— Разве я просил хоть филлер, брат Гоор?
Бютёк любит поговорить со всякого рода попрошайками, калеками и бродягами. Для цыган Бютёк доверенное лицо. Поэтому старшина, начальник милицейского участка, встретив его на улице, всякий раз спрашивает:
— Ну, Бютёк, какие новости?
В двух случаях, когда искали воров, советы Бютёка оказались полезными, преступников задержали.
Брат Гоор, однако, расценил это по-своему и открыто заявил на собрании общины, что Бютёк негласный милицейский агент. Но Бютёк тоже там присутствовал и сумел себя реабилитировать. Кроме того, в его защиту выступили все старухи, жалевшие его как калеку.
Престольный праздник и ярмарка надолго соблазнили брата Бютёка. Однако, набродившись и насмотревшись до устали, отдыхать он приплелся все же на крыльцо храма. Там-то он и подслушал, как бабушка Халмади несколько раз помянула в молитве, возносимой к всевышнему, имя убиенного раба божьего брата Давида Шайго и, поскольку еще вчера он творил добрые дела здесь, на земле, просила упокоить его душу.
— Ни в коем разе! Перестаньте, сестра, он нечестивец! — воскликнул брат Гоор. Он имел, по-видимому, немалые претензии к покойному, о чем тут же и сообщил молящейся пастве.
Но старушка продолжала тянуть свое, будто протест фанатика Гоора ее вовсе и не касался. Гоор угрожающе заворчал. Когда сестра Халмади предложила предать земле тело убиенного Давида Шайго по христианскому обряду и, кроме того, обратиться к властям с просьбой, запретить его богопротивное вскрытие, потому что отлетевшие души чувствуют и мучаются, как и живые, брат Гоор совсем вышел из себя и заорал во все горло.
Бютёк чутко прислушивался к происходящему. Напрасно многие жители считали его дурачком — слушать он умел превосходно. Брат Гоор гремел, повторяя уже в который раз:
— Давид Шайго никогда не был нам братом по духу, потому что три раза вступал в кооператив. Кроме того, он даже в партию коммунистов-еретиков собирался вступить… Говорите, еще вчера он доброе дело среди нас свершил? Чушь! Он напился как свинья.
Дружный вздох женщин, собравшихся на молебен, едва не опрокинул стены храма.
— Нет, нет и еще раз нет! Стыд и срам для нашей общины заботиться о погребении мерзкого вероотступника!
Однако среди братьев и сестер во Христе нашлось немало защитников усопшего Давида Шайго. Были и такие, кто помнил и энал, что он колебался в выборе между церковью и производственным кооперативом. Немало нашлось и тайно сочувствоваших его слабости выпить. Эта оппозиция сказала свое слово брату Гоору. С другой стороны, благочинные сестры, подумав о собственном погребении — смерть-злодейка уже не за горами,— тоже выступили на стороне сестры Халмади. Уж если человек когда-то принадлежал к общине, нельзя допустить, чтобы попиралось его право быть похороненным как положено.
В конце концов, почтенные прихожанки вместо аргументов просто-напросто обозвали брата Гоора старым дураком.
Тут же в храме раздались вопли и звуки пощечин. Почуяв, что без потасовки дело не обойдется, Бютёк выскочил из своего укромного местечка и опрометью помчался в милицейский участок, помещавшийся в здании сельсовета. Ибо никогда не упускал своего. Инстинкт еще ни разу его не подводил. Тем более что он всю ночь напролет помогал в храме готовить праздник, не рассчитывая на большое вознаграждение, а получил и того меньше.
Начальник участка между тем все еще сидел напротив вдовы Давида Шайго, не зная, что ему делать. Просто вытолкать ее за дверь ему не хотелось, а неутешная вдовица все с большим восторгом пожирала глазами крепкого, в полном расцвете сил мужчину в милицейском мундире. Раз пять она уже надвигала свой парадный платок на голову, словно собиралась убраться восвояси, но почему-то не завязывала его под подбородком, а снова и снова опускала на плечи, складывала вчетверо на коленях и продолжала извергать поток слов:
— Не иначе, подшутил господь бог над Давидом, господин начальник, если ту самую отраву, которую он мне, своей жене, тайком готовил, заставил его самого по случайности употребить. Может, порошочек-то он с сахаром перепутал, а?
Немалого труда стоило втолковать Маргит, что смерть Шайго наступила не в результате отравления, а из-за удара кинжалом в спину. Это был длинный стилет с узким и острым лезвием. Только вот найти его пока не удалось.
— С длинным и узким? Как вы сказали, стилет? А что это такое?
Вот незадача! Пришлось объяснять и это.
— Значит, вы говорите, это мог быть нож, такой длинный, узкий… Постойте! Так это же наш нож для хлеба! Но покойный резал им и сало. Сколько раз я ему говорила — не смей! Да разве он послушает! Отрежет кусок сала и ест, отрежет и ест. И этого ножа нет на месте? А должен быть, должен… Может, в колодец его бросили?
В эту минуту в комнату ввалился запыхавшийся Бютёк, словно затем, чтобы вызволить начальника участка.
— Товарищ начальник! Торопитесь, караул! В реформатском храме льется кровь! Братья и сестры во Христе
бьют друг друга до смерти!
— Кто? Какие братья? Что делают? — начальник участка вскочил, пристегивая на ходу ремень с кобурой.
— Реформаты, верующая паства! Все началось из-за этого старого дурака Гоора. Бегите скорее, а то они выпустят друг другу кишки!
— Гражданка Шайго, действуйте, как я вам сказал.— Начальник с видимым удовольствием подталкивал вдову Шайго к двери.— Возвращайтесь спокойно домой.
Маргит Дуба затянула концы своего платка под подбородком.
— Так ведь я это…
— Поторопитесь! А то, как бы брату Гоору благочестивые сестры не выпустили кишки! — Бютёк сделал выразительный жест.
— Но мне-то что делать? — упрямилась Маргит Дуба.
— Ищите нож! — сказал начальник участка.
— В колодце?
— Да хоть бы и в колодце!— Он подтянул ремень с револьвером на боку.— Там, где он сейчас есть, там и ищите.
Глаза Бютёка блеснули, он тоже воодушевился поставленной задачей:
— Верно, тетка Маргит! Стоит поискать, очень даже стоит!
16
— Это правда, что у тебя будет ребенок?
Девушка, помолчав с минуту, отрицательно мотнулаголовой.
— Нет.
— Вот дурочка! — оборвал сестричку Дёзеке.— Неужели ты не знаешь, что у девушек детей не бывает?
Чердаки даже новых, необжитых домов имеют свое очарование. Каждый из них чем-то похож на необитаемый остров. И лучше всего это знают дети. Иначе зачем бы они с таким удовольствием лазали под крышу? Духота в темных углах под накалившейся за день черепицей напоминает знойные джунгли экватора. Но из всех чердаков самыми романтичными остаются чердаки под камышовой крышей. А если там, за карнизом, поселились еще и голуби?!
Дом вдовы Тёре крыт камышом, только самый гребень крыши выложен горбатой черепицей. Над кухней возвышается, словно купол, толстенной кладки труба. Она делит весь чердак на два почти одинаковых отсека, сумрачных и таинственных, а затем, плавно сузившись, пронизывает черепичный гребень крыши и вздымается к высокому небу, как стройная башня.
Дёзёке и Идука, расположившись на глинобитном иолу чердака, беседуют с красивой девушкой, которая сидит перед ними на толстой балке.
— Ты каждый день ходишь в кино?
— Совсем нет, даже не каждую неделю.
— Но в Пеште столько кинотеатров! Ты могла бы ходить даже по два раза в день.
— Могла бы, но не хожу.
— У тебя нет столько денег?
На округлом, правильной формы лице девушки лежит иичать безмятежного спокойствия. Губы ее складываются в улыбку.
— Я ведь живу не в Пеште.
— Не в Пеште? — Настала очередь удивляться и Дёзёке.— А мы всегда думали, что ты живешь в столице.
— Я живу не в Пеште, а в Буде!
Девушке даже чуть-чуть весело, что она вот так подтрунивает над младшими. Но те не обижаются.
Дёзёке осторожно, ступая на цыпочках, отправляется посмотреть, как себя чувствуют его голуби. Их двое, и они по очереди сменяют друг друга в гнезде, где высиживают птенцов.
Идука пