— Я здесь отдохну, — сказал я. — А на обратном пути осторожно пройду мимо кургана.
В эту минуту снова сверкнул красный свет, и я увидел много сосновых стволов и темных кустов. Гул выстрела быстро умолк в расшумевшемся от ветра лесу.
Я почувствовал жжение в горле и безотчетно, вслепую кинулся в глубь бора. Я боялся, как редко со мной случалось, боялся остервенения преследователей и своего одиночества.
Лоб у меня был мокрый, и с него что-то капало.
— Я ранен, — прошептал я, поднося руку к лицу.
Неожиданно на нее упало несколько холодных капель. Я пошел медленнее и поднял лицо к небу. Дождь усиливался, теперь вся голова у меня была мокрая и холодная. Однообразный шум дождя подействовал на меня успокоительно. Я уже не бежал, а шел неторопливым шагом, задевая деревья. Каждой клеткой моего прозябшего тела я прислушивался к тому, что происходило за моей спиной.
— Куда ты бежишь? — тихо спросил я себя. — И зачем ты бежишь?
По инерции я шел еще некоторое время, а потом сел на большой замшелый камень, напоминавший спящего медведя.
— Ведь ты сам этого искал.
— Ведь ничего не изменилось.
— Ведь тебе все равно.
Я долго сидел так, теперь уже избавившись от всякого страха. Я попросту ждал, когда раздадутся шаги, и тогда я зажгу третью спичку.
Но никто не шел. Осенний дождь до краев заполнил ночь. Я оперся на камень и почувствовал под пальцами холод металла; я стал шарить рукой вокруг и поранил ее о шершавые железные прутья.
Это был расколовшийся от взрыва блок железобетонного немецкого блиндажа. Прежде чем я успел сообразить, что где-то поблизости заложены мины, я взобрался на развалины, поросшие молодыми березками. Здесь, посреди обломков бетона, я остановился в полной неуверенности, меня била дрожь, опять вернулся страх. Проливной дождь больно стегал меня по лицу и рукам. Надо было что-то предпринимать.
Затаив дыхание, я осторожно шагнул вперед. Нога моя не встретила сопротивления проводов, тогда я крепко ступил на нее и подтянул вторую ногу.
И сразу же подо мной расступилась земля, я упал в темную яму, а моя левая ступня подвернулась, и ее словно огнем обожгло.
Когда сознание вернулось ко мне, я зажег спичку. Вокруг — засохшие хвойные ветки, жердочки молодых елок, на полу — истлевшая солома, наверху, в потолке, — черное отверстие, венчающее крутую лесенку со скользкими перекладинами, которые, видать, здорово обкатали подошвы солдатских сапог. Спичка погасла, и, хоть в яме была кромешная тьма, я зажмурился, чтобы этого не видеть. Над блиндажом стремительно и гулко пронесся ветер, с потолка посыпались сухие еловые иглы. С мучительным страхом я ждал, что сейчас вот засверкает докрасна раскаленная печурка и ко мне протянутся покрытые трупной слизью руки Муси, которую мы прозвали Ласточкой.
Дождь все еще не прекратился, он смыл мои следы и следы тех, кто гнался за мною. Но я сообразил, с какой стороны пришел сюда, и узнал глыбу бетона, у которой отдыхал этой ночью. У меня было такое чувство, будто к левой ступне мне подвесили раскаленный утюг.
Я проковылял изрядный кусок дороги, так и не зная, вышел ли уже за пределы минного поля. Наконец я обернулся и бросил взгляд на пройденную часть леса. Я стоял между высокими — по грудь — папоротниками: они почернели от дождя и напоминали теперь траурные плюмажи.
Позади был лес, сверкающие от сырости деревья, утонувшие в тумане испарений, и я больше не видел бетонированного немецкого гнезда, в котором, продрогнув до костей, я провел в бредовых видениях всю долгую осеннюю ночь. Мины, вероятно, съела ржавчина, и они рассыпались в прах, а может, их вообще никогда не было и эту глухую часть бора путевой мастер заминировал только в своем воображении, терзаемый воспоминаниями во время пьяных ночей.
Я, собственно говоря, не шел, а прыгал на одной ноге, изредка пользуясь больной левой ногой для поддержки, как палкой. В конце концов я сломал упрямый ореховый прут, намокший и поэтому скользкий и гибкий. Возвращался я, как пилигрим, несущий дурную весть.
Я постоял немножко у могилы семьи путевого мастера, осмотрел крест, с которого дожди смыли известку. Я поискал на нем следы пули. Но за долгие годы на кресте образовалось много трещин и царапин, а отверстия, проделанного пулей, я не нашел.
Наконец, оказавшись на склоне холма, я сквозь голые молодые дубки увидел внизу нашу долину и противоположный откос, на котором высился белый монастырь посреди омытых ливнем озимых. Я готов был подумать, будто я заблудился — до того непохожей на себя была эта местность в осеннюю непогоду. Она напоминала мне человека, который в полном отчаянии припал к земле, а его тем временем поглотило огромное мутное озеро, и он так и лежит на его дне.
Я сполз вниз, обгоняемый веселыми, озорными шишками: они высоко подпрыгивали между молодыми дубками. На другой стороне, справа, я увидел густые, неподвижные клубы пара и догадался, что это угасает уже несколько месяцев горевший торфяник, заслоняя густой, непроницаемой стеной старый повстанческий курган.
