Только теперь я узнал в прохожем младшего из монахов, того, который чаще всего спускался в городок за покупками.
— Магазин закрыт?
— Да. С сегодняшнего дня, — ответил я.
— И надолго, ваша милость?
— Не знаю. Пожалуй, надолго. Продавщица уехала.
Партизан перевернулся на другой бок и закрыл глаза с таким видом, будто его истомила жара.
— Уехала, — повторил монах. — Нехорошо.
Его почти целиком закрывал штакетник. Мне был виден только один его глаз — любопытный и часто моргающий.
— А это правда, что нас отсюда эвакуируют?
Мы молчали.
— Вы, вероятно, из той секты? — продолжал монах.
Партизан стремительно сел.
— Ступай, ступай, попик, и не действуй людям на нервы.
Монах растерялся, отошел на несколько метров от забора и низко, почти до земли, поклонился нам. С минуту он стоял не двигаясь и, казалось, искал, что нам ответить, а потом пошел по направлению к монастырю, который лежал на склоне холма и был похож на огромный белый камень.
Немного погодя мы услышали рев мотора, и куры, кудахча, разбежались поближе к заборам. У нашей калитки остановилась зеленая машина. Из нее вышли оба приезжих и Ромусь, расчесывающий икры ног, остреканных крапивой.
Они подошли к нам и тяжело опустились на камни, сложенные перед домом.
— Нет ли у вас тут ресторана? — спросил брюнет с золотыми пуговицами. — Я, разумеется, не помышляю об изысканном заведении высшей категории. Пусть будет трактир.
— Нету, — сказал граф.
— А магазин?
— Магазин закрыт.
— Ну, понятно, я у себя на родине, — усмехнулся брюнет и что-то пролопотал своему седоватому спутнику, который, не отрываясь, разглядывал наш дом.
— Но отдохнуть минутку можно?
— Почему нет, пожалуйста, — сказал партизан, пожимая плечами.
Журналист с Запада встал и подошел к дому. Он осматривал двери, окна, побелевшие бревна с таким видом, будто собирался купить эту старую развалюху.
— Нашли Гунядого? — спросил партизан, громко дуя на черных муравьев, бегавших по протезу.
— Может, и нашли, — ответил обладатель золотых пуговиц.
— Сообщил что-нибудь интересное?
— Разумеется. Сказал, что у него тут, в городишке, много знакомых.
Партизан вдруг подавился своим фырканьем и посмотрел на брюнета.
— Я вас откуда-то знаю, — сказал брюнет.
— Меня? — удивился партизан и отер губы здоровой рукой.
— Именно вас. Ваше лицо я хорошо помню.
— Ошибка, маэстро, — неискренне засмеялся партизан. — Иногда такое может показаться. Лица бывают похожие.
— Вы до войны не жили в Ружане?
— Нет. Не жил.
— Странно. Я определенно где-то вас встречал.
— Это навязчивая идея, — вмешался я в разговор. — Многие этим страдают. У меня тоже создалось впечатление, будто я откуда-то помню лицо этого иностранца.
Седовласый журналист обернулся и посмотрел на нас. Брюнет быстро сказал ему что-то. Иностранец подошел и некоторое время разглядывал меня. Лицо у него было невыразительное, из незапоминающихся. А ведь я, безусловно, где-то его видел, хотя тогда оно было моложе, светлее и чище. Потом он отошел, извлек фотоаппарат и направил объектив на дом.
Партизан внезапно вскочил с земли и кинулся к журналисту.
— Нельзя! Verboten! — крикнул он и замахнулся протезом.
— Вы ошалели? — прошипел брюнет. — Нельзя фотографировать старую развалину?
— Нельзя, — повторил партизан. — Мы не желаем.
— Папаша, это ведь заграничный журналист. Он и вас сфотографирует. А потом снимки напечатаются в крупнейших газетах мира.
— Нам снимки не нужны.
— Не хотите, чтобы о вас знал весь мир?
— А как его зовут?
— Кого?
— Ну его. — Партизан указал на иностранца.
— Английская фамилия. Вы не могли о нем слышать в такой дыре.
— Поздно уже, — сказал партизан, — а у нас дороги скверные.
— Мы хорошо заплатим.
Партизан вернулся на свое место и снова сел.
— Поезжайте еще куда-нибудь. Разве у нас тут мало интересного?
— Я вас откуда-то знаю, определенно знаю.
— Во сне видели. Бывает приснится бессмысленный сон.
Брюнет что-то сказал журналисту и застегнул пиджак на все золотые пуговицы.
— Что он там брешет? — спросил партизан у графа.
— А мне откуда знать? Я по-английски не говорю, — быстро ответил граф.
— Видишь, а ты все-таки знаешь, что разговаривают они по-английски.
Приезжие отошли к калитке. Брюнет покачал головой.
— Негостеприимные вы люди.
— Мы не любим чужих.
— А может, мы ясновидящие? Может, мы вам важную новость принесли?
— Мы сами все знаем и новостей не ждем.
Брюнет отвернулся, и, не прощаясь, они вышли на дорогу. Переводчик остался возле машины, а журналист стал подниматься в гору, шел довольно долго, пока не остановился возле куста крушины.
Оттуда он смотрел на нашу долину, на песчаные улицы, на заросшую сорняком насыпь железной дороги, на реку, заслоненную горящим торфяником, и на дубраву, от которой начинался Солецкий бор.
