— Ну, пора идти, — сказала пани Мальвина.
Они пошли в направлении железной дороги, провожаемые хрупким звоном маленького монастырского колокола. Монахи прощались с уходящим днем.
Встал и я, оставив позади себя пустой дом.
Над рекой поднимался легкий полосатый туман. У дороги, ведущей в никуда, собралась небольшая толпа. Я остановился возле забитого досками дома. Отсюда мне были видны извилины реки, прячущейся в темноте, чахлые луга и ржавые лишаи тлеющего торфа.
Юзефа Царя окружали коленопреклоненные люди, а он стоял неподвижно и что-то им говорил. Среди молящихся я увидел и партизана, и графа Паца, и Регину с опущенной в самозабвении головой, и Корсаков, с обожанием глядевших на Юзефа Царя. В толпе, у самого края, не то полулежал, не то преклонил колени Ромусь. А на дороге застыл железнодорожник, нерешительный болельщик-наблюдатель.
Рядом с Юзефом Царем стояла стройная женщина. Мне казалось, что она смотрит в мою сторону, на противоположный склон долины, вершину которого еще румянили последние отблески уже невидимого солнца.
Я почувствовал за своей спиной чье-то тяжелое дыхание, обернулся и увидел вспотевшего, покрытого густым слоем пыли сержанта Глувко.
— Вот темнота… — закинул он удочку.
Я не ответил.
Он, видимо, расценил мое молчание как знак неодобрения и уже примирительным тоном добавил:
— Моя тоже здесь колени преклоняет. Я вернулся домой, а там, прошу прощения, ни живой души. Ни тебе умыться, ни поесть.
Я молчал.
— Такова, видать, человеческая природа.
Молящиеся склонились еще ниже, почти касаясь лбами сухой и холодной земли. В тот же момент до нас донеслось мрачное, плаксивое пение:
Мы всё идем к богу, всё идем к богу
Сквозь печаль, сомненья и муку.
И всё длиннее моя горькая дорога.
И всё сильней меня терзает совесть.
Потом они спустились к реке и исчезли в черном овраге. Оттуда доходили невнятные возгласы и громкое хлюпанье воды. Юзеф Царь тоже спустился к ним.
Худенькая женщина пошла по направлению к дому. Взойдя на пригорок, она остановилась и посмотрела в нашу сторону. Подчиняясь внезапному влечению, я поднял руку, чтобы приветствовать ее. Но в тот же миг это показалось мне неуместным.
Женщина скрылась в своем доме, который выделялся среди других благодаря ярко-красному пятну рябины.
В эту необычайную жару рельсы, черпая откуда-то энергию, стали самостоятельным источником тепла, так по крайней мере нам казалось. Граф Пац, обутый в резные сандалии, уже дважды наступил на разбросанные по земле гайки. Прыгая на одной ноге, он что-то ворчал себе под нос, а мы жадно ловили его отрывистое бормотание, выражавшее высокую степень неодобрения.
— Сковырнемся мы на такой работе, — сказал партизан. — Вот уже восьмидесятая гайка. В жизни больше не сяду в поезд.
— По-моему, это вообще бессмысленное занятие, — отозвался граф. — Кому взбрело в голову строить в такой дыре железнодорожную ветку? Ведь сюда ни один поезд не доберется.
— Граф, не можете ли вы дышать в другую сторону? У меня вся спина мокрая. — Партизан отодвинулся с гримасой отвращения.
Пац покраснел.
— Ско-ко-лько раз я го-говорил, что я не-не граф. — Он шмыгнул носом и по-крестьянски утерся рукавом пестрой рубахи.
— Гляди, гляди, — неожиданно обратился ко мне партизан. — Пусть и аристократ, а мужчина хоть куда.
Граф навострил уши.
— Красивое лицо, — продолжал партизан, — крепко сложен, женщины на таких просто кидаются. Болеро все пестренькое, цветастое, брючки коротенькие и сандалии фасонные. Ой, умеет он себя подать, знает, что на себя надеть. Надо ли удивляться, что на всех вечеринках девушки спрашивают: а почему сегодня граф не пришел, без него нам скучно.
— Это вовсе не болеро, коллега, а спортивная рубашка особого покроя, — смиренно заметил Пац.
— Если бы он еще иногда одеколоном пользовался… Конечно, свой запашок у него есть, от него здорово несет самцом, но здешние женщины — скромницы, не каждую это устраивает. Восемьдесят шестая.
— Что восемьдесят шестая?
— Гайка.
— Видите ли, доступные женщины мне не по нраву. — Пац задумался, глядя на посеревший горизонт. — Мне, знаете ли, хотелось бы бороться, я ценю сопротивление, обожаю победы.
— Вот видишь, как судьба кой-кого балует, — лицемерно вздохнул партизан, обращаясь ко мне. — Стоит мне встретить Регину, всякий раз, словно невзначай, она выспрашивает: а здоров ли граф, а нравится ли ему городок, а почему так редко заходит в магазин?
— Опять то же са-самое. Я про-остой человек, из бе-едной се-емьи, — шептал явно обеспокоенный Пац. — Она, пра-правда, так спра-рашивает?
— С чего бы я стал врать? Ну, господа, перекур. Работа не любит спешки.
Мы улеглись на откосе, поросшем чембарником. Граф разгладил складки брюк и осторожно сел на носовой платок.
— Она всегда так странно на меня смотрит, — сказал он жмурясь.
— Кто? — спросил партизан.
