Я услышал плеск воды за цветной ширмой.
— Здравствуйте, Регина. Я не мешаю?
Она вышла из укрытия в длинном халате, держа в обеих руках сноп мокрых волос.
— Ах, это вы, — сказала она. — Извините, я в таком виде.
— Мне хотелось с вами попрощаться. Именно с вами.
Она улыбнулась и опустила глаза.
— У меня такой беспорядок. Не следует выдавать мужчинам наши секреты.
— Я уже постиг законы этого обмана.
— Вы надо мной смеетесь.
— Нет. Как раз я одобряю.
— Жаль, что вас не будет на моей свадьбе.
Она села на тахту и, мотнув головой, перебросила косу на спину.
— Все-таки вы решились?
— Вместо великой любви — шумная свадьба. Хорошо и это.
— Я вам напишу. Вы еще долго тут останетесь?
— Не знаю. Пожалуй, еще до зимы придется уехать. Вы обязательно напишите. Страшно люблю получать письма.
Я переступил с ноги на ногу. Она подняла глаза и сказала с невеселой улыбкой:
— Чего еще ждать на этом свете?
— Все будет хорошо, — сказал я.
С шутливой энергией она махнула рукой.
— Ах, пусть его! Авось будет хорошо. А если нет, то и так ладно.
Регина встала с тахты и подошла ко мне.
— Я по глазам вижу, что у вас что-то на уме. Я вам добра желаю. Пусть по крайней мере ваша жизнь сложится как можно лучше. Вспоминайте, пожалуйста, время от времени безрассудную Регину. Ну, поцелуемся, надеюсь, что никто за это на меня порчи не наведет…
Она обняла меня теплыми руками, и мы поцеловались в губы долгим поцелуем, на волосок от неприличия.
— Мы уже один раз прощались, — прошептала она.
— Может, еще увидимся.
— Наверное, как все. В долине Иосафата.
Она повернулась спиной и взяла в зубы мокрую прядку светлых волос.
— Регина…
— Пожалуйста, помолчите. Ну, вот и все. Было, прошло, — и она сразу затихла.
Я вышел на цыпочках, осторожно закрыв дверь.
На веранде меня ждала пани Мальвина в праздничном платье с жабо, которое подчеркивало торжественность минуты. Она прошла следом за мной в комнату и смотрела, как я во второй раз завязываю свой дорожный мешок.
— Вот что значит одинокий человек, — вздохнула она. — Сегодня здесь, завтра там, ни за что не держится.
— В чужих руках пирог велик.
— Вы шуточками не отделывайтесь и не богохульствуйте, — возмутилась пани Мальвина. — Бог наделил вас священным даром — жизнью. А вы даже этого не подозреваете. Здоровый, нестарый, ученый. Оглянитесь вокруг, много ли таких насчитаете.
— А что вы обо мне знаете?
— Я знаю, что если бы вас погнали на тяжелую работу, с утра до ночи, когда глаза туман застилает, а спину никак не разогнешь, так вам бы и солнышко ярче светило, и ветер был бы ласковей, и жизнь краше.
— И, кроме этого, ничего больше?
— Распустились люди, ой совсем распоясались. И поэтому наступит конец света, а если нет, так мы сами его себе устроим. Вы только подумайте, сколько людей поменялись бы с вами судьбой. А вы небу грозите, а вы мир проклинаете. Говорить противно.
— Вы это мне хотели сказать на прощание?
— Вы не сердитесь, лихом не поминайте, но все-таки подумайте, пожалуйста, о том, что я говорила.
— А вам что пожелать?
— Мне, мне? — испугалась она. — Я старая, мне ничего не надо. Судьба уже ничего мне не добавит, лишь бы не отняла.
— Тогда до свидания. И спасибо за все.
Я закинул мешок за спину. Сквозь темные ветки жасмина в комнату заглядывало холодное солнце.
— Смиритесь перед силой божьей, — прошептала старушка.
Я вышел на улицу и направился к железной дороге. Я уже видел верхнюю часть крыши пустого дома, видел и нежную синеву молодой дубравы на том берегу реки. Я должен был и туда зайти, захлопнуть и эту дверь перед дальней и окончательно еще не определившейся дорогой…
На соломе были аккуратно разложены большие, отливающие синевой яблоки, он стоял на коленях, выбирал чуть подгнившие и откладывал их в хорошо мне знакомую корзину, сплетенную из еловых корней. Увидев меня, он поднял голову, посмотрел в окно, а потом сказал:
— Едете, едете и все никак не уедете.
На столе возле лампы лежала раскрытая книга. Между тоненькими страницами была заложена красная лента.
— Вы читаете Библию, — сказал я.
Он посмотрел на меня и улыбнулся одними губами.
— Хорошего вы обо мне мнения. Комендант, зачитывающийся Библией. Сегодня даже пособия для культработников начинаются с цитат из Ветхого завета. Это самое модное чтение атеистов. Проверка умственного развития и свидетельство высокого вкуса. Излюбленное развлечение аристократов духа. Нет, знаете ли, я всегда уважал литературные памятники, но читаю я кое-что другое. Меня интересует только то, что находится в пределах моей видимости, моего реального бытия, моих чувств.
— Я пришел к вам не для того, чтобы сводить счеты.
Он встал с колен и вытер рукавом огромное, красивое яблоко, похожее на перезрелую дыню. Косой луч солнца ворвался в комнату и улегся, как кошка, на столе рядом с линейкой, сохранившей черные оттиски чьих-то зубов.
— Банка, из которой выкачан воздух, взрывается с такой же силой, как банка с порохом. Может, отведаете яблочка? Пожалуйста, возьмите себе на дорогу.
