— Вы что-то сказали?
— Нет. Ничего особенного.
И тогда на ее щеку упала с ветки капля росы. Я заколебался, но потом все-таки поднял дрожавшую руку и неуклюже стер влагу с ее лица. Она смотрела мне в глаза, но в темноте, окружавшей нас, мне трудно было угадать, что она думает.
Внезапно набравшись решимости, я нагнулся и поцеловал ее в холодные губы. Потом я привлек ее к себе и целовал, не отрываясь, пытаясь оживить ее губы своими губами. Длилось это очень долго, пока она наконец не ответила мне, пока не приоткрыла мелкие, сохранившие вкус яблок зубы.
Я укачивал ее в объятиях и чувствовал, как бьется ее сердце. Потом мы глубоко втянули воздух, словно после длительного ныряния.
— Ой-ой, у меня закружилась голова, — громко и как-то неестественно сказала она.
— Пойдем. Нельзя стоять на месте. Холодно.
Мы подошли ближе к дому с зияющими дырами в крыше.
— Может, войдем? Там будет теплей.
Она не ответила. Тогда я выломал прогнившую доску и пролез внутрь дома.
— Входите. — Я протянул ей руку.
— А может, здесь крысы?
— Ведь дом-то пустой. Уже пятнадцать лет здесь никто не живет, — говорил я, помогая ей влезть в сени.
Мы прошли в большую комнату. Сквозь щели в заколоченном досками окне виднелось небо. Я почувствовал, что ноги мои ступают по чему-то мягкому.
— Тут сено. Сядем?
Она опять не ответила. Я потянул ее за собою. Теперь мы сидели на слежавшемся сене, от которого пахло погребом.
— Романтично, да? Верно я говорю? — громко сказала она.
— Ты идиотка, — шепнул я сам себе.
И снова обнял ее. Мы долго целовались, и я качал ее в своих объятиях, описывая все более широкие круги, пока наконец мы оба не свалились на кучу волнистого сена и так и остались — полулежа, полусидя.
А когда я дотронулся до ее груди и почувствовал ее горячую округлость, в моей памяти почему-то возник лес, крутой склон, тропинка, усыпанная хвоей, и полное отчаяния, мокрое от пота лицо партизана.
Я прижал ее к шуршащему сену, но в этот момент она с неожиданной силой оттолкнула меня обеими руками. Я откатился и с шумом сел между накиданными здесь кирпичами от разрушенной печки.
А она заплакала. Бурно, нервно и так горячо, что я не на шутку испугался.
Я опустился на колени и, не меняя позы, потянулся к ней, чтобы хоть как-нибудь сдержать этот странный, ужасный плач.
Но тут она вскочила и с поразительной ловкостью, минуя сваленные на полу бревна и доски, выбежала в сад.
Когда я выбрался из дому, ее уже не было. Я зашагал в ту сторону, куда, судя по всему, она должна была пойти. И наконец увидел ее, она шла, пошатываясь, черная и удивительно высокая на фоне мутно-белого тумана, поднимающегося с реки.
Я обогнал ее. Она остановилась, вытирая ладонями лицо.
— Мне хотелось кое-что выяснить, — тихо сказал я.
Она всхлипывала и молчала.
— Мне хотелось кое-что выяснить, — беспомощно повторил я.
Она двинулась вперед, обойдя меня широким полукругом. Я пошел за ней и спросил:
— Есть у него шрам на правом боку?
Она молча уходила в ночь.
— У вашего мужа есть шрам от пули?
Было темно и тихо. Я услышал далекий, затаившийся в зарослях шум Солы. Он похож был на приглушенный спор кучки людей. И тут, как и совсем недавно, из лесной чащи донесся далекий винтовочный выстрел.
К дому подъехала телега с высоким решетчатым бортом, устланная гороховиной. Тот же самый возница, который не так давно вез труп, найденный в Солецком бору, извлек из-под сиденья почерневшую торбу с кормом и закинул ее на голову лошади.
Пани Мальвина вышла на крыльцо, привлеченная неожиданным событием.
— Вы к нам, пан Харап? — спросила она.
— Угу, — буркнул возница.
Пани Мальвина призадумалась.
— В город едете?
— Угу.
Пани Мальвина посмотрела на небо — там росла белоснежная дорожка. Невидимый реактивный самолет по своей каждодневной привычке пробирался на север.
— От нас кого-нибудь увозите?
— Угу.
— Какой вы неразговорчивый, пан Харап.
— Угу.
В дверях появился Ильдефонс Корсак: со вчерашнего вечера он заметно осунулся и придерживал рукой брюки на втянутом животе.
— Харап приехал, — сказала пани Мальвина. — В город едет.
— Неудачно все вчера вышло, неудачно, — прошептал Ильдефонс Корсак и подул в позеленевшие усы. — Не умеют теперь люди веселиться. Так уж изменился мир.
В эту минуту распахнулись двери из комнаты Регины. Она появилась на пороге, завязывая у подбородка шелковый платочек, готовая к путешествию. За нею Ромусь тащил два облезлых фибровых чемодана и большой узел, обмотанный веревкой.
— Боже ты мой, что я вижу! — вскрикнула пани Мальвина, прижимая к груди обе руки. — Все живое да славит господа! Ничего не понимаю.
— До свидания, пани Мальвина, до свидания, пан Ильдефонс, если что не так, прошу не гневаться, — глухо сказала Регина. — Положи, Ромусь, багаж на телегу — сзади, где гороховина.