Неожиданно он упал на колени, словно увидел нечто необычайно величественное. От удивления мы встали и молча вышли на дорогу. Иностранец смиренно преклонил колени на отлогой стороне холма, и издали казалось, будто он молится нашей долине.
Потом он спустился к нам и, ни слова не проронив, залез в зеленую машину.
— Когда-то так же вот пришли Кирилл и Мефодий, — сказал брюнет. — Видите?
И он показал нам странный нож с крестом на рукояти.
Ромусь хрипло засмеялся.
— Они нашли его в реке. Я сам видел.
— Не верите? — спросил брюнет.
— Вы считаете нас детьми, — сказал граф.
— Разве это плохо? — брюнет сел в машину. — До встречи.
Они уже запустили мотор, когда партизан рванулся к приспущенному окошку машины.
— Подвезите меня до города?
— Почему нет, — согласился переводчик. — Садитесь сзади.
— Я вернусь, — шепнул нам партизан.
Машина покатила в ту сторону, куда плыла Сола и где теперь повисло над западом багряное солнце.
— За ней поехал, — сказал граф и пошел в противоположном направлении.
Я собирался отворить дверь в сени, но почувствовал, что позади меня кто-то стоит. Я обернулся. Ромусь переступал с ноги на ногу, словно его жгли разогретые каменные плиты крыльца.
— Что скажешь, Ромусь? — спросил я.
— Вы тоже уезжайте отсюда. Я вам добрый совет даю.
— Пугаешь меня?
— Может, пугаю, а может, и не пугаю. Вам будет лучше, если отсюда уедете.
— Ты думаешь, меня тут удерживают какие-то дела?
— Я не очень-то разбираюсь, есть они у вас или нет. Только я думаю, что стоило бы меня послушать.
— Тебя ко мне подсылают?
— Сам от себя прихожу. Но вас тут не любят. Тут каждый своим делом занят и посторонние никому не нужны.
Откуда-то из-за холма снова выплыла над долиной большая стая птиц, чтобы проводить уходящий день.
— Знаешь что, Ромусь, на этот раз ты, пожалуй, прав.
Он напряженно ждал, что я скажу ему.
— Я уеду. Обещаю тебе, что послезавтра ты меня здесь уже не увидишь.
Он стоял не шевелясь, но лица его я не видел, оно было спрятано в глубокой тени.
— Ты не веришь мне?
— Лучше бы я вам поверил.
Я вошел в свою комнату, залитую румяным отсветом заката, зная, что мне снова предстоит бороться с удушливой бессонницей. Я все-таки надеялся, что на этот раз усталость возьмет верх, осторожно разделся и лег на кровать. За окном прокатились торопливые звуки маленького монастырского колокола, а потом сразу наступила ужасающая тишина, знакомая каждому с детства по деревенским ночам во время каникул.
Не знаю, как долго я так пролежал. Пожалуй, все-таки очень долго, потому что в тот момент, когда раздался стук в окно, которого я с нетерпением ждал, мои ноги уже озябли от предутреннего холода.
Я зажег лампу и отворил дверь. На пороге стоял партизан, щурясь от тусклого света.
— Я вернулся, — сообщил он.
— Войдите и садитесь.
Он, однако, не двигался.
— Назад я полдороги прошел пешком, — сказал он.
— Я послезавтра уезжаю.
Он не обратил внимания на мои слова.
— Вы знаете, почему я поехал в город?
— Отчасти догадываюсь.
— Эх, иной раз найдет этакое на человека…
Я заметил, что над его распухшей верхней губой чернеют сгустки запекшейся крови.
— Где вас так разукрасили?
— Встретил в городе ребят со стройки.
Он помолчал.
— Знаете, она меня любила. Мужчина вернее всего узнает об этом в постели. Вы думаете, я хвастаю?
— Садитесь, вон стоит стул.
— В городе меня избили, а ее я не нашел.
Он снова помолчал, на этот раз дольше, чем раньше.
— Может, это и хорошо, а?
Я не ответил.
— Может, это и хорошо, — повторил он, а потом повернулся и исчез в ночи, заполненной легким, пронзительно холодным туманом.
Я раздумывал, войти или не войти и не завершить ли все то, что уже много лет ждало своей развязки. То, что всегда в неожиданные минуты возвращалось ко мне мучительным воспоминанием, то, что каждый день тяготило меня своей незавершенностью.
На той стороне реки кипело непонятное движение, конечная цель которого была направлена против этой долины. Я видел там новые машины и все растущие штабеля строительных материалов. Иногда оттуда доносились отдельные, приглушенные расстоянием возгласы.
Я смотрел на знакомый дом и высокую рябину, плоды которой после первых ночных заморозков приобретут удивительную сладость, и колебался, дожидаясь внутреннего толчка, который направит мои шаги к веранде, заросшей увядшим теперь плющом.
Итак, я вступал на дорожку между голыми кустами жасмина. Дом молчал, потонув в сухом зное, насыщенном запахом тлеющего торфяника. Я отер лоб и посмотрел на свои пальцы, мокрые от пота.
Зазвучал кларнет неизвестного музыканта, и как раз в этот момент я вошел в темные сени, пахнувшие травами. На ощупь я искал рукой нужные мне двери и наткнулся на холодный замок, грубо сработанный деревенским кузнецом. Я постучал.