
— А кто же?
— Ведь я ненормальный.
— Э-э-э-э, так только говорится. Погодите, вы куда идете?
— Голова болит.
— Подождите.
Он хотел пойти со мною, но было темно и он потерял меня во мраке. Я споткнулся о рельс: он был ужасно холодный. До сих пор я знал только, что железо бывает раскаленным.
Я шел в запущенный сад. Мне хотелось побыть там немного. Я проваливался в теплые кротовины. Потом я увидел контур заброшенного дома и поперечные жерди разрушенного забора. Я перелез через них и прошел между деревьями. Высокая трава была мокрой, предвещая жаркий день. Мне казалось, что я слышу музыку сверчка.
И вдруг без причины у меня забилось сердце. Раздвигая обвисшие, влажные ветви, я все быстрее продирался в глубь одичавшего сада и остановился на каменных плитах перед домом, сверля взглядом темноту.
— Я совершенно замерзла. Чего вы так долго возились?
— Откуда вы знаете, что я возился?
— Я вам уже говорила: я колдунья.
Она отделилась от темноты и протянула мне руку. Я не сразу отпустил ее холодные пальцы.
— У вас горячая ладонь.
— Я вам уже говорил, что они у меня всегда горят.
Мы пошли по еле различимой тропинке. А навстречу нам, как привидение, двигалась белая вишня.
— Говорите, пожалуйста. Почему вы молчите?
— Я как раз обдумывал, что бы такое сказать.
— Ой, дерево в цвету.
— Я заметил еще днем. Будем здесь встречаться, хорошо?
— Вы не боитесь, что это пахнет пошлостью?
— Боюсь. Но пошлость часто замечаешь только задним числом.
— Я ничего о вас не знаю, а я очень любопытная.
— И это говорит колдунья?
— Эх, какая я колдунья. Мне не везет. Сегодня я разбила вазу, подарок. Надеяться не на что, верно?
— Верно.
— О, вот и забор. Пожалуй, теперь немножко постоим?
Я не понимал, серьезно ли она говорит или шутит. Кончиком ноги она что-то чертила на траве, проросшей в аллейке.
— Новая шляпа ничуть мне не помогла, — сообщила она.
Но я молчал, внезапно разозлившись. Меня сердил и обескураживал ее самоуничижительно-иронический тон.
— Ну, становится холодно, — сказала она чуть-чуть слишком громко, как, впрочем, говорила и до этого.
— Если вы не возражаете, я вас обниму.
— Нет, не возражаю.
Я обнял ее, ощутив под рукой девичью хрупкость плеч. Она не поддалась, не прижалась ко мне, и мы так стояли в довольно неудобной позе.
Я заглянул ей в лицо: у нее чуть поблескивали глаза.
— Теперь стало теплее?
— Ну, конечно, теплее, — ответила она снова слишком громко, отвергая тем самым ту интимность, которую я пытался установить.
— Ну, ты, идиотка, — прошептал я.