Я стоял, не двигаясь, в дверях.
— Вам нужна Юстина? Она ушла в Подъельняки, знаете, там дети, кажется, я вам говорил, в сиротском доме.
— Мне хотелось с вами повидаться перед отъездом. Но теперь я жалею, что пришел.
Он повернулся ко мне, посмотрел куда-то мимо, на сучковатые доски двери.
— Вы приходили ко мне, я помню. Чем же я могу вам помочь? Понимаете, у вас такой вид, что все чувствуют себя обязанными заняться вами, дать вам оценку, поделиться добрым советом, прочесть наставление. Вы, видимо, сами напрашиваетесь, кокетничаете.
Он взял со стола линейку и стал нервно ею хлопать по шву брюк.
— Вы ничего не ищете. Вашими поступками руководит тщеславие, нездоровое честолюбие. Своей судьбе вы придаете особое значение, приукрашиваете ее неповторимым смыслом. Подыскиваете для нее волнующие метафоры. Вы давите фасон перед лицом собственной пустоты. Взвинченный своей немощью, вы пытаетесь из обрывков своего прошлого сшить себе королевскую мантию, чтобы выделяться из толпы.
Солнечный зайчик на столе исчез. Стены потемнели, я больше не видел его лица. Он все быстрее хлопал себя линейкой, и ее стук напоминал биение сердца перепуганного зверька.
— Наврала она ему про Подъельняки, — тихо сказал я себе. — Ждет меня возле железнодорожной ветки.
И мне стало жаль этого сгорбленного человека, старательно сдерживающего свою неприязнь.
Я шагнул вперед и протянул руку.
— Возможно, вы и правы. Если все обстоит, как вы говорите, то я, пожалуй, более заслуживаю сочувствия, чем ничтожнейший из ничтожных.
Он замер, оскорбленный моим смирением, которому он, видимо, не доверял.
— Вы не подадите мне руки?
Он молчал и явно колебался.
— Вы ведь богаче.
Он быстро прикоснулся к моей руке и потом долго вытирал ладонь о брюки.
— Жаль, что нет Юстины. Она вас очень любит.
— Ничего не поделаешь. Может, еще встретимся. Верно я говорю?
Я видел, как внезапно дернулась его щека, обведенная лучиком света.
— Не думайте о ней худо, — тихо сказал он.
— Чужая душа — потемки.
Он не обратил внимания на мои слова.
— Она больная. Нуждается в опеке.
Я пошел к двери из плохо обструганных досок. Над косяком висели серые пучки трав.
— Забудьте обо всем. Это самое лучшее, — сказал он еще, и мне вдруг стало неспокойно. Я посмотрел на него с порога, он стоял, сгорбившись над столом, положив крепко стиснутую в ладони линейку на страницы открытой книги. Я не видел его лица, скрытого в тени, но я догадывался, что углы его губ, слепленные запекшейся пеной, судорожно дергаются, что он изо всех сил стискивает зубы, сдерживая нарастающую дрожь.
Не оглядываясь, я побежал по направлению к железнодорожной ветке. Возле будки путевого мастера стояла небольшая группа людей, но среди них не было Юстины. Я бросил мешок в старую крапиву и сел на него, заслоненный кустом, не сводя глаз с дороги, идущей вдоль рельс. Я ждал Юстину.
Я слушал голоса этой долины. Я различал тихий стон леса, бормотание реки, продирающейся излучинами к городу, я слышал шелест трав, названия которых давно забыл, я слышал шипение ветра и гулкую тишину земли.
У меня дрожали руки, дергались колени, едкий холод заползал под куртку, парализовал мускулы. Дорога передо мной была пустынна, совершенно пустынна, хотя я изо всех сил напрягал зрение. Я смотрел в поголубевшую темноту между двумя полосами леса, расплывшимися, как озера, и ждал, когда оттуда появится девичья фигура.
— Ситуация такова, — вспомнил я выражение Шафира. — Какова ситуация? Что она означает?
Я стиснул пальцами виски, страдая, как оратор, потерявший нить своей речи. Приближалась развязка, а я по-прежнему сидел здесь, в ольховых кустах, все еще полный сомнений и до ужаса одинокий.
— Идет поезд, — сказал кто-то позади меня.
— Откуда ты знаешь?
— Если приложить ухо к рельсам, слышен грохот колес.
— Но ведь ее еще нет.
— Вы должны ехать. Вы для того сюда пришли, — шептал чей-то приглушенный голос.
Чужие руки обхватили меня и подняли с мешка. Я наступил на кустик еще зеленого тысячелистника.
— Это ты, Ромусь? — спросил я.
— Я. Идите на платформу. Он здесь простоит всего две минуты.
— Но я ведь не могу ехать один.
— Ой, посмотрите, уже виден дым.
Он вскинул мешок мне на спину и не сильно, но решительно толкнул. Я сделал несколько шагов в сторону насыпи. В самом деле над лесом густо ложился дым.
— Боже, как холодно, — сказал я.
— Северный ветер. Несет снег. А вы идите.
И я пошел, сгорбившись под тяжестью мешка, как контрабандист, возвращающийся из очередной экспедиции. А когда я поднялся на деревянную платформу, мне показалось, будто я стою на мосту и сверху разглядываю чужую, незнакомую жизнь. Со стороны Подъельняков медленно приближался поезд, заливая дымом и паром небольшой овражек и тропинку, по которой никто не шел. На серебристых фарах локомотива висела торжественная гирлянда из еловых веток. Совсем рядом, подо мной, стояли жители городка, они пришли, чтобы посмотреть, как отсюда бесплатно уезжают первые пассажиры.