Мы сидели не двигаясь, в закопченном свете маленькой лампочки. Ветер метался за стеной и время от времени швырял в открытую дверь горсть размокших листьев. У Ильдефонса Корсака, укрытого спецовкой путевого мастера, громко урчало в животе.
Сержант Глувко собрался с духом и через силу встал.
— Мерси, — сказал он. — Даже страшно домой возвращаться. Эх, жизнь, жизнь.
Он нерешительно постоял, словно ожидая нашего вмешательства, а потом нетвердым шагом направился к двери. После нескольких попыток он в конце концов выбрался в темную, дождливую ночь.
Постепенно разошлись все, я тоже окунулся в мрак, пронизанный холодом, и пошел по путям.
Вскоре, однако, кто-то меня догнал и некоторое время шел рядом молча.
— Ромусь? — спросил я.
— Нет, это я, партизан. Можно мне с вами?
— Пожалуйста. Жуткая ночь. Сола снова разольется.
— Угу, — пробормотал он, явно думая о другом.
Мы долго шагали, пряча лицо от ветра, который больно сек ледяным дождем. Наконец уже у самого городка партизан неожиданно остановился.
— У меня к вам вопрос, — сказал он.
— Слушаю.
Я чувствовал, что он колеблется и раздумывает, как бы получше выразить свою мысль. Дождь нагло бубнил по нашим открытым головам. Холодные струйки стекали по волосам за воротник.
— Вы верите, что я еврей?
Я двинулся вперед. Он шел за мною точно по моим следам и ждал ответа. Я свернул влево, на дорогу, которая вела к дому.
— Ответьте, пожалуйста, — тихо сказал он.
Я остановился — он был на расстоянии полушага от меня.
Он стоял, ожидая, что я ему скажу. Где-то наверху, за монастырем, величественно шумел лес. Внезапно хлынувший ливень разъединил нас. Партизан отвернулся и ушел в ночь своей дорогой.
— Юстина, — позвал я негромко.
Здесь все еще капала вода с растрескавшегося потолка. Какая-то голая ветка застряла в щели между досками. Меня пугал этот полумрак, этот зловещий скрип пустого дома.
— Юстина? — спросил я через силу.
— Да, я здесь, — ответила она.
Я с трудом разглядел нечеткий силуэт посредине огромной комнаты. Юстина стояла, опустив голову, а левую ногу выдвинула вперед, словно в ожидании первого такта музыки.
Я подошел к ней, тяжело дыша.
— Всю дорогу я бежал. Я очень спешил. Я видел дурной сон.
— Вы спите днем?
— Ночью мне не спится, и после обеда я всегда сонный, до смерти хочется спать.
— Самые удивительные сны снятся в такое время.
— Мне снился дурной сон. Я видел вас.
— Я была нездорова. Простудилась.
— Вы ночью выходили на улицу?
— Из-за вас.
— Из-за меня?
— Все из-за вас.
Она подняла голову, и я заметил в ее лице странные перемены. Я старался понять, что произошло, но она опередила меня:
— Я здорово подкрасилась, верно я говорю?
На ней был свитер на застежке и зеленая домотканая юбка. Я понял, почему она так оделась, угадал ее расчет.
— Пойдем? — спросила она.
— Да. Я больше не люблю этот дом.
Я раздвинул скользкие доски, мы вышли на крыльцо, заросшее мхом. Дым, пахнущий пастушьей нищетой, листьями и травами, стлался по долине, затихшей в эти ранние осенние сумерки. Сад стоял неподвижно, в больших лужах.
— Страшный день для людей с больным сердцем, — прошептала она. — Они молятся, чтобы пережить ночь.
Мы двинулись по дорожке, усыпанной листьями.
— Я совсем вас не знаю.
— Вот видите. А это хорошо или плохо?
— Не берусь судить.
— Я тоже о вас ничего не знаю. А я ужасно любопытная. Ведь вы были одной ногой на том свете.
— Вас действительно это интересует?
Она испуганно посмотрела на меня и по своей привычке стала качать головой.
— Нет, нет. У меня просто с языка сорвалось.
Я взял ее под руку и хотел повести вправо, к железной дороге, подальше от их дома. Но она отстранила мою руку.
— Не надо, — сказала она.
И мы пошли по краю холма, а под нами, в двух шагах, был их дом, опутанный черными нитями дикого винограда. В одном из окошек уже загорелся свет.
— Это почти как обручение…
— Не поняла…
— Я только проснулся и сразу к вам прибежал.
— А что вам снилось?
— Вы и поезд.
— Странно. Ведь здесь нет поездов.
— Но через два дня придет первый…
Мы остановились между редко растущими соснами над песчаным обрывом. Внизу была дорога, которую кто-то когда-то неизвестно зачем прокладывал, был ольшаник, который опустошила осень, были размытые луга и была Сола, извилисто текущая на юг. Я расстелил свой брезентовый плащ. Мы сели под кустом крушины, сверкающим от капель дождя, и, как птицы в гнезде, смотрели оттуда на эту, нашу собственную частичку мира.
— Знаете, я всегда берег свои слова, — я смущенно смотрел в сторону, на широкий разлив реки возле Подъельняков. — Я берег свои слова, как скупец, копил их, как другие копят деньги на черный день.
Я замолчал, а немного погодя заговорила Юстина:
— Здесь как-то странно пахнет.
— Чебрец. После дождя. Видите, что ни скажешь, получается глупо. Мне с вами легче разговаривать по вечерам, когда не спится.
