— Приглашаю на угощение. Прошу без церемоний, пожалуйста.
И первым вошел в свою будку.
Стол из нетесаных досок был накрыт скатертью. На нем стояли литровые бутылки с сургучными печатями и городские закуски — коробки консервов и стеклянные банки из фондов Регины.
С неестественно напряженным видом путевой мастер сел рядом с Региной. Место с левой стороны заняла пани Мальвина, справа — Ильдефонс Корсак. Мы расселись на длинной лавке, которая качалась во все стороны. Воцарилось неловкое молчание.
На Регине было белое платье, модное, вероятно привезенное из последнего путешествия. Белокурые, блестящие волосы лежали на обнаженных плечах неровными прядками, то и дело сползая на большое, заманчивое декольте. Пац горестно охнул и так решительно переменил позу, что мы едва не попадали с лавки. Синяя нижняя губа у него отвисла, и он загляделся на Регину, как голодная лошадь на свежий клевер.
— Ну, так, — сказал путевой мастер и стал разливать водку по стопкам.
Сонным движением Регина поправила прическу, а мы с каким-то неестественным вниманием следили за ее жестами, не спуская глаз с ее сухих, насыщенных электричеством волос, с ее белой руки, с ее вызывающе жаркого декольте.
Граф Пац снова заерзал на лавке.
— Сидите спокойно, черт подери, — рявкнул партизан.
— Тесно тут, ноги немеют, — оправдывался граф, не отводя жадного взгляда от Регины.
Путевой мастер встал и негромко причмокнул, словно чего-то отведав. Потом он сказал:
— Ну, будем здоровы.
— Глядите, какой бойкий, — с неудовольствием заметила пани Мальвина. — Не годится этак, молчком, ни слова не сказав.
— Чего тут болтать лишнее!
— В такой день, — возмутилась пани Корсак. — Вам-то, может, и все равно. Но она-то молодая, эту минуту потом до конца жизни будет вспоминать. Дайте-ка я скажу.
Она встала, возбужденная, с нездоровым румянцем на щеках. Стопочка, до краев наполненная водкой, дрожала в ее пальцах.
— По старому обычаю извещаю всех присутствующих и отсутствующих, что находящиеся здесь пани Регина и пан Добас…
— Моя фамилия Дембицкий, — поморщился путевой мастер.
— Так мне удобнее, давнишняя привычка… Что находящиеся здесь с нами за одним столом пани Регина и пан Дембицкий обручаются. Прошу гостей выпить за здоровье молодой пары.
Мы поднялись с мест. Громко зазвенели стаканчики. Тепловатая жидкость тяжело поплыла в наши глотки под аккомпанемент деловитого булькания.
Мы уже собирались снова сесть, но пани Мальвина запротестовала.
— Что? По-еврейски? Не позволю. Пан Дембицкий, вы мужчина, вам первому полагается.
И тогда путевой мастер неловко обнял богатое, дородное тело Регины, привлек ее к себе, как рычаг стрелки, и чмокнул невесту где-то возле носа.
Под возбужденный шум голосов мы стали закусывать. Граф доверительно нашептывал мне на ухо.
— Вы не поверите, на что она способна. Она воплощенная плоть, это я вам говорю. Я не один раз за ней подглядывал. Когда еще было тепло, она ходила на реку. Ложилась на солнце у самого берега и так распалялась, так возбуждалась. Потом она каталась по горячему песку. Безо всякого стыда, как кобыла. Меня дрожь пробирает при одном только воспоминании.
— Может, позволите шпротку, вон баночка стоит, — неуверенно сказал я.
Граф посмотрел на меня бесцветными глазками и покачал головой.
— Ах боже! Что за стеснительность! — вдруг вскрикнула пани Мальвина. — Пан Крупа ни капельки не выпил.
Все мы посмотрели на партизана, а он сидел низко опустив голову.
— Голова у меня болит, — недружелюбно сказал он.