Я вышел из тени уснувшей на зиму акации и остановился на полпути к телеге. Ромусь прошел мимо меня с высокомерной гримасой человека, посвященного в важные тайны, и принялся старательно запихивать чемоданы в скрипящую, как проволока, настилку телеги.
— Боже ты мой, неужто мы вас обидели дурным словом? Или, может, вам плохо было у нас?
— Все было хорошо, спасибо за доброе отношение и вообще, но так случилось, — ответила прерывающимся голосом Регина.
— Так вдруг, неожиданно? Боже милостивый, если бы я хоть раньше знала, так курочку зажарила бы.
— Спасибо большое. Мне ничего не нужно.
— Но куда вы денетесь, Региночка? Что может сделать женщина, да еще одна? Люди теперь, как волки, слабого вмиг загрызут…
Регина прошла мимо меня, не поднимая глаз. Возле телеги она задержалась, бессмысленно разматывая узел веревки, которой были перевязаны ее вещи.
— Всюду есть люди, — сказала она, низко опустив голову. — Я еду в город. А потом будет, как бог даст. Может, поеду к брату, за границу.
— Зачем же сразу в чужие края? Страшно так далеко ехать.
Регина быстро обернулась.
— А что я здесь имею? Какая здесь у меня жизнь?
Пани Мальвина минутку помолчала, а потом сказала с понимающим видом:
— Знаю, знаю, дитя мое. Что ты можешь найти здесь, между нами, простыми людьми?
— Если уеду в Америку, вас не забуду. Посылки вам пришлю, — сказала Регина с неуверенной улыбкой и стала взбираться на телегу.
Сверкнули ее крепкие, загорелые ноги. Потом она села на коврик и еще раз посмотрела на этот странный дом, сколоченный из грубо контрастных, не подходящих друг к другу частей, и на нас, стоявших на жарком солнце. Харап уже натянул вожжи и чмокнул, понукая лошадь, но Регина вдруг остановила его, спрыгнула с телеги и бегом кинулась к нам.
Я решил, что она забыла какие-то вещи, и меня даже подмывало посмотреть на небрежно раскрытые двери ее комнаты, однако Регина замедлила шаг и неожиданно подошла ко мне.
— Я хотела еще с вами попрощаться, — робко сказала она и посмотрела мне в глаза. — Вас словно здесь и не было. Ничего вы никому не говорили, ничего не хотели, ни к кому не было у вас претензий.
Я молчал, не зная, что ответить.
— Но я вас полюбила.
Я чувствовал, что позади меня стоит кто-то навязчивый и враждебный, но обернуться я не мог.
— И я вас очень люблю, пани Регина.
— Хорошая бы получилась из нас пара. За вас бы я вышла.
— Вы очень славная, пани Регина.
— Это вы просто из вежливости. А я говорю правду.
— Я тоже не шучу.
Она молодо усмехнулась и сказала чуть игриво:
— Сказали бы одно словечко. Жаль.
— Жаль. Мне всегда так говорили девушки. Когда бывало уже слишком поздно.
— Ну так пускай по крайней мере вас ждет удача.
Я растерялся, меня даже бросило в жар.
— Не понимаю.
— Уж я знаю, что говорю.
За моей спиной кто-то тяжело дышал.
Тут она подошла ко мне, обхватила обеими руками мое лицо и поцеловала в губы.
— До свидания, — сказала Регина и повторила: — До свидания.
Она собиралась сказать еще что-то, но словно споткнулась и порывисто кинулась к телеге.
— Регина! — крикнул кто-то из-за моей спины.
Это был партизан. Он стоял позади меня и нервно потирал протез здоровой рукой. Регина, не обернувшись, села рядом с Харапом и, будто в лютый мороз, тщательно стала окутывать ноги увядшими стеблями гороха.
— А со мной ты не попрощаешься? — хрипло спросил партизан.
Она молчала, не глядя в нашу сторону, и в который-то раз развязывала, а потом опять завязывала пестрые уголки платка у подбородка.
— Регина, я тебя добром прошу: останься!
Ее всю передернуло.
— Почему мы не едем?
— Угу, — проворчал Харап и хлестнул лошадь.
Сделав резкий поворот, телега покатилась на юг, в узкую горловину нашей долины, утопающую в синих, как дым, лесах. Регина больше ни разу не оглянулась.
Партизан бросился бежать за удалявшейся телегой. Прижимая к боку протез, он перескакивал через камни, нанесенные половодьем. Долго бежал он, и нельзя было понять, то ли он не может догнать телегу, то ли не хочет. Наконец он остановился на вершине холма и смотрел вслед уезжающим, которых мы уже не видели.
Ромусь лежал в тени под забором. Он часто сплевывал, что, как известно, служило признаком его душевного волнения. Над дорогой кружила желтая бабочка, но никто этого не заметил.
— Вот так, — вздохнула пани Мальвина. — Все могут поехать куда-то в большой мир, а нам суждено здесь остаться и жить.
Ильдефонс Корсак неровной трусцой двинулся в сторону сарайчика. Видно было, что он давно ждал этой минуты.
Пани Мальвина еще раз посмотрела на небо, на солнце, раздираемое жаром.
— Быть беде, ой, быть. Виданное ли дело в эту пору? Суд господа нашего уже близок, — вздохнула она и ушла домой.
Пепельной дорогой возвращался партизан. Он тяжело ступал, поднимая клубы мучнистой пыли. Поравнявшись со мной, он обернулся и посмотрел в ту сторону, куда уехала Регина.