— Вот стерва. Видали?
Я молчал. Он хлопнул протезом по здоровой руке и пошел по направлению к железнодорожному полотну.
Вскоре после отъезда Регины я стал свидетелем достопримечательного события. Около полудня на дороге, по которой уехала Регина, поднялась огромная туча пыли, а затем из нее вынырнул странный предмет, по форме напоминавший низкий бильярдный стол. Предмет этот вопреки правилам безопасности кренился во все стороны, ярко сверкая никелированными частями.
Мы побросали кирки на землю, а Ромусь сонно приподнялся с разогретой сухой травы, и все с удивлением смотрели на столь непривычное зрелище.
После долгого раздумья Ромусь изрек:
— Такси. Такси из города едет.
Партизан побледнел. Осторожно, словно крадучись, он двинулся навстречу подъехавшей машине. Мы тоже спустились на дорогу и встали за спиной партизана.
Плоский зеленый автомобиль, величиной с открытый товарный вагон, подкатил к нам. Сперва из машины вылез невысокий, приземистый брюнет, сразу заинтриговавший нас золотыми пуговицами на клетчатом пиджаке. Следом за ним вышел второй пассажир, высокий, с сильной проседью и сердитым, упрямым выражением лица.
Брюнет с золотыми пуговицами поднял капот двигателя, открутил крышку радиатора и ловко отскочил в сторону, когда оттуда вырвалась струя шипящего пара.
— Ну и дороги у вас, — сказал он, отряхивая руки. — Есть с чем поздравить.
— Не мы их строили, — усталым голосом ответил Ромусь.
Партизан, не отрываясь, смотрел на запыленные стекла машины, но внутри было пусто. Под задним окошком лежал свернутый плащ, метелка для смахивания пыли, смятые дорожные карты.
Низенький брюнет окинул взглядом Ромуся:
— Вы, наверное, из числа местных интеллектуалов?
Ромусь, сбитый с толку, переступал с ноги на ногу.
— Философ, не так ли? — продолжал брюнет. — Здешний Спиноза.
Ромусь сосредоточенно погрузился в свои мысли, предполагая, что в вопросе этом скрыта подковырка. Но он не успел придумать достойный ответ, так как человек, заговоривший с ним, потерял всякий интерес к его особе и стал что-то объяснять по-английски своему молчаливому спутнику.
Потом он обратился к партизану, который, вероятно, выглядел солиднее остальных:
— Далеко отсюда до Солецкого бора, хозяин?
Партизан указал протезом на противоположный берег реки.
— Там начинается бор.
Брюнет расстегнул две золотые пуговки на пиджаке, плотно облегавшем его круглый животик, и сообщил:
— Этот господин — журналист с Запада.
Мы вежливо поклонились, седоватый путешественник тоже любезно кивнул головой.
— Его интересует ваша местность, — продолжал брюнет. — Он знает, что этот участок будет затоплен, и поэтому хочет написать о вас репортаж для заграничных газет.
Он сделал паузу, выжидательно глядя на нас. Граф Пац подтянул рубашку, расстегнутую у ворота.
— Очень приятно.
— Кто из вас хорошо знает Солецкий бор?
Мы неуверенно переглядывались.
— Нам нужен проводник.
Седоватый журналист быстро сказал что-то по-английски.
— Он говорит, — перевел брюнет, — что хорошо заплатит за услугу.
— Ромусь хорошо знает бор, он здешний, — заметил Пац.
Приезжие посмотрели на Ромуся, который с упорством разрисовывал ступней горячую колею, проложенную автомобилем. Он явно колебался, гордость боролась в нем с алчностью.
— А почему бы и нет? Я бор знаю, — сказал он наконец с подчеркнутым равнодушием.
— Ну, так пошли сразу. Жаль время терять, — решил брюнет и принялся старательно закрывать дверцы машины.
— Излишняя осторожность, — заметил Пац. — У нас никто машинами не интересуется. Она может и неделю простоять посреди дороги.
Брюнет поднял кверху круглую ладошку, в которой сверкали ключики.
— О-хо-хо. У меня свое мнение на этот счет. У нашего народца ум пытливый и очень много терпения. До последнего винтика сумеет разобрать машину. Пошли.
Они двинулись к реке. Впереди переводчик с золотыми пуговицами, потом западный журналист, а за ними шагал Ромусь в обычном для него состоянии сонного оцепенения, время от времени поплевывая по сторонам. Они подошли уже к спуску на луг, но тут переводчик вдруг остановился, словно что-то вспомнив.
— Ах да! Вы ничего не слышали о Гунядом?
Пушинки чертополоха плыли над нашими головами. За рекой заиграл кларнет.
— Гунядый — это такая кличка, — добавил переводчик. — Когда-то он тут командовал большим отрядом, управлял целым повятом. Теперь, кажется, он скрывается в здешних лесах.
Партизан стоял в нерешительности. Потом, однако, с небрежным видом двинулся в их сторону. Я тоже пошел следом за ним.
— Люди всякую чепуху мелют, знаете, как оно водится, — шутливо сказал он.
Мы все пошли к реке.
— У нас есть точные сведения, что он жив.
Партизан настороженно, искоса, поглядывал на них.
— Мы ничего такого не слышали. Неужели он выдержал бы столько лет жизни в полном одиночестве?
— Кто здесь играет на кларнете?
