Пани Мальвина громко всхлипнула.
— Ох, вы только поглядите. — Она приподняла прядь волос. — Шишка с арбуз. И руки тоже все в синяках.
Протяжно скрипнули половицы.
Ильдефонс Корсак снова возник на пороге. Он прислонился к косяку и вперил взгляд в пани Мальвину.
— Жалуешься людям, сестричка?
— Рассказываю, какой ты неблагодарный, брат Ильдечек.
— Но ты всего не знаешь, сестричка. Ты ради Ильдечка от жизни отреклась, а он половину своих дней просидел в борделях.
— Брешешь! — горестно вскрикнула пани Мальвина.
— Где, в какую бы армию меня ни брали, я всюду первый у борделя в очередь становился.
— Молчи! Затихни, проклятый!
— Я со всеми женщинами спал. И с немками, и с русскими, и с еврейками.
Пани Мальвина вцепилась в его рубашку у самого ворота.
— Братик, ты брешешь, ты слабенький, у тебя мозги от водки загнулись! Братик Ильдефонс, мы невинность нашу унесем в могилу. Это наше богатство, наше имущество, награда наша за всю жизнь!
Она так крепко стиснула ворот рубашки, что жилы на шее Корсака вздулись грубыми узлами. Он широко раскрыл свой черный бездонный рот. Мальвина трясла братца, а он кричал в такт ее движениям:
— И с монголками, совсем желтыми монголками гулял!
С отчаяния она запихнула кулак в его открытый рот, Корсак ударился затылком о почерневший косяк и, как висельник, бил босыми ногами по куче разодранной бумаги, а из его сдавленной гортани вырывались бессвязные звуки.
— Братец, братец Ильдефонс, очнись, — стонала пани Мальвина. — Проснись, уже день, дурная ночь прошла.
В эту самую минуту по каменистой дороге загрохотали колеса, кто-то резко крикнул, потом быстро застучала задними копытами лошадь, которую вдруг осадили назад. Наконец телега остановилась, оси больше не скрипели, и снова стал слышен шум дождя.
Пани Мальвина отпустила брата, оба повернули головы к окну. Я тоже посмотрел туда. Мы напряженно вслушивались в хлюпанье дождя. Пани Мальвина, как во сне, едва касаясь носками пола, подбежала к окну. Она смотрела наискосок на дорогу, которая вела в город, уткнулась лбом в заплесневевшее от сырости окно, ее дыхание затуманило стекло, и я больше не видел даже серой, размякшей сетки дождя.
— Никого нет. Никто не приехал, — прошептала она. — Это нам померещилось. Ах, боже, как холодно.
И она обхватила руками собственные плечи, укрываясь от холода осеннего утра.
— Из города приехала телега, — неуверенно сказал Ильдефонс Корсак, придерживая брюки на впавшем животе.
— Кто сюда приедет в такой час, — вздохнула пани Мальвина.
Тогда я неожиданно вскочил на здоровую ногу. Корсаки с удивлением посмотрели на меня. А я, как индюк с перебитой лапой, заковылял через пустую комнату в сени.
Телега стояла у калитки. Знакомый мне возница, Харап, закидывал лошади на голову торбу с кормом. На телеге сидела какая-то фигура, прикрытая мешком.
— Кто-то приехал, — благоговейно прошептал у меня за спиной Ильдефонс Корсак.
— Вероятно, из какого-нибудь учреждения. Может, по сбору налогов, — перекрестилась пани Мальвина и со всех ног кинулась обратно в дом.
— Это женщина, — сказал я.
— Где? Что вы говорите? — забеспокоился Корсак. — Какая женщина? Это чиновник, чтоб ему ни дна ни покрышки, вывезут нас, поверьте, вывезут. Я такие страшные сны видел.
— Куда мы, бедные, поедем, да еще в такое время года, — всхлипывала на кухне пани Мальвина.
Харап забросил вожжи на мокрую спину лошади, подошел к телеге сзади, сел верхом на оселину и приподнял домотканый коврик, из-под которого тускло сверкнули никелевые оковки. Медленно, не торопясь, он выгреб из-под сухих стеблей гороха два чемодана и, подойдя к калитке, толкнул ее ногой.
Приезжая сбросила с головы мешок. Мы увидели женщину в клеенчатом плаще, по-деревенски закутанную в большой платок. Она осторожно спустилась с телеги, пользуясь ступицей колеса, как подножкой брички, и вошла к нам во двор.
Здесь она остановилась возле сарая. Гонимый ветром дождь стегал ее по ногам, а она смотрела на наш дом и на нас, столпившихся на пороге. Потом низко поклонилась и торопливо направилась к той двери, которая давно уже была на запоре.
— Регина! — крикнула пани Мальвина.
Она растолкала нас, подбежала к Регине, вырвала у нее из рук небольшой узелок.
— Вернулась!
Харап уже вошел в дом, а женщины отчаянно, с плачем, целовались посреди двора. За черной решеткой забора стоял партизан, промокший, как курица. Он держался за столбик, откинувшись назад с таким видом, словно собирался выломать прогнившее дерево. А со стороны железной дороги медленно, в своем обычном заторможенном темпе приближался Ромусь. Он остановился возле партизана и стал нервно поплевывать.
Обе женщины заперли за собой дверь.
— Глядите-ка, — заговорил Ильдефонс Корсак. — Мы воображали, будто она в Америке, а тут, на тебе, вернулась так же налегке, как уехала.
