— Быстро он скис, — бесстрастным тоном заметил партизан.
В сенях зазвенели какие-то жестянки. Пани Мальвина снисходительно улыбнулась.
— В ванную забрел.
— Неважно, попадет куда надо, — сказал граф Пац. — До ночи он еще хлебнет в одиночку, подправит дело.
Ильдефонс Корсак, все время внимательно наблюдавший, как со стола стекает огуречный рассол, вдруг запел грудным голосом:
Пароходик идет всеми па́рами…
— Цыц, — зашипела пани Мальвина, — да ты что, чокнутый? Матерь пресвятая, он, видать, снова хворенький. У него кишочки, как у окуня. Чуть выпьет рюмочку, на него сразу мистика находит.
— Хорошо поет. Пусть поет, — потребовал партизан.
— Нет! Упаси боже! — крикнула пани Мальвина. — Ах ты, проклятый, при всех императорах воевал, революцию делал, кто тебя, злыдня, таким скверным словам научил?
Ильдефонс Корсак фыркнул в зеленые усы и вперил в сестру суровый взор:
— Молчать! А то конем раздавлю!
Пани Мальвина быстренько воткнула ему в рот большущий кусок огурца, после чего очень ловко схватила его за голову и прижала локтем к груди.
Ильдефонс Корсак некоторое время метался, как щука, пронзенная острогой.
Пани Мальвина повернулась к нам лицом: затраченные усилия требовали от нее немалого напряжения, и вместе с тем она снисходительно улыбалась.
— Ишь, что выдумал, — сказала она, подчеркивая, что не принимает всерьез угрозы брата. — Где тут, в таком городе, взять коня? А почему это Павел все сидит и молчит и ничего не пьет?
— А глазами так и шныряет, — заметил партизан.
Сержант Глувко со вздохом поднял стаканчик. Я трусливо последовал его примеру.
— Вы собирались уехать, таинственный гость? — сказал партизан, глядя на меня поверх рюмки.
— Да, скоро уеду.
— Не станем вас задерживать. А вы не забывайте, кто вам помог вернуться из далекого путешествия.
— Ах, зачем же вспоминать, что прошло, — вмешалась пани Мальвина.
— Я никого не попрекаю.
— Странная история, — покачал головой сержант. — Нестарый еще человек, здоровый как бык, и так его черт попутал.
— Ах боже, время теперь такое нервное.
— Это не время виновато, — строго сказал сержант Глувко. — Они там, в городах, простите, одно знают — книжки читать да по кинотеатрам слоняться. От этого мозги пухнут. Видели вы когда-нибудь, чтобы простой человек себя жизни лишал?
Партизан с графом украдкой переглянулись, как бы советуясь, принять ли на свой счет почетный титул простого человека. Но тут, к счастью, снова вмешалась пани Мальвина.
— Ну что нового на свете, дорогие? Что в газетах пишут?
Мы мялись и молчали; в конце концов партизан проворчал:
— Только один граф читает. Пусть и расскажет.
— Повторяю, я не-не граф, — покраснел Пац. — Иногда чи-читаю, если слу-у-чайно попа-падет в руки.
— Не смущайтесь, — веско сказал сержант Глувко. — Газеты, простите, читать можно.
— Все по-старому. Снова запустили спутника.
— Кто? — спросил Глувко.
Граф сильно заморгал.
— Ру-русские.
— А-а-а, — одобрительно сказал сержант.
— У нас на востоке, знаете ли, тоже был один чудак, кузнец Голобля. Ах, какой способный, какой ученый! Чтобы поглядеть на него, люди за тридцать верст приезжали. Кабы он захотел, мог бы себе из золота дом построить, да вот нет и нет. По ночам он постоянно через большие очки на луну смотрел, а днем, знаете, ковал да ковал без передышки. Строил машину величиной с амбар.
— Ну и что? — перебил сержант.
— Ну и исчез однажды ночью.
— Наверное, на луну полетел? — насмешливо спросил партизан.
Мальвина Корсак величественно посмотрела на него.
— Может, и полетел, если это в человеческих возможностях.
— Эх, темнота, — неуверенно сказал Глувко.
— Да разве мы знаем, что было или что будет? Мало ли разве случается, появится между нами странный человек, поживет и бесследно исчезнет. Помню, у нас под Эйшишками…
— Оставьте в покое на ночь глядя, — поморщился сержант. — Лучше выпьем.
— Что-то наша Регина теперь делает? — вздохнула пани Мальвина. — Может, уже уехала куда-нибудь далеко в чужие края, может, знатной дамой стала.
— Выпьем, — сказал партизан.
— Хорошая она была женщина и притом красавица. Все у ней на месте и как надо. Не то, что эти, нынешние. Идет такая, и не догадаешься сразу, мужик это или баба.
— Выпьем, — хмуро повторил партизан.
— Видать, так было суждено. Может, даст бог, когда-нибудь о ней услышим.
— Выпьем, — еще раз сказал партизан, но сам не пил, уставившись в мутный стакан со взболтанной водкой.
Я украдкой опрокинул свою стопку и сразу почувствовал приятную теплоту. Воображение унесло меня далеко: я дремал в родном доме у горячей печки и слышал сквозь зыбкий сон, сквозь неясные очертания яви, глухие вечерние разговоры.
— Дети бегут, — вдруг крикнул граф.
Сержант Глувко с поразительным проворством снова кинулся за буфет, на этот раз с недопитым стаканчиком. Он мучительно старался сдержать учащенное дыхание, и мы боялись, что он сейчас закашляется.
— Папа здесь? — спросил мальчик.
