Потом я перешагнул через второй, еще более вытянутый прямоугольник; солнце уже садилось, и лучи его падали косо.
— Юстина, я пришел.
Так я дошел до противоположной стены и очутился на пороге соседней комнаты. Здесь валялись разбитые кафельные плитки, было мрачно и сыро.
— Отзовись, — просил я.
Через толстые стены дома до меня долетела песня.
— Нет ее, — удивился я.
К моей левой руке пристал клочок паутины. Большой паук-крестовик торопливо спускался с нее на длинной нитке. Я не мог вспомнить, хорошая это примета или дурная.
Немного погодя я вышел в сад и посмотрел на покосившиеся крыши тихого городка. Как всегда в это время, оттуда несся частый звон монастырского колокола. Монахи напоминали верующим, что вскоре из-за Солецкого бора надвинется ночь.
Я пошел к реке и еще издали, с вершины отлогого холма, где брали начало спаленные солнцем луга, увидел группу людей, молящихся на берегу Солы. В центре на коленях стоял Юзеф Царь.
Мы всё идем к богу, всё идем к богу
Сквозь печаль, сомнения и муку.
И всё длиннее моя горькая дорога.
И всё сильней меня терзает совесть.
Все были в сборе. Корсаки и партизан, Ромусь и граф Пац. Путевой мастер впервые вместе со всеми опустился на колено, он уже не сторонился общества этих людей, он уже стал его частицей. Сержант Глувко, нерешительный и растерянный, стоял неподалеку и не то с упреком, не то с одобрением смотрел на свою жену, а она — вместе с детьми — молилась жарче всех. Не было здесь только одержимой, взбунтовавшейся Регины, отправившейся на поиски лучшей жизни.
На том берегу реки столпились рабочие. Они наблюдали за молящимися, обмениваясь скупыми, но зато весьма сочными и неприязненными замечаниями. Кларнет снова с тупым упорством вернулся к прежней, словно топором вырубленной мелодии. Я был твердо уверен, что в коричневой тени сколоченного из досок барака я различаю силуэт сидящего музыканта.
Кто-то из рабочих швырнул камнем в реку у нашего берега. Взметнулась струя воды и, радужно сверкнув, обдала молящихся. Они оставили без внимания этот акт недружелюбия и лишь громче запели, но в их голосах звучала возвышенная враждебность.
— Эй, баптисты! Кому вы молитесь! — кричали рабочие.
— Они молятся тому чернявому! — отозвался голос из палатки.
— Это ихний Христос.
Другой камень пронесся над рекой и врезался в землю возле Паца. В молящихся полетели куски дерна, колючие каштаны, щепки. Один из снарядов угодил Ромусю в спину. Он зашатался, упал на руки, потом стал медленно подниматься и так и застыл в своем сонном движении, задрав голову к небу.
— Глядите! — крикнул он.
Все головы повернулись в ту сторону.
— Глядите! Вон там, над бором!
В едином порыве все поднялись и стали всматриваться в ломаную линию горизонта в северо-западной части неба. Рабочие тоже повернулись спиной к реке и устремили взгляд в том же направлении.
За далекой полосой деревьев, из самой глубины Солецкой пущи, всплыло огромное белое облако, докрасна раскаленное по краям, а снизу выстланное свинцовой тенью. Оно увеличивалось, странно вращаясь, пока не приобрело форму головы с бородой и устами, разверстыми в крике. И казалось, вот сейчас из-за горизонта вынырнут тяжелые плечи, торс и все тело великана, который двигался в сторону долины.
Пани Мальвина вскрикнула и упала на колени. А вслед за ней среди воцарившегося молчания преклонили колени и все остальные. Кларнет умолк на половине незаконченной фразы, в тот же самый момент затих и монастырский колокол, отзвонив молитву за упокой.
Потом раздался неестественно высокий, пронзительный, как курлыканье журавля, голос пани Мальвины:
О боже, боже, услышь наши просьбы!
Ты, что еси мною, а я тобою есмь,
Ты, что дал мне начало,
Ты, что моим будешь пределом.
В этот странный предвечерний час песня, подхваченная многими голосами, заполнила долину гулкой мольбой.
А облако начало опадать, свиваясь в плотный клубок, обведенный синевою, а потом снова медленно погрузилось в застывшую пущу. Небо по-прежнему было пустое, пепельное, мерцающее искорками застоявшегося зноя.
Я наискосок прошел через лужайку. Трава хрустела под ногами, как припаленная шерсть. Совсем рядом нетерпеливо и резко шумела Сола. Я раздвинул голые кусты ольшаника: наполовину высохшая река петляла по узкому руслу между обкатанными гладкими камнями. Черные корни, очень похожие на ноги огромных пауков, осторожно погружались в бородатые водоросли.
На минуту я остановился. Еще не поздно было отступать, у меня еще была возможность изменить свое решение.
Но она, даже не повернувшись ко мне, сказала:
— Очень парит, верно?
Я видел ее спину. Юстина сидела на берегу, наклонившись над водой, и не сводила глаз с мелкого извилистого ручья — рукава Солы.
— Видели тучу? Может, наконец выпадет дождь.
Я опустился рядом с ней. Она по-прежнему не смотрела на меня. Сидела, подтянув ноги и упершись подбородком в колени.