— Ишь ты, какой деликатный, — хитро улыбнулась пани Мальвина. — От рюмочки у него голова заболела. Ну, не капризничай, как ребенок. Такой момент…
Корсак подхватил его под руки, а пани Мальвина силком стала впихивать стопку в стиснутые зубы партизана. Некоторое время он сопротивлялся, но ему было стыдно так откровенно демонстрировать свое поражение и в конце концов он позволил влить в себя водку. На каком-то глотке он, однако, поперхнулся и выплеснул жидкость на колени Корсака.
— Ишь ты, как нахохлился. От того-то и водочка не впрок пошла.
Ромусь пустым взглядом смотрел в окно.
— Глувко идет, — сказал он угасшим голосом.
Никто не обратил внимания на его слова. Тогда он упрямо повторил:
— Глувко идет домой.
— Кто? Где? — крикнула пани Мальвина. — Позвать его! Пусть повеселится с нами!
При виде пирующих, высовывающихся из будки, сержант Глувко остановился у рва. Выражение лица его свидетельствовало о глубоком моральном переживании.
— Пан Глувко, просим к нам, просим, рюмочка ждет, — горячо приглашала его пани Мальвина.
Сержант подправил ремни и переступил с ноги на ногу.
— Возвращаюсь с обхода. Жена дома ждет.
— Жена не заяц, не убежит, — двусмысленно захихикал Ильдефонс Корсак.
— Милости просим, у нас большой праздник, — добавила пани Мальвина.
Сержант Глувко горько вздохнул и оглянулся назад, на городишко.
— Вам-то хорошо, а у меня дома жена, дети…
— Дети — дело наживное, — перебил его Ильдефонс Корсак.
— Заткнись ты, не болтай чепуху. Пан участковый, просим хоть на минутку.
Сержант Глувко всем своим естеством боролся со сладостным искушением, нервно перебирал ногами, выпачканными в грязи до самых колен.
— Не могу, простите меня, не могу. Жена, знаете, нервная, никакого понимания у нее нет. Может, как-нибудь в другой раз.
— В другой раз — про запас, — сказал граф. — Да будет вам ломаться. Что за кривлянье.
— Легко вам говорить, — жалобно защищался Глувко. — Эх, жизнь, жизнь.
И все-таки он не уходил, раздираемый внутренними сомнениями этического порядка.
Его подхватили под руки и, весело пошучивая, потащили к столу, полному предательских соблазнов.
— Прошу прощенья, но только на четверть часика, — лицемерно отбивался сержант. — Выпью одну — и сейчас же домой.
— Одна, одна, кишка тонка, — кривлялся Пац.
— Пан граф, негоже вам разговаривать, словно в хлеву. Вы человек ученый, — возмутилась пани Мальвина.
— Я не-е гра-граф, — вдруг побледнел он. — Я не-е уч-ченый. По-оследний раз пре-редупреждаю…
Мы снова сели за стол. Путевой мастер осторожно разливал водку. Сержант жадно прислушивался к милым звукам, озабоченно поглядывая в окно, туда, где виднелись красные крыши городка.
— Ну, будем здоровы, — сказал хозяин.
Мы выпили, крякнули, сержант Глувко уже бодрей пошарил взглядом по столу.
— Может, спеть, — сказала пани Мальвина. — Ты не знаешь ли песни, Ильдечек, подходящей для такого случая?
— Я спою, но только по-русски.
— Затихни ты, проклятый. Вечно одно и то же. Отберите у него стаканчик, он ведь, бедный, слабенький, от одного запаха может сковырнуться!
Регина откинулась назад, оперлась спиной о подоконник и стала обмахиваться рукой, как веером. Она смотрела на свои груди, не вмещавшиеся в белое, девичье платье. Граф Пац нервно дергался.
— Тру-трудно усидеть, ей-богу, — шепнул он мне. — Из-за распутицы никуда сходить нельзя. Я уже неделю женщины не видел.
Партизан стукнул протезом по столу с такой силой, что подскочил малосольный огурчик, который ловко на лету двумя пальцами поймал сержант Глувко.
— Не разваливайся, сиди как человек, — проворчал партизан, с волчьей злобой глядя на своего соседа.
— Ах боже, они снова за свое. Ешьте, пейте, дорогие. Пан участковый, стаканчик ждет вас.
Сержант испустил душераздирающий вздох:
— Вам-то хорошо, — и с отчаянием залпом проглотил водку.
У Регины уже стекленел взгляд. Она подняла руку, мгновение смотрела на свое белое тело, а потом поцеловала теплый изгиб у локтя.
— Эх, сука, — взволнованно прошептал Пац.
Пани Мальвине позвонила ножом по стаканчику.
— Я вам кое-что скажу насчет пения. У нас на востоке, под Эйшишками, жили два брата — Ленька и Севусь. Ленька, старший, к музыке был способный. На любом инструменте умел играть и полечки, и мазурки, и танго, и даже этакие более серьезные вещи знал. Бывало, как возьмет в руки аккордеон, так самый твердый человек не выдержит и заплачет. Ох, любили его люди, любили, ни один праздник, ни одно торжество без него не обходилось. «Где Ленька, давайте Леньку, просим Леньку» — все только Ленька да Ленька. Стоило ему войти в хату и светлее становилось. Жил, как птица, во славу бога и людей. Младший, Севусь, тоже брал в руки гармонию. Перебирает, знаете, пальцами по клавишам, и бог его знает, что он хочет. То ли это смешно, то ли грустно. Ни мелодии, ни каденции. Возьмется за цимбалы, и опять же противно слушать. Все над ним смеялись, бывало, кто-нибудь скажет: «Возьми, Севусь, инструмент, послушаем твою музыку». А он с важным видом, что твой ксендз, выслушав просьбу, водил своими неуклюжими пальцами по струнам так, что даже ушам больно. Все хохочут, а он краснеет, злой как черт, да как хлопнет гармонией или цимбалами об пол, как треснет дверью. Такой был честолюбивый. И однажды, знаете, уехал он куда-то в Польшу, долгое время отсутствовал. И вдруг кто-то говорит, что о нем в газетах написали. Стал он домой деньги присылать, из разных мест приходили открытки; люди писали, что Севусь — великий артист и в городах концерты дает, получает ордена и деньги. Как-то пронесся слух, будто приедет он в Эйшишки, в свои родные места, и выступит в городском зале. Все мы, знаете, сломя голову поскакали в город, и Ленька с аккордеоном. Купили билеты, страх какие дорогие, сели в зале и ждем. На возвышении стоит рояль, огромный, как платформа. Наконец выходит Севусь в черном костюме и какой-то такой белый, будто после болезни. Тут те, что сидят впереди, давай хлопать, он кланяется да кланяется. Потом садится на табуретик, приноравливается и так и сяк к этому роялю, рукава поправляет, морщится, словно приступает к святому причастию. Потом он, знаете, глаза закрывает и давай перебирать пальцами по клавишам. Мы думали, что это он инструмент настраивает, ждем, что будет дальше. Ленька держит аккордеон на коленях наготове. А он ничего, бренькает по-своему. Наконец он кончил, и тут как начнут хлопать, как начнут кричать. Мы переглядываемся и ничего не понимаем. Неудобно сидеть так, не шевелясь, ну и мы в конце концов давай хлопать в ладоши. Потом мы вышли на улицу, стоим возле лошадей и не знаем, что сказать. Ленька бросил аккордеон на телегу и прислонился к ней спиной. Городская публика выходит из зала, все хвалят Севуся, головами кивают. Известное дело, денежки заплатили, вот и должны хвалить. А мы — молча на телеги и по домам. Больше уже мы никогда его