— Ну она, пани Регина.
— Расскажи-ка лучше какую-нибудь историю из своей жизни. Небось одержал победу не над одним десятком женщин, а?
— Ах, что вы, какой вы вульгарный, — отмахивался граф огромными, костлявыми лапищами.
Некоторое время мы лежали молча. На небе, как и каждый день в эту пору, невидимый реактивный самолет выбрасывал белый шлейф дыма. Кто-то робко кашлянул над нашими головами. Мы не спеша приподнялись на локтях.
Ильдефонс Корсак смущенно кланялся с вершины откоса.
— Ну, что там, дедусь, какие новости? Хлопнем пол-литра?
Корсак неуверенно переступил с ноги на ногу и дунул в усы.
— Упаси боже. Я к путевому мастеру.
— Ну так присядьте.
Ильдефонс Корсак скромно сел в сторонке.
— Что в газетах пишут, дедушка? — поинтересовался партизан.
— Э-э-э, что им писать, все по-старому. Снова какие-то спутники полетели.
— Ну, ну, расскажите.
— Не о чем рассказывать. Из-за любой новинки всегда шум поднимали. Я вот помню, как появились первые аэропланы. Чего только тогда не писали — такое, мол, событие, просто счастье для человечества. Ну и что получилось? Ну и какая польза от этого вам или мне? Пролетает раз в день над нашими головами, черт его знает куда и зачем. То же самое с солнцем. Столько лет говорили, что оно вертится вокруг нашей земли, и все было хорошо. Потом придумали, будто земля вертится вокруг солнца. Ну и что? Нам от сего какой толк?
— Отсталый вы старичок, — сказал партизан и стал смахивать муравьев, разгуливающих по протезу.
— Меня, знаете ли, нисколечко не занимает, что когда-нибудь произойдет, — продолжал Ильдефонс Корсак. — Меня гораздо больше интересует, что раньше было.
— Тогда почитайте исторические книжки.
— Хе-хе, — лукаво усмехнулся Корсак, — это я сам знаю. Но что было еще раньше? Вот загадка. И об этом никто не пишет.
Вдали, в искрящемся над рельсами воздухе показалась чья-то фигура.
— Кто это может быть? — лениво спросил партизан.
— Вероятно, женщина.
— У вас, граф, только одно на уме.
— Клянусь, ведь видно, что она в пла-латье.
— Где, где? — загорелся Ильдефонс Корсак.
— Ну там, на рельсах.
— Это какой-то кустик.
— Дедуся, у вас ведь слабое зрение.
— Да и слух иногда подводит, — вздохнул Корсак. — А когда-то я рубль за полверсты узнавал.
— Ну, кто бы рубль не узнал, особенно когда он был золотой.
Приближался путевой мастер. Синяя его спецовка была расстегнута, запыленную фуражку он нес в руке. Он едва заметно волочил левую ногу.
— Валяйтесь, дармоеды, валяйтесь! — кричал он издалека. — Ведь не на себя работаете.
— Правильно говорит, хотя и марксист, — заметил партизан.
— И не холодно вам на голой земле, еще насморк схватите.
— Мы люди привычные, а граф лежит на носовом платочке.
— У-уважаемый, я сто-столько раз го-говорил…
— Работы даже признака нету, — сказал путевой мастер, надевая фуражку, чтобы придать своему тону официально-служебную вескость.
— Так говорить не следует, — строго возразил ему партизан. — Я прикрутил восемьдесят шесть гаек.
— Если бы ты себе дом ставил, так за это время уже подвел бы его под крышу.
— У меня нет дома. Я лишен собственнического инстинкта.
— Я вас насквозь вижу, Крупа. Ну, чего стоите?
Ильдефонс Корсак сделал два неуверенных шажка.
— Пан асессор, — начал он.
— Какой асессор, что за асессор? У вас только старое время в голове.
— Конечно, я немного путаю, ведь в моем возрасте человек и плохо слышит, и плохо видит, пан Добас.
— Только не Добас, только не Добас. Моя фамилия Дембицкий.
— Пан Дембицкий, я пришел по поводу должности.
— Какой должности?
— Ну, тогда, за угощением, когда мы жильца спасли, вы обещали мне должность путевого обходчика.
— Вы поглядите на него. А еще говорит, будто не видит и не слышит.
— Это только в вопросах общего характера. А когда я работаю, так и вижу и слышу. Было время я за полверсты рубль узнавал.
— За полверсты рубль, говорите?
— Охо-хо, рублем в него попал, — сказал партизан.
Путевой мастер снова снял фуражку и сосредоточенно стал разглядывать ее подкладку. Но медленный скрип колес вывел нашего начальника из задумчивости. По дороге вдоль путей тащилась телега с высокими решетчатыми боками, рядом со взмокшей лошадью шел возница в бараньей шапке и сразу за ним — Ромусь. Завидев нас, Ромусь начал нервно поплевывать.
— Мы из лесу едем, — сказал он.
— Ну, — откликнулся путевой мастер.
— Человека везем.
Оба они с возницей отодвинулись от телеги, и мы разглядели труп мужчины, лежавший на голых досках. Он был в пиджаке и брюках, точно таких, какие все носят в этой стороне. Лицо у него было прикрыто торбой с овсом. Босые посиневшие ноги торчали из широких штанин.
— Землемеры нашли, когда лес обмеряли, — сказал Ромусь и опять несколько раз сплюнул.
— А кто он?