— Я тоже хотела вам сказать что-то важное.
— А теперь уже не скажете?
— Нет. Не нужно.
— А это хорошо или плохо?
Она молчала. На том берегу, в Солецком бору, прозвучал далекий выстрел, настолько искаженный расстоянием, что можно было подумать, будто с высоты сорвался в воду камень. Над палатками зажегся первый фонарь.
— Юстина.
Она посмотрела на меня, внимательно разглядывая мое лицо, мой рот, мои виски. В конце концов глаза наши встретились. Ей хотелось что-то сказать; я это чувствовал и догадывался, что молчит она тоже неспроста.
Я бесцеремонно обнял ее, а она сжалась в комок. Я стал целовать ее волосы, затылок, холодную щеку, подбираясь к губам, крепко стиснутым, недружественным, пахнущим ветром. Я не сразу сломал ее холодную сдержанность. Наконец ее губы налились жаром. Теперь мы дышали одним глотком воздуха.
Я расстегнул свитер: ее тело не было телом зрелой женщины, оно напоминало нежную, тонкую весеннюю траву. Юстина пыталась сдержать мои руки, прижимала их локтями к своим хрупким ребрам.
Мы на мгновение разомкнули губы, судорожно ловя воздух, как ныряльщики, которые, собрав последние силы, вырвались из пучины. Она стала пятиться от меня, не поднимаясь с колен. Однако я схватил ее.
— Нет, — забормотала она. — Нет.
— Почему?
— Нет.
— Ты меня не понимаешь, Юстина, я тебе все объясню, — мои зубы стучали о ее зубы.
— Нет.
И в этой душной темноте я снова увидел застывшее, искаженное лицо партизана. Я привлек Юстину к себе, но она оттолкнула меня, я пытался удержать ее, стиснул пальцы на запястьях ее рук, но она уже падала спиной в песчаную пропасть. Испуганные неожиданным падением, мы инстинктивно изо всех сил обхватили друг друга. Так, сцепившись в объятии, мы катились по обрыву, оставляя глубокий след на чистом лесном песке. Я видел попеременно то ее губы со следами губной помады, то низко нависшее мрачное небо. Наконец мы остановились внизу посреди никому не нужной дороги, в кустиках серебристой полыни.
Я смотрел в ее глаза — в них уже не было испуга. Мы сели на размокшие стебли сорняков. Я снова увидел ее такой, как когда-то, знакомой давно, едва ли не с детства, и постоянно завлекающей чем-то в ней неуловимым и непонятным.
— Так уж всегда у нас получается, спешим сломя голову, — сказала она.
— Ты знаешь, что ты мне нравишься?
— Знаю, — сказала она.
— Вижу, что ты в этом уверена. А я тебе?
— Мне? — И она замолчала.
Я протянул руку и стал выбирать из ее волос, тонких, как пух одуванчика, комочки желтого песка. Она заметила на моей шее клочок мха. Мы снимали друг с друга красные сосновые иглы, кусочки шелушащейся коры и какие-то непонятные зернышки. Я улыбнулся, она мне ответила, мы с упрямым вниманием смотрели друг другу в глаза, и была в этом новая близость, незнакомая до сих пор доверчивая интимность.
За рекой, как обычно, заговорил кларнет и пробился сквозь однообразный шум Солы. Я встал с земли и подал Юстине руку. Мы карабкались наверх по тому же самому обрыву, увязая в рыхлом песке. Я втаскивал ее за руку, а она ловила воздух мелкими глотками и на ее лбу блестели капли пота. Я вполз на лесной дерн, колкий, как стерня, перегнулся вниз, подхватил ее за талию и втащил, горячую от усталости, под мокрый куст крушины.
— Послезавтра придет первый поезд. Уедем на нем подальше от этих мест.
— Куда?
— Я ведь лгал. У меня есть дом и место в жизни. Поедешь?
— Значит, ты ничего не понимаешь.
— Приходи послезавтра без четверти три на железнодорожную ветку. Там остановится наш поезд.
Она молчала.
— Я тебе ничего не обещаю, но, может быть, именно поэтому ты не пожалеешь о своем шаге. Я хочу увезти тебя к своим.
— А там хорошо? Ты ведь оттуда убежал.
— Это не имеет значения. Теперь я уже знаю, что здесь я искал тебя.
— И что же ты мне обещаешь?
— Я отдам тебе все мое чувство, без остатка. А потом угомонюсь, буду играть в шашки, слушать радио, буду сидеть на скамейке в парке и греть на солнышке кости.
— Ты думаешь, что мне это нужно?
— Это нужно мне. Я должен найти свою тихую пристань.
Она улыбнулась.
— Может, стоит рискнуть?
— Юстина, я говорю серьезно.
— Лучше не говорить ничего. Смотри, какой липкий воздух, какая вокруг странная неподвижность. Словно нас накрыли маской с хлороформом. Будет страшная ночь для сердечных больных.
— Поедешь?
Она нагнулась и поцеловала меня. У обоих у нас губы пересохли, их обметало, как в лихорадке.
— Больно, — прошептала она.
— Очень больно?
— Нет. Терпеть можно.
Я привлек ее к себе на скрипучий брезент плаща. Светлая капля упала мне на ладонь. Я удивился, что она не зашипела на моей раскаленной коже.
— Почему у тебя глаза открыты? — спросила она.
— Откуда ты знаешь?