— Река может совсем высохнуть?
— Не знаю. Сола, пожалуй, не высохнет.
— Я здесь сижу целый час. Мне кажется, что даже за это время воды стало меньше.
— Я вас искал в пустом доме.
— Вы меня искали?
— Да.
Она молчала, застыв в прежней позе, словно съежившись от холода.
— Вы замучили моего мужа. Он весь день пролежал в кровати.
— Мы разговаривали.
— О чем?
— О давнишних делах.
— Разве вы были знакомы?
Она повернула голову, исподлобья глядя на меня.
Я впервые заметил следы веснушек на висках, на ее тонкой коже больного ребенка.
— А вы как думаете?
— Ничего я не думаю. — Она пожала плечами. — Я допускаю, что это возможно.
— Он никогда вам не говорил, что мы уже когда-то встречались?
— Нет. Он со мной о таких делах не разговаривает. Отделывается шутками. На это он мастер.
На берегу лежал пласт песка, нанесенного в половодье. Я сгреб в горсть горячие песчинки.
— Все ждут не дождутся, чтобы я отсюда уехал.
Она тоже набрала сухого песка в свернутую трубочкой ладонь.
— Я все время думаю, почему вы это сделали, — сказала она, внимательно на меня поглядев.
— Что сделал?
— Вы ведь знаете. Я уже однажды спрашивала.
— Я попросту был болен. Отравление или что-то в этом роде.
— Вы не стесняйтесь. У каждого ведь может выдаться такая минута.
— У колдуний тоже?
Она печально улыбнулась. Из ее ладони быстро сыпался горячий песок.
— Какая я колдунья. Я сболтнула в шутку.
— Как бы мне хотелось, чтобы вы были колдуньей.
— А если окажется, что это не так?
— Тогда я больше с вами не увижусь.
Теперь она размеренно качала головой, глядя на меня из-под сонно прижмуренных век.
— Хорошо. В таком случае постараюсь вас околдовать.
Пролетел жук. Майский жук. Мы прислушивались к его жужжанию, странно звучавшему среди оголенных, лишенных жизни кустов ольшаника.
— Видите ли, — вдруг сказала она, — я не знаю своих родителей. В сиротском доме, помню, что-то об этом говорили. Даже подозревали, будто я из немецкой семьи. Ну, знаете, из числа найденышей. Может быть, меня подобрали во время бегства немцев, хотя это маловероятно: я, наверное, родилась за несколько лет до их бегства. Вернее всего, партизаны где-то разбили немецкий транспорт, а в нем находились немецкие семьи, возвращавшиеся из России.
Я разглядывал ее темные волосы, в которых попадались рыжие, будто опаленные огнем, пряди, детский овал ее лица и старомодную ямочку на подбородке.
— Нет, это невозможно. Непохожи вы на немку.
Она качала головой в такт своим словам и смотрела на меня, я сказал бы, с вызывающим видом. Но я знал, что это только бессознательно усвоенная манера, своего рода кокетство.
— Как вы можете знать? Мне даже советовали обратиться в Красный Крест.
— Не делайте этого. Оставайтесь с нами.
— Останусь. Ну, конечно, останусь.
Теперь она загляделась на тоненькую струйку песка, вытекавшую из ее ладошки прямо на кустик чахлых незабудок, выросших на черноземе.
— Уж я знаю, что из-за вас у меня будут неприятности, — вдруг сказала она.
— Что вы говорите?
— Я правильно говорю.
И она посмотрела на меня с еще незнакомой мне улыбкой.
Я взял ее руку. Внутреннюю сторону ладони перерезал глубокий шрам — его можно было принять за особую линию жизни, отметину судьбы.
— Что это? — спросил я.
— Не знаю. У меня всегда был этот шрам.
Я поцеловал ее раскрытую ладонь. Она медленно отняла руку. И вдруг я обнял ее.
— Ну и что?
— Ну и ничего. — Она растерянно улыбнулась.
— Как там насчет колдовства?
— Плоховато.
Мы болтали просто так, лишь бы что-то говорить. Нервы у нас обоих были до крайности напряжены. У меня дрожала рука, которой я ее обнимал, и я отлично знал, что она это чувствует. Я притянул ее к себе и поцеловал.
— Нет, — прошептала она, откинувшись назад.
— Почему нет?
— Нет.
И она торопливо сорвала тоненький стебелек незабудки.
— Пожалуйста, вот вам цветок.
Мне хотелось сказать, что все это похоже на сцену из пошлого романа, хотелось как-то подчеркнуть смешную сторону нашего свидания, но вместо этого я взял цветок и положил его на горячий песок. Заиграл кларнет, и я почему-то услышал в его звуках холод мокрых водорослей.
Я снова обнял ее. Сперва она яростно отбивалась, а потом подавляла меня своей пассивностью. Мне долго пришлось ее целовать, прежде чем губы ее ожили и стали мне отвечать. Потом мы отпрянули друг от друга, чтобы перевести дыхание.
— Мне пора, — сказала она, но даже не попыталась встать.
— Еще рано. Вечер только наступает.
— Надо идти домой.
Мы снова безудержно целовались, пока, одурев, оба не свалились, почувствовав скрытое в песке тепло.
— Видны звезды, — пролепетала она.