— Да никто не знает. Везем в повят.
— Ну, шевелись, скотина, — сказал мужик и хлестнул вожжами лошадь. Телега тронулась, а я пошел следом за ней, движимый каким-то отвратительным любопытством.
— Может, его Гунядый застрелил? — спросил путевой мастер.
Ромусь стал сплевывать еще быстрее.
— Нет, это не Гунядый. Сам провалился в заброшенный бункер и насмерть расшибся. Землемеры метили лес для вырубки и нашли.
Я шагал рядом с телегой. Между решетками боковой стенки болталась синяя рука с зажатым в пальцах клочком сухого мха. У меня не хватало духу откинуть торбу с головы мертвеца.
— Чего это вы, паночек, — проворчал возница. — Не надо.
Я не слушал его и не отрываясь смотрел на почерневшую торбу. Под торбой ясно обозначились очертания худого кадыка.
Не утерпев, я просунул руку в телегу, на какую-то долю секунды приподнял торбу, и на меня глянули неподвижные, вытаращенные глаза. В этом лице с разинутым ртом я мог уловить сходство только с такими же трупами, больше ни с кем. Я с омерзением опустил мешковину.
— Не надо, паночек, — снова сказал возница.
Я остановился. Телега уезжала, врезаясь колесами в сыпучий, как мука, песок. Ромусь догнал возницу. Они молча шли рядом, не глядя на телегу, Ромусь по-прежнему то и дело сплевывал.
Только теперь я почувствовал столь памятный и ненавистный мне кислый смрад. Я старался не дышать. Телега была уже далеко, а я все еще боялся глотнуть воздух.
— Ну что, трупов не видели? — сердито заметил партизан.
Я вернулся к ним. Они стояли между путями, вглядываясь в реденькое облако пыли на дороге.
— Проклятый лес, — сказал путевой мастер.
— Его вырубят и нас зальют, — отозвался партизан.
— Что вы говорите? — встрепенулся путевой мастер и надел фуражку.
— Я говорю: когда перекроют Солу, нас зальет вода. На месте городка будет озеро.
Путевой мастер строго насупился.
— Не повторяйте сплетен.
— Хороши сплетни. А для чего мы ветку строим?
— Поезда сюда будут ходить, понимаете, темный человек?
— Столько лет не ходили, и ладно было. Электростанцию будут ставить, вот и понадобилась железная дорога.
— Молчи ты, болван! — заорал путевой мастер и швырнул фуражку оземь.
Волоча левую ногу, он быстро заковылял в сторону будки, где помещалась его контора.
— Ну и нервный народ нынче, ой, нервный, — прошептал Ильдефонс Корсак.
Партизан посмотрел на него без всякой симпатии.
— А вы чего тут, дедушка, греческий хор организуете. Вас тоже отсюда шуганут. Небось думали, что нашли здесь свое последнее пристанище?
— А куда я отсюда пойду? Мы тут привыкли. Правильно я говорю?
Партизан медленно поднял с земли длинный гаечный ключ и, опустив голову, пошел между рельсами. Взялся и я за работу. Некоторое время мы трудились молча. Сухой, однообразный зной снова прокаливал спины.
Партизан выпрямился, вытер протезом пот с шеи и спросил, не глядя в мою сторону:
— Ну и что ты увидел?
— Ничего.
— Что-нибудь все-таки ты должен был увидеть, раз приподнял торбу?
— Труп как труп. Ничего больше.
— Зачем же ты подымал торбу?
— Не знаю.
Он обернулся и с неприязнью посмотрел на меня.
— Ну-ну, допустим, не знаешь. Но было бы лучше, если б ты знал.
Граф подобрал с земли фуражку путевого мастера и положил ее на откосе, подле Корсака.
— Смотрите, — сказал Ильдефонс, — бабочки летают в такое время года. Сколько лет на свете живу, ничего похожего не припомню.
— Да, вы правы, — вздохнул Пац, — теперь все пошло вверх тормашками.
— Граф, это намек? — спросил партизан.
— С чего вы взяли? Вы меня плохо поняли. Я имел в виду погоду, — торопливо оправдывался Пац. — Не знаю, заметили ли вы, что в последние годы и зима не зима, и лето не лето.
— Ой, все изменилось, все, — подхватил Ильдефонс Корсак. — И люди другие, и природа не та, что прежде. А все потому, что человек старается перемудрить бога.
Не понятно откуда донеслись странные далекие звуки. Мы недоуменно озирались по сторонам, пока наконец Корсак первый не поглядел на небо.
— Видите? Дикие гуси летят обратно на север. Вот вам какие дела.
Граф отряхнул фуражку путевого мастера, с минуту колебался, борясь с желанием ее примерить, но в конце концов положил на лиловый кустик вереска. На нее сейчас же вползли черные беспокойные муравьи.
— А я вам говорю, такая погода добром не кончится, — сказал партизан.
Путевой мастер вышел из будки и тоже загляделся на небо.
— За своей смертью летят, пан начальник! — крикнул Ильдефонс Корсак.
Путевой мастер перевел взгляд на нас.
— Конца света ждете, а?
— Мы ничего не ждем. Мы всем довольны, — быстро ответил Пац.
Путевой мастер хотел что-то сказать, но сдержался, махнул рукой и вернулся в свою контору.
Изъеденные ржавчиной рельсы тихонько позванивали. Посреди путей остановилась корова, в одиночку возвращавшаяся с пастбища. Она внимательно смотрела на нас своими темно-синими глазами. Мне было душно, я снова почувствовал приступ тошноты.