— Рабочие. Со строительства.
— Значит, о Гунядом в последнее время ничего не слышно?
— Мы, знаете, не здешние. Старые жители, может, что-то знают, — сказал граф. — А нас такие вещи не интересуют.
Брюнет что-то шепнул седому, но ответа не получил.
— Значит, в последние годы никому он не встречался?
— Если кто его и встретил, так после этого в живых не остался, — сказал Пац.
Брюнет с золотыми пуговками нахмурился.
— Вы говорили, будто ничего не слышали о Гунядом?
Граф в замешательстве поглядел на партизана.
— Люди болтают, что им не лень. Кто поверит в такие легенды?
Вскоре мы уже стояли на берегу Солы.
— Откуда этот дым? — спросил переводчик.
— Торф горит. Засуха.
— А как перебраться на ту сторону?
— В Подъельняках есть мост, — сказал Ромусь.
— Далеко?
— Отсюда километра три.
Брюнет беспомощно огляделся.
— Далеко. А река глубокая?
— Не очень. Обмелела. Мы переходим вброд.
Брюнет собрался переводить, но журналист махнул рукой, давая понять, что уловил смысл разговора, затем нагнулся и молча стал развязывать шнурки.
Оба сняли ботинки, закатали брюки и ступили в воду. Седовласый журналист неведомо почему поднял кверху фотоаппарат, словно опасаясь замочить его. Ромусь, как святой Христофор, вел их через Солу.
Рабочие на том берегу без всякого сочувствия наблюдали за этой переправой. Теперь там уже было довольно много палаток, стояли какие-то машины, покрытые брезентом, полевая дорога превратилась в широкий тракт.
Ромусь вместе с приезжими выбрался на берег, и они медленно стали подниматься по откосу желтоватой дубравы, пока наконец не скрылись с наших глаз.
— Может, пойти за ними и посмотреть, чего они на самом деле ищут? — спросил Пац.
Партизан достал сигарету.
— Мне не интересно.
— Вы ведь здешний. Вам следует знать.
Крупа выпустил тонкую струйку дыма.
— Граф, катитесь-ка отсюда ко всем свиньям, понятно?
— Я не-не граф, вы-вы слышите? — Пац захлебывался от бешенства. — Я ва-вас предупреждаю. Я-я о ва-вас тоже кое-что зна-аю.
Партизан приблизился на несколько шагов к графу.
— И что же вы обо мне знаете?
На берегу реки собрались рабочие. Заслонив ладонями глаза от солнца, они назойливо рассматривали нас.
— Эй, вы! — крикнул кто-то из них. — Идите сюда, к нам.
Видя, что мы медлим, он повторил:
— Ну, идите, идите.
Граф не выдержал:
— А зачем?
— Мы кое-что вам покажем.
— Своим бабам показывайте!
Рабочие пришли в ярость. Отделенные от нас рекой и поэтому беспомощные в своем гневе, они стали осыпать нас самыми затейливыми ругательствами. Мы не спеша уходили, своей ленивой походкой подчеркнуто выражая презрение к ним.
— Принеси, Юзя, ружье! Давай, бегом! — кричал кто-то из рабочих так, чтобы мы услышали.
Партизан недвусмысленным жестом привел их в негодование, и за нашей спиной раздался стремительный топот. Но мы уже были далеко, нам ничего не угрожало.
За работу мы больше не брались, расходиться тоже не было охоты. Ну мы и пошли в сад Корсаков, где рябило в глазах от послеполуденной жары, насыщенной запахом сушеного мякиша кукурузной тыквы. Мы знали, что приезжие скоро вернутся, и поэтому испытывали какое-то смутное и непонятное беспокойство.
Партизан вытащил из засохшей земли забытую морковку, тщательно вытер ее о штанину и стал грызть редко расставленными зубами. Граф смотрел на него, бессознательно повторяя синеватыми губами жевательные движения.
В дверях дома появился Ильдефонс Корсак с пером в руке. Он многозначительно улыбнулся и сказал:
— Нельзя, знаете ли, писать теми словами, которыми мы пользуемся каждый день. Они, знаете ли, обыкновенные, и никакой в них нет силы. К тому же они безобразные, кривые, как покосившийся забор, и на слух неприятные. Писать надо красиво, одними только необычными словами и так составленными, чтобы выглядели они как стихи. Я это умею.
— Ну и когда же вы закончите свое писание? — спросил партизан, не переставая грызть морковку.
— Когда кончу? Бог его знает. Но, наверное, кончу. Такой книжки еще не было, знаете.
Тут он поднес к глазам перо, увидел, что оно переливается застывшими чернилами, как аметист, и, таинственно улыбнувшись, вернулся к своей тяжелой работе.
— Что-то долго их не видно, — заметил Пац.
Партизан перевернулся на другой бок и посмотрел на дорогу. В горячем песке купались сонные куры. С другой стороны улицы, тяжело ступая, приближался человек. Небольшого роста, почти карлик, в засаленной крестьянской одежде. Увидев, что мы разлеглись посреди сада, он остановился у забора и некоторое время внимательно нас разглядывал.
В конце концов он произнес неестественно высоким голосом:
— Господу нашему, Иисусу Христу, слава.
Ни партизан, ни граф не ответили на приветствие, поэтому я приподнялся на локте и сказал:
— Во веки веков.