— Войдите, — негромко ответили мне.
Я стал искать дверную ручку, царапая ногтями неоструганные, шершавые доски.
— Открыто. Входите, — произнес тот же голос. Замок щелкнул своим грубо сколоченным механизмом, и я увидел комнату — именно такую, как ожидал. Стол, накрытый домотканой скатеркой, небольшая полка с книгами, на стенах случайные сувениры-фетиши.
С топчана поднялся Юзеф Царь, он был в одной рубашке. Рядом с ним, в зеленоватой тени, лежала она.
— Я, верно, помешал? — смутился я.
— Пожалуйста, пожалуйста, входите, — сказал Юзеф Царь, застегивая рубашку у ворота.
Она тоже встала с топчана и пригладила на себе смятую блузку. Даже не взглянув в мою сторону, она лениво стала закалывать волосы перед окном, за которым в гуще стеблей плюща стоял жаркий день.
— Я через несколько дней уезжаю.
— А-а-а, — протянул Юзеф Царь и не спросил, надолго ли я уезжаю и почему.
Комната была обставлена вещами, составляющими обязательный реквизит быта в этих краях, но размещены они были в совершенно непривычном порядке, и ясно было, что обитатели дома — люди не здешние. Мне запомнились такие комнаты еще со времен войны.
— Я пришел побеседовать, — сказал я.
— Да, да, вспоминаю. Мы об этом говорили.
Она обернулась и смотрела на меня, проделывая едва заметные ритмичные движения своей ступней, слегка выдвинутой вперед.
— Ну вот, — обратился к ней Юзеф Царь, — ты собиралась ведь сходить в Подъельняки, Юстыся?
Она подошла к скамье, взяла корзинку, сплетенную из еловых корней, и снова повернулась ко мне, словно выжидая. Он шагнул к ней и без стеснения ее обнял. Они оба смотрели на меня, и похоже было, будто им хочется, чтобы я запомнил это навсегда.
— Ну, ступай, ступай, дитя мое, — сказал он наконец.
Тогда она прильнула к нему, и они бесстыдно поцеловались в губы. Я чувствовал, как теплая капля пота стекает у меня вдоль носа и щекочет его.
— Жарко, — сказал я. — Такого зноя еще не было.
Они держались за руки, а я чувствовал себя крайне глупо. Потом она медленно, палец за пальцем, отпускала его руку, и эта ее манера казалась мне совершенно непристойной.
— Может быть, зимы вообще не будет, как вы думаете? — спросила она довольно громко.
Я молчал.
— Вы не верите в конец света?
Мне хотелось ответить, к тому же ответить насмешкой, чтобы задеть побольнее, но ничего не лезло в голову.
— Верно я говорю? — спросила она.
— Не знаю. Может, и верно.
Она покачалась на одной ноге, глядя куда-то вбок, а потом рывком выбежала из комнаты. Тогда я снова услышал звук кларнета, неизвестный музыкант по-прежнему дудел за рекой.
— Садитесь, — сказал Царь, указывая на табурет.
Я сел, а он стал прохаживаться скупыми шажками вдоль топчана. Я видел перед собой окно, искрящееся, как очаг пылающей деревенской печи.
— Ну и что? — спросил он, остановившись передо мной.
Я чувствовал, что он недоволен моим приходом, что с самого начала, с первого разговора у реки он ко мне не расположен и что неприязнь свою он прикрывает любезной сдержанностью. Таким образом, я не знал, как подступиться и с какой стороны пробить стену враждебности.
— Я хочу вас кое о чем спросить, — сказал я.
После этих первых слов сосредоточенная настороженность, которую я прочел в его черных, полузакрытых глазах, отбила у меня охоту к дальнейшему разговору. В уголках его губ я заметил засохшую корку слюны.
— Для меня это чрезвычайно важно, — добавил я.
Он пошевелился.
— Итак, я вас слушаю.
— Шафир, вы ведь его знаете, считает меня ненормальным, — и тут я замолчал, не находя подходящих слов.
Он стоял, наклонив голову, весь начеку, его чуть сгорбленные плечи выдавали напряжение.
— Да, я слушаю вас, — тихо сказал он.
— В жизни каждого из нас были какие-то события, которые потом, как камни, давят на все дальнейшее наше существование. Видите ли, я за минувшие годы очертил большой круг и теперь, когда я возвращаюсь к началу пути, некоторые события приобретают для меня особую важность. Быть может, они стали даже более важными, чем были в тот момент, когда происходили. Потому что теперь, помимо их фактического значения, я доискиваюсь в них чего-то большего, ищу в них некий смысл, определяющий порядок нашего бытия. Ясно ли я выражаюсь?
— Ну, — замялся он, — пожалуй, не слишком. Но я слушаю.
— Для меня это имеет огромное значение. Мне в жизни предоставлялось много возможностей выбора, а я все мучаюсь, потому что хочу найти смысл в своем выборе. Согласитесь, что нам довелось многое пережить. По насыщенности событиями нашей судьбы хватило бы на несколько поколений. И вот, пожалуй, поэтому мы испытываем потребность в неком подведении итогов, в выводе, в каком-то, не знаю, право, не знаю, каком порядке, который все бы обосновал.
— Это значит, что вы пришли ко мне с тем же, что и все люди из городка?