Подойдя к берегу Солы, я замер от удивления. Река за ночь вновь обрела былое великолепие и даже стала красивее, заполнив бурными, пенящимися волнами все русло по самые берега.
До моста в Подъельняках было километра три. Ступня у меня горела и поминутно напоминала о себе быстрой, болезненной пульсацией, так что волей-неволей я измерил палкой глубину воды. Получалось, что мне она будет не выше груди. И я погрузился в реку, держась за корни прибрежных кустов.
Беспомощно смотрел я на рыжую, помутневшую от ила воду и тут услышал, что меня окликают. Я посмотрел направо. Двое рабочих подзывали меня, бурно размахивая руками.
Кое-как я выполз из воды и заковылял в их сторону.
— Ты что, сбрендил, парень? — спросил меня один из них, ростом повыше.
— Мне надо домой, — ответил я.
— Не видишь разве, какая вода?
— Влезайте, хозяин, — сказал второй и указал мне на плот, наскоро сколоченный из толстых бревен.
Мы стали переправляться через Солу, они работали баграми, поглядывая на меня с недружелюбным вниманием.
— Браконьерствуете? — спросил более высокий.
— С чего вы взяли? Я заблудился в лесу.
— А то мы часто слышим в той стороне одиночные выстрелы.
— Видите ведь, что у меня нет оружия.
— Местные люди болтают, что тут какой-то знаменитый бандит скрывается.
— Да ну, сплетни, — недоверчиво сказал высокий. — Я уже во многих местах слышал такую брехню.
— Это не обычный городишко, чтоб мне сдохнуть, — настаивал его товарищ.
Они занялись своим делом и больше не обращали на меня внимания, а я сидел на смолистых бревнах посреди плота, как жертва кораблекрушения.
— Это тот самый парень, который тогда номера показывал, — заметил вполголоса низенький.
— Да пусть его. Видишь, копыто у него распухло, как колода.
— Он, наверное, баптист.
— Не видел я, чтобы он вместе с ними молился.
Низенький повернулся в мою сторону, налегая грудью на верхний конец багра.
— А вы что, секту основали?
— Нет, это не секта, — ответил я.
— А что же?
— Они просто так молятся, по-своему, — сказал я, а потом добавил: — Это несчастные люди.
— Несчастные, несчастные, — передразнил меня низенький. — А где ты найдешь тех, что в сорочке родились? Эх, много еще у нас суеверий.
Он собирался что-то сказать, но нас уже прибило к берегу. Я плюхнулся между кустами ольшаника, по веткам которых катились большие и удивительно чистые капли дождя.
— Спасибо, — сказал я.
Мне не ответили. Плот, подхваченный течением, закрутился. Рабочие быстро воткнули багры в дно; под их мокрыми рубахами заметно обозначились мускулы.
— Мы могли бы его подтянуть, — пожалел низенький.
Высокий что-то пробормотал, и вскоре оба исчезли в прибрежных зарослях.
Я проковылял через размокший луг — почва уже сильно пропиталась сыростью и хлюпала у меня под ногами — и вскарабкался на пригорок, к левому склону которого прилепился дом с красной мачтой рябины.
Почему-то я твердо знал, что сейчас встречу Юзефа Царя, и не удивился, увидев его на середине дорожки, извивавшейся между кустами сирени. Он был все в том же черном плаще.
— Что случилось? — спросил он.
— Я вывихнул ногу.
— Вас целую ночь не было дома. С утра все отправились на поиски.
— Кто?
Юзеф Царь смотрел мне прямо в лицо.
— Кто? Все. Партизан, Пац, Ромусь, даже Корсак. Разошлись по окрестностям в разные стороны.
— В меня ночью стреляли.
— Стреляли? — удивился он.
— Да, поэтому я убегал. Два раза выстрелили в мою сторону.
Юзеф Царь усмехнулся своими мясистыми губами.
— Вы вчера пили водку.
Я отер свое мокрое лицо. Дождь не прекращался.
— Я нашел блиндаж, землянку, зимнее пристанище Гунядого.
Он перевел взгляд на облака пара, вырывающегося с торфяника.
— Ну и что? — спросил он.
— Ничего. Я знаю, что Гунядый здесь живет.
— Вы больны, — тихо сказал он. — Вы все видите в неестественных масштабах и в странных сочетаниях. Вы находите у людей комплексы, которых у них нет. Взгляните на них, они живут своей жизнью, когда лучше, когда хуже, любят друг друга или не любят, работают или ленятся, грустят или веселятся. Но живут нормально. Они — здоровые, а вы — больной.
Он больше не смотрел мне в глаза, и это означало, что он сердится. Дождь стучал по его непромокаемому плащу.
— Они вас называют Христом.
— Кто — они? — Он поднял глаза.
— Те люди из-за реки.
— Называют меня Христом, — повторил он. — Почему меня? Может, мы все спасители и явились на землю для искупления.
— Кого нам надо спасти?
— Не знаю. Может быть, нечто находящееся вне нас, а может, надо спасти самих себя, искупить свою жизнь, свои поступки.
— Я в этом не разбираюсь.
— Этому не надо учиться, это само приходит.
Ручейки, нетерпеливо сбегавшие вниз по откосу, несли с собою мертвых муравьев.