Ее руки остановились на моих висках.
— Выкурим по сигарете, ладно? — прошептала она.
Она давилась мокрым, едким дымом. Река гудела, как дремучий лес во время грозы. Чтобы сдержать дрожь, я закусил край воротника. Пригибаемый ветром, мокрый куст ритмично царапался о стену.
Она крепко стискивала пальцами мое плечо и я не решался напомнить ей, что нам пора расстаться. Отгороженная темнотой, она утратила все запомнившиеся мне черты, я не узнавал ни ее прикосновения, ни ее дыхания, ни улыбки, которую угадывал в иные моменты.
— Может, вы уже превратились в ведьму? Верно я говорю? — спросил я.
— Может быть, — она глубоко затянулась сигаретой, и я увидел мелкие зубы в приоткрытом рту и черную тень старомодной ямочки на подбородке.
— Все в порядке, — сказал я. — У колдуний не бывает таких банальных ямочек.
Я хотел поудобнее сесть на соломе, но она снова стиснула мое плечо.
— Уехали бы вы со мной? — спросил я сквозь дрожащие губы.
Она долго тушила об пол сигарету, потом обняла меня, как раньше.
— У вас жар, — она прикоснулась губами к моему лбу.
— Надо уже идти. Я вас заражу гриппом.
— Ко мне не пристает зараза. Я уже сколько раз говорила вам.
— У меня на губах что-то выскочило.
Она прикоснулась своими губами к моим.
— Девичья болячка. Лихорадка, — шепнула она мне в рот. — И вам не стыдно? Огромный двухметровый детина с душой девчонки.
Я пошевелился, пытаясь высвободиться из ее объятий, но она сплела пальцы на моем локте.
— Может я вас шантажирую и принуждаю встречаться со мной? — спросил я. — Право не знаю, что об этом думать.
— Никто меня не может к чему-то принудить.
— Мне это очень нравится. Люблю независимых женщин.
— Я заметила.
— У меня ужасно болит голова.
— Вы хотите уйти?
Она отпустила мое плечо. В висках назойливо стучал пульс. Мне стало очень холодно, я покачнулся и ударился лбом о ее спину.
— Надо идти, — тихо сказала она. — Вам следует перед сном напиться чаю с малиной.
— Вы на меня сердитесь?
Она поднялась с соломы, и я какое-то время не знал, что с ней происходит. Потом я различил ее силуэт на фоне окна, изрезанного полосками щелей. Она качала головой, повторяя хорошо знакомый мне танцевальный вызывающий ритм.
— Вся прическа пропала, — пожаловалась она своим низким обычным голосом с едва уловимой хрипотцой. — Полдня я над ней трудилась и вот, на тебе, одни лохмы. Невезучая я, верно?
Я услышал в ее словах скрытый упрек, встал с пола и долго не мог попасть руками в рукава плаща, измятого, как простыня. И когда я собрался ответить ей, она уже исчезла.
— Юстина, — позвал я.
Я решил, что она ждет меня на крыльце. Сильный порыв ветра подхватил меня и прижал к мокрой деревянной колонне. Тьма мрачно гудела вокруг.
— Юстина! — снова крикнул я.
В моей комнате на ящике радиоприемника стояла зажженная свеча; она горела уже давно, потому что с подсвечника свисали сосульки застывшего стеарина.
Я подошел к окну и стал разглядывать в стекле свое расплывающееся отражение. Я хорошо знал это довольно заурядное, худое лицо. Глядя на него, я понимал, что обязан соблюдать чувство меры и довольствоваться тем, что дает сама жизнь. За окном ветер бешено носился по улочкам, сплошь покрытым лужами.
В комнате Корсаков кто-то нудно причитал, словно захлебываясь, рассказывал невеселую историю. Я подошел к двери и посмотрел сквозь щель. Посреди комнаты, которая служила одновременно кухней и столовой, повернувшись лицом к окну, выходившему на восток, стояли на коленях Корсаки. Они бормотали какие-то несуразные молитвы, нескладные, составленные наспех, и низко, до самой земли, били поклоны; так самозабвенно бить поклоны они научились у очень несчастливых людей, среди которых прожили всю жизнь. Свет, падающий от свечи, ласкал их согбенные спины и серебряные головы, похожие на снежные шары. Дом скрипел, как корабль, прогибался под тяжестью мощного рева, который несся с реки.
— Вы еще не спите?
Застигнутый врасплох, я резко отпрянул от щели. Регина, в накинутом на плечи шерстяном платке, стояла в дверях, выходивших на веранду.
— Они молятся, — сказал я.
— Я услышала из моей комнаты. Они уже два часа плачут. Прямо страх берет. Сразу видно, что они с востока. У вас тоже не горит электричество?
— Нет. Кто-то свечу поставил.
— Вы тоже родом из тех краев?
— Да.
— И вас не тянет съездить туда, посмотреть, как теперь там живут.
— Я был несколько лет назад.
— Ну и что?
— Ходил по знакомым старым дорожкам, и у меня сжималось сердце. Все казалось маленьким, тесным, убогим, совершенно не похожим на то, что я хранил в памяти.
Она села на краю моей кровати и плотнее укуталась платком.
— Не следует возвращаться, — сказал я. — Пейзаж без людей ничего не значит. Теперь я жалею, что ездил туда. Надо было удовольствоваться тем, что запомнилось.
— А ваши близкие живы? Мать, отец, братья и сестры?