— Иди спать, дитя мое, — умильно сказала пани Мальвина. — Куда вам, бедненьким, слоняться ночью. На тебе гостинец, огурчик нового засола.
— Мы уже поужинали.
— Ступай, ступай, добро какое, может, и пропадет, а папа найдется.
Дети убежали, а сержант Глувко с обиженным видом вернулся к столу, сел и отодвинул стакан.
— Если вы с востока, то, думаете, что вам все дозволено.
— Я так выразилась потому, что с детьми надо умеючи, у ребенка тоже свой разум есть.
— Но как-то некрасиво получилось.
Эх ты, яблочко, куды котишься?
Попадешь ты туды — не воротишься! —
вдруг запел Ильдефонс Корсак.
— Сгинь, пропади, проклятый! — вскочила пани Мальвина. — Чтобы тебя волки… Проснулся и снова за свое.
— А вам известно, что он там в своих тетрадях пишет? — спросил партизан.
— Ну, пишет для чтения, всякие чудеса описывает.
— Вы читали?
— А мне-то зачем читать? Это баловство.
— У нас в прежнее время, я тогда еще каменщиком работал, — сказал Глувко, — тоже был такой случай. Приехал тип в модных брюках, все суетился, спрашивал: пан инженер, пан мастер, товарищ рабочий, то-се, на бумагу что-то записывал, а потом оказалось, что сочинил книжку. Такого мы стыда, простите, тогда натерпелись, что я по сей день помню. В газете даже напечатали, что этот тип сошел с ума. Вот так-то оно бывает.
Пани Мальвина снова стиснула в своем объятии голову ослабевшего брата.
— Может, помочь? — предложил граф, а у самого глаза затянулись странной поволокой.
Он пододвинулся вместе с табуретом и обнял пани Мальвину.
— Ах боже, что за шалости, — пискнула жертва графской страсти. — Я ведь уже в летах.
— Тихо, тихохонько, — шептал граф, прижмурив глаза. — Женщина до тех пор молода, пока этого хочет.
— Боже мой, помилуйте, и этот напился. А там в окошко кто-то смотрит.
Мы поглядели на окно. За ним была ночь. Стекло отражало расплывчатые очертания наших фигур.
— Никто не смотрит, — шептал граф. — Обниму-ка я и другой рукой, сидеть будет удобнее.
— Присосался, как пиявка, — рассердилась пани Мальвина, уже придя в себя после первого испуга. — Мало вам тут кругом девушек?
— Вы любую молодую за пояс заткнете.
— Во имя отца и сына, сказанете же вы иной раз, — отмахнулась пани Мальвина и неожиданно захихикала.
Партизан стукнул протезом о стол.
— Довольно шуток.
Сержант с озабоченным видом подтянул слабо затянутую портупею.
— Фактически, так сказать, лучше, может, выпьем.
— Какой вы нахальный. Я ведь девица, — защищалась пани Мальвина.
— А я кавалер, и к тому же неплохой кавалер.
Тут граф прижался своей продолговатой, сально-желтой физиономией к щеке пани Мальвины, а она пискнула каким-то странным, праздничным голоском.
Партизан с такой силой стукнул протезом по столу, что подскочили все стаканы.
— Ты свинья, граф.
Пац выпустил из объятий пани Мальвину и повернулся к своему противнику. Он смотрел на него пустыми глазами, так, будто видел его впервые в жизни.
— Ты что сказал?
— Бабник, скотина.
Пац привстал с табурета.
— А ты еврей.
Стало очень тихо.
— Кто? — сдавленным голосом спросил партизан.
— Конечно, ты. Ты еврей.
Партизан пытался непринужденно рассмеяться.
— Видели? Он сошел с ума.
— Ты еврей, — повторил граф.
Партизан провел языком по пересохшим губам.
— Люди добрые, я ничего не понимаю.
— Ты еврей, — еще раз сказал граф.
Партизан оглянулся на нас, ища спасения. Он изо всех сил прижимал протез к бедру.
— Меня зовут Ясь Крупа.
Граф шагнул в его сторону.
— Ты еврей.
— Люди добрые, ну как я могу быть евреем, если меня зовут Ясь Крупа? Неужели вы верите этому кретину?
Но мы молчали, пораженные неожиданным поворотом дела. Сержант Глувко, чувствуя, что мы возлагаем на него определенные надежды, безуспешно старался застегнуть никелевую пуговицу мундира.
— Разве еврея могут звать Ясь Крупа? — в отчаянии спрашивал партизан.
— Я знаю, и ты это отлично знаешь, — говорил граф, вглядываясь в партизана бесцветными глазами. — Есть люди, которые тебя еще до войны знали. Помнишь того франта, который приехал с иностранным журналистом? Помнишь, как он на тебя смотрел?
Партизан растерянно хлопал веками; он поднял здоровую руку, протер глаза и с минутку разглядывал верхнюю часть своей ладони. А затем согнул в локте протез и не торопясь стал наступать на графа Паца, ногами расшвыривая по пути мешавшие ему табуреты.
— Боже, убьет! — взвизгнула пани Мальвина.
Сержант Глувко хотел было вскочить на ноги, но чересчур заторопился и по собственной вине поскользнулся и упал под стол. Партизан и граф сцепились посреди комнаты. С минуту каждый старался сдвинуть с места другого. Пац от напряжения оскалил длинные желтые зубы, и было похоже, будто он держит во рту початок кукурузы. Они резко качнулись, и с размаху их занесло в угол, к печке, сложенной из красных изразцов. Партизан ударился головой о колено жестяной трубы. На пол посыпались засохшие куски глины, которой был заделан дымоход. Пани Мальвина разинула рот, не замечая, что огуречный рассол стекает на ее босые ступни.