Я увидел ее за окном, она медленно поднималась по тропинке на порыжевший холм. На вершине она остановилась и долго смотрела в сторону реки. Потом села, поставив корзинку между своими худыми золотистыми коленями.
— Нет. Мне не нужна вера извне. Я хочу в себе найти успокоение.
Он выпрямился и снова зашагал: ходил по комнате туда и обратно, пока наконец не остановился у окна и не заметил сидевшую на холме Юстину. Он быстро обернулся, перехватил мой взгляд и понял, что я тоже ее вижу.
— Вы сами себе ответили, — тихо произнес он и улыбнулся запекшимися губами.
— Я рассчитываю на ваш ответ.
Он остановился, отгороженный от меня столом.
— Я не врач, — пожал он плечами.
Я проглотил густую слюну.
— Почему вы выбрали это место? Такую же самую долину с рекой внизу, с такой же самой железнодорожной веткой посредине, с дубравой на противоположном берегу.
Он смотрел на домотканую скатерть, сплетенную из холодных по цвету полосок.
— Таких мест, как это, очень много. В долинах, подобных этой, возникали первые города на нашей земле. Эти сведения можно получить еще в школе.
— Неправда. Эта долина — со своими торфяниками, рекой, полной исторических реликвий, лесом, который повидал много поколений вооруженных людей, — особенная. Я помню такую долину с детства и юности, вы тоже ее помните. Знаете ли вы, что всякий раз, как я хочу представить себе оседлую человеческую жизнь, всякий раз, как я хочу с увлечением описать пейзаж, я всегда вижу эту долину, запомнившуюся до мельчайших подробностей.
— Надеюсь, вы не считаете, будто я поселился здесь, подчиняясь голосу такой ребяческой сентиментальности? Я попал сюда случайно. Отношения между мной и людьми из городка сложились как-то сами собой.
Она по-прежнему сидела на вершине холма. Можно было подумать, будто она издали внимательно прислушивается к нашему разговору.
— Вы меня не узнаете? — тихо спросил я.
Он не смотрел на меня.
— Не знаю, о чем вы говорите. Странный вопрос. Приехали вы сюда недавно, живете у Корсаков. Вот и все, что мне о вас известно.
— Вы ничего не вспоминаете? Пожалуйста, подумайте, очень вас о том прошу.
Он достал платочек и долго вытирал вспотевшее лицо.
— Трудно мне что-либо сказать. Может быть, когда-то мы и встретились случайно. Я был учителем, много лиц перевидал и многие забыл.
— Меня вы не могли забыть. Так же, как и я вас.
Он так крепко стиснул руки на спинке стула, что у него побелели суставы пальцев.
— Вы меня мучаете. Очень прошу, давайте прекратим этот бессмысленный разговор.
Я встал с табурета и подошел к нему.
— Я вас помню. Отлично помню. Вы посмотрите на меня.
Он поднял голову. Глаза наши встретились. Я видел, как дрожит мускул на его щеке.
— Мне хотелось бы о вас забыть. И однако, я постоянно помню…
…Мы идем уже очень долго. Снег глубокий и сыпучий, поэтому так трудно шагать. Я часто с беспокойством поглядываю на небо. Наверное, будет метель. Луна взошла отороченная светлым кругом. Нам нужен снег: он заметает следы.
Зима стоит лютая. Застывший от мороза воздух, кажется, можно резать ножом. Из-под быстро мчащихся облаков робко мерцают звезды. Все время нас неотступно сопровождает вой волков. Иногда далекий, иногда такой близкий и неожиданный, что мы вздрагиваем и украдкой поглядываем друг на друга. Тихий — мужик с фиолетовым лицом, с редкими спутанными волосами, прилипшими к белому лбу, — суеверно сплевывает, а потом многократно крестится. Сокол старается идти между нами, словно наше соседство спасет его от беды.
Мы идем хромающим, но ритмичным шагом. На ресницах и на бровях осел иней и щиплет глаза; у Тихого в диске от «дегтяря» патроны громыхают, как кости грешника.
Время от времени в лесу, окружающем нас со всех сторон, раздается выстрел. Тогда мы тревожно прислушиваемся, и я говорю небрежным тоном:
— Дерево от мороза трещит.
Они с облегчением вздыхают, и мы снова идем вперед по мало изъезженной дороге, где полно неожиданных, туманных теней.
— Ну кто в такой мороз станет таскаться по сугробам, — успокаивает Тихий себя и нас.
— А если у них есть оружие? — тихо спрашивает Сокол.
— Эй, ты, наш соколик, — говорю я, — ведь это брошенная усадьба. У кого там найдется оружие? Разве что управляющий припрятал какой-нибудь «обрезик». Больше шума, чем вреда.
Мы разговариваем с трудом, потому что трескучий морозный воздух душит, как пар на верхней полке в бане. Трудно договорить слово до конца.
— Мне печь нужна, — объясняет Тихий. — Большая печь, натопленная дубовыми дровами. Чтобы кости оттаяли.
С какой-то ветки посыпался белый пух. Мы инстинктивно останавливаемся.
— Слышите? — спрашивает Сокол.
— Волки. — Я пытаюсь успокоить моих товарищей.
— Нет. Сани. Я слышу, как полозья стонут на обледеневшей колее.
— Нет, — возражаю я. — В такой тишине все, что человеку померещится, то он и слышит.
— Далеко еще? — спрашивает Тихий.
Я смотрю на компас, который ношу на руке, — зеленоватая стрелка