Только теперь я заметил, что до сих пор не снял плаща и черные капли стекают с него на вишневый пол. Я стал снимать плащ, и меня снова прохватила сильнейшая дрожь; где-то глубоко в груди больно закололо.
— Мне не хочется об этом говорить. Жизнь у меня как-то так сложилась, что ее ни переделать, ни исправить нельзя. Желания у меня были самые благие, и, быть может, именно оттого, что я перестарался, все пошло прахом.
— Закройте, пожалуйста, дверь. Не могу их слышать, — тихо сказала Регина.
Я выполнил ее просьбу и опустился на сиденье стула, сплетенное из почерневшей соломы. От моего плаща исходил неприятный, тепловатый запах резины.
— Вы вернулись?
Она кивнула головой.
— Я была у подруги. Самой близкой, с детских лет. Сколько раз мы клялись друг другу, что никогда не расстанемся, что ничто нас не разлучит. Несколько лет назад она вышла замуж, родила ребенка. Моя Казя, как всегда, мила со мной, по-прежнему меня любит, но я и ее стесняла, и сама испытывала беспричинную досаду. Приехал Харап, полдня ждал возле дома, а мы плакали, плакали, как две ревы-коровы, а потом я взяла и уложила свои вещи и, когда никто не видел, тихонько шмыг по лестнице да на улицу. Казя меня не гнала, но я-то видела, как она до самого конца у окна стояла, пока мы с той улицы не уехали. Так вот оно как.
Она робко улыбнулась. Пламя свечи силилось сорваться с фитилька. Растрепанные тени носились по стенам, как летучие мыши. Регина долго смотрела на меня, от ее взгляда мне было не по себе, но я не скрывал своего лихорадочного состояния и громко щелкал зубами.
— Вы были у женщины, — сказала она.
Мне очень хотелось возразить, но я лишь глубже уткнул лицо в мокрый воротник.
— Вы были у дурной женщины, — повторила она.
— Регина, что вы говорите, — сказал я без всякой уверенности в голосе.
— Я это знаю, не спорьте. К вам пристал ее запах.
Избегая ее взгляда, я бессмысленно отряхнул полы плаща.
— Я болен. Вывихнул ногу, меня отчаянно трясет.
— Вероятно, вы простудились.
— У меня сильный жар. Болит голова. Мне очень плохо, Регина.
Под вздернутой губой ярко поблескивали зубы. Гримаса эта делала ее некрасивой и жестокой.
— Не помрете, — прошептала она. — Безусловно, выздоровеете. Человек обычно умирает только тогда, когда ему не хочется умирать.
— Знаете, я опротивел себе, мне все надоело — мой вид, мое тело, мои мысли.
— Пройдет. Все проходит. Иначе у нас давно разорвались бы сердца и земля вертелась бы пустая, безжизненная, как снежный ком.
— Регина, я себе во всем отдаю отчет и с ужасом замечаю, что день ото дня все больше блекну, линяю и мало-помалу становлюсь невидимым, как воздух.
Она смотрела на пол и рисовала ногой какие-то зигзагообразные линии. Потом вскинула голову — лицо у нее было обычное, улыбающееся, окрашенное робким кокетством.
— Что это за разговоры? Что за болтовня? Женщина и мужчина не должны такое говорить друг другу. Помните, я еще перед отъездом сказала вам это?
Налетел ветер с такой силой, что заскрипели ставни. Мы посмотрели на стекла, лениво дребезжащие в плохо замазанных оконных рамах.
— Дайте мне снотворное, — тихо попросила она.
— Простите? — очнулся я от горячечного шума, отдававшегося во всем моем теле.
— Никак не могу заснуть. Ворочаюсь с боку на бок, а сон не идет.
— У меня нет снотворных таблеток.
Она недоверчиво посмотрела на меня.
— У вас нет?
Я перевел взгляд на окно, в котором мы оба отражались, как святые, с нимбами над головой.
— Хоть немножко должно было остаться, — конфиденциальным тоном сказала она.
— От чего? — я не отводил глаз от окна.
— Ведь вы тогда не все проглотили, правда?
Холод пополз по позвоночнику и защекотал затылок. Я болезненно поморщился и посмотрел на нее. Она двусмысленно улыбалась, прислушиваясь к стонам ветра, гулявшего по крыше дома.
— Зачем это вам?
— Меня мучает бессонница и всякие глупые мысли, которые тикают в голове, как часы.
Я встал со стула и застегнул плащ.
— У меня ничего нет.
— Вы врете.
Я уткнулся в стенку, прижался лбом к ее холодной, шероховатой поверхности.
— Нет, — сказал я. — Не просите у меня этого, пожалуйста.
Она встала и тихо подошла ко мне.
— Вы меня жалеете. Доброе сердце вам мешает или совесть? А может, вы боитесь?
— Вы за этим сюда пришли?
— На земле нет ничего более священного, чем человеческая жизнь, правда? А вы посмотрите, разве мало нас? На мой взгляд, слишком много. Будет ли Регина или не будет Регины, никто этого не заметит. Еще придет время, когда нас начнут освобождать от жизни, как освобождают от работы.
Я словно невзначай отворил дверь на веранду.
— Кто здесь? — спросил я.
— Я, — отозвался партизан. — Мне нужна Регина.
— Входите пожалуйста.
— Нет. Грязи натопчу. Так лучше.
Он неподвижно стоял на фоне темноты, обрамленный грубо отесанным косяком двери. Регина высунула голову из-за моей спины.