— Те же самые чемоданы привезла, — лениво заметил Ромусь у забора.
Харап вернулся, молча оглядел нас и, шлепнув по голенищу суконной шапкой, стряхнул с нее дождевую воду. Потом он подошел к лошади, снял с нее торбу с овсом и надел уздечку с пунцовым помпончиком, влез на телегу и, ни слова не сказав, покатил по дороге, изборожденной бесчисленными потоками дождевой воды.
— А мы вас до сих пор искали, — медленно сказал Ромусь, — и в Заельняках были, и в Подъельняках, и на Повстанчей Гурке, и в подземелье старого замка заглядывали.
— Почему ты не искал меня в Солецком бору, Ромусь? — спросил я, приподняв распухшую ступню и от того сразу почувствовав облегчение.
Ромусь стал сплевывать еще быстрее, чем раньше. Я доковылял до калитки, отворил ее и вышел на улицу. Он повернулся ко мне и смотрел так, будто впервые меня видит. Партизан раскачивался, вцепившись рукой в столбик ограды, и поглядывал на то окно, в которое столько раз по ночам стучался.
— Ну, что скажешь, Ромусь? — спросил я.
— Свое-то я давно уже сказал, — мрачно ответил он и отвел взгляд.
Из форточки в соседнем доме высунулась рука, торопливыми жестами подзывая кого-то из нас. Я ткнул пальцем в себя. Рука, свесившаяся из форточки, еще раз помахала мне.
Я заковылял в ту сторону, проваливаясь по щиколотку в жидкую грязь. Наконец я остановился возле живой изгороди, облезлой, как старая щетка.
Шафир шире приотворил окно.
— Кто приехал?
— Женщина из кооперативной лавки. Зовут ее Регина.
— Она что, отсутствовала?
— Да, уезжала.
— Так почему же такое сборище?
— Потому что она не хотела сюда возвращаться.
— И вернулась?
— Как видите.
Шафир стянул на груди поношенный пиджак, который, вероятно, заменял ему уютную пижаму.
— Я сегодня не выхожу из дому, — сказал он. — У меня, знаете ли, легкие, как паутина. Чуть глотну сырости, и они уже играют на всех сорока восьми басах.
— Кое для кого и такой день хорош.
Он внимательно посмотрел на меня.
— На что вы намекаете?
— Упаси боже. Я просто так сказал.
Он еще тщательней запахнул пиджак.
— Что это я хотел сказать? Ага, у меня к вам дело. Мы должны созвать собрание местных жителей. И к тому же в ближайшие дни.
— Я болен. Я вам уже говорил.
— Ситуация сложилась такая, понимаете ли, что сейчас не время болеть. Я завтра тоже поднимусь. Членские взносы платить — этого мало.
— Но я ведь здесь проездом.
— Ничего. Как раз это и хорошо. Мы должны созвать собрание. Здесь наших мало. Каждый человек на счету.
Я собирался что-то сказать, но Шафир меня не слушал, он говорил быстро и горячо:
— Как бы то ни было, это нас касается в первую очередь. Мы сами должны все сделать. Я на вас рассчитываю, хороший товарищ нам очень пригодится. Такова ситуация, помните об этом.
Он захлопнул окно и долго весь сотрясался над цветочным горшком с миртом; со стороны можно было подумать, будто он надо мной смеется, а он просто кашлял.
Я вернулся. Все уже разошлись, только партизан торчал у забора. Он на меня и не взглянул, промок до нитки и вымазался зеленой плесенью забора.
Я вошел в дом, сел на кровать и бессмысленно уставился на кучку обрывков белой бумаги, испещренной крупными каракулями Ильдефонса Корсака.
Снова появилась пани Мальвина с горькой гримасой на лице. Она села на краешек стула, устремила страдальческие глаза на стеклянную банку с японским грибом и ждала, когда же я проявлю любопытство и буду задавать ей вопросы.
Я дрожал от холода.
— Ну и что? — спросил я.
— Уедет. Как только получит работу, уедет.
— Куда же?
— А бог его знает. Разве мало квартир. Путевой мастер обещал ему место обходчика.
— О ком вы говорите?
Она посмотрела на меня с обидой и осуждением.
— Я говорю об Ильдечке. О тихом голубе нашем. Как он будет жить один, без меня? Заклюют его злые люди.
Волоча за собой пылающую ногу, я доковылял до комода, выдвинул ящик, поморщился от крепкого запаха дерева, пожираемого жучком.
— Вы помните, здесь лежат чужие бумаги.
— После каких-то жильцов остались, — рассеянно сказала она.
— Надо с ними что-то сделать. Может, переслать куда-нибудь? Может, в Красный Крест?
Пани Мальвина утерла глаза.
— А зачем? Кому они теперь нужны? Бумаги были в стене спрятаны, видно, кто-то не хотел, чтобы люди их нашли.
— А если владелец ищет их?
Я снова напряженно вглядывался в лицо, которое всегда казалось мне знакомым, и внимательно водил глазами по порыжевшим завитушкам подписи на удостоверении личности, желая отыскать какие-то характерные штрихи этой человеческой судьбы.
— Столько лет прошло, — вздохнула пани Мальвина. — Теперь все водой зальет. Может, когда-нибудь ученые люди будут разгребать дно озера и найдут то, что от нас останется. Может, тогда это будет считаться куда более ценным, чем в нынешние времена. Один бог знает.
Я опять улегся, стараясь сдержать бурные приступы лихорадки.