Я сел на разогретую шпалу, провонявшую креозотом. Из сучков проступали золотистые капли смолы, последний след жизни умершего дерева.
— Зачем ты сюда приехал? — спросил партизан.
— Ты меня спрашиваешь?
— Да, тебя. Тебя кто сюда подослал?
— Разве я похож на такого?
— Внешность у тебя что надо. Но речь не об этом.
— Я тебя ни о чем не спрашиваю.
— Я здесь у себя дома.
— Ты меня не мучай. У меня голова болит, я устал, очень устал.
— Но зачем ты к нам пришел?
— Не знаю. Так получилось.
— Почему всюду нос суешь, почему выспрашиваешь, почему ты такой беспокойный?
— Я здесь намерен только работать. Меня ничего не интересует.
— Тогда почему в тот вечер, ну, сам знаешь, ты сделал то, что сделал?
— Ничего я не сделал. Я болен.
— Кого ты здесь ищешь?
Я закашлялся, прикрыл рот ладонью, а потом переспросил:
— Я… кого я здесь ищу?
— Да. Кого ты здесь ищешь?
— Оставь меня в покое. Мне ничего не надо. Я очень болен.
— Поглядите-ка на него, он болен. Зверь, а не мужчина, пять пудов весу.
Граф нерешительно хихикнул.
— Такие времена настали, — сказал Ильдефонс Корсак, — что молодые болеют. С виду он будто и здоров, и в расцвете сил, а дунешь — и нет его.
— Да, да, пан Корсак, — согласился партизан, садясь на длинный рельс. — Начиналось, как на балу. А веселья не получилось. Люди киснут, раздражаются, у каждого что-то болит.
— Очень удачная метафора, — заметил Пац. — Не ясно только, что вы имеете в виду?
— У вас от грязных мыслей мозги набекрень, — отмахнулся партизан. — Я его имею в виду, его, — указал он на меня протезом, — их всех. Еще не так давно прыгали, а теперь вот сидите и бока зализываете.
Он сорвал тонкий стебель василька, выросшего между шпал, и бессмысленно раскрошил увядший цветок. Огромный слепень пронзительно гудел, летая над его головой.
Между городскими постройками, тонувшими в пропыленном зное, мелькнула женская фигура. Мы поспешно встали с рельсов. Граф выпустил из рук ключ, упавший на кучу костылей, которыми прикрепляли рельсы. Кратчайшим путем, через выгоревшую лужайку, шла высокая женщина.
— Кто же это может быть? — неуверенно спросил партизан.
Граф Пац захихикал.
— Вы не знаете?
Партизан перепрыгнул через ров, поросший сухой травой, и с небрежным видом стал взбираться на откос. Потом остановился на краю крутого склона и подождал Регину.
Она подошла, искоса глядя на нас.
— Бог в помощь.
— Нет, не стоит беспокоить бога по такому случаю, — сказал партизан. — А вы, пани Регина, к нам по делу?
Она презрительно надула губы.
— К вам? Какие у меня тут могут быть дела? Я иду на реку.
— Правда, сегодня ведь суббота. Может, спинку потереть?
— Спасибо, обойдусь.
— Пожалуйста, не стесняйтесь. Что за церемонии. — Он протянул руку, намереваясь взять у нее сумку с полотенцем и большой новой мочалкой, но она увернулась и сбежала на рельсы.
Граф фыркнул, пряча лицо в рукаве цветастой рубашки.
— Чего привередничаешь, как разборчивая невеста? — крикнул сверху партизан. — Ведь все знают, что тебе мужик нужен.
— Глядите, кавалер нашелся. Приятно узнать, — насмешливо бросила Регина. Она стояла, расставив ноги над раскаленным рельсом, а мы смотрели на ее крепкие икры, на бедра, подобные буханкам деревенского хлеба, и на пышную грудь.
— До сих пор, слава богу, никто не жаловался, — сказал партизан и стал спускаться к нам. — И не с такими принцессами я водил компанию.
— Не знаю, не знаю, на слово верить приходится.
— Можем ближе познакомиться.
— Нет у меня охоты. — Она лениво подняла руку, чтобы пригладить непослушную прядку пышных, выгоревших на солнце волос, и на мгновение застыла в этой позе, позволяя нам любоваться зрелой грацией ее тела. Граф Пац учащенно дышал.
— Эх, потаскуха, — тихо вздохнул партизан и толкнул ногой ни в чем не повинный рельс.
Регина опустила руку, оправила платье и медленно пошла в сторону лугов к реке, прятавшейся среди орешника.
— Пусть меня, к чертям, кастрируют, если я до нее не дорвусь, — сердито сказал партизан.
Он подошел к краю насыпи и приложил ко рту сложенные трубкой ладони.
— Регина! Регина! — крикнул он.
Не оглянувшись, она прибавила шаг.
— Регина!
Она бежала по лугу, побуревшему, как истлевший кожух.
— Регина!
Она скрылась в темноте ольховой рощи. Только резкие взмахи веток обозначали ее дорогу.
Партизан раза два стукнул по бедру протезом, чтобы он ровнее держался, и не спеша стал спускаться вниз, к реке, туда, где исчезла Регина. Граф кашлянул с нервным смешком.
— По-пойдем, поглядим, — предложил он мне. — О-она будет купаться. О-она бесстыдница.
Видя, что я не двигаюсь с места, он неуверенно потер руки.
— Даю сло-слово, есть на что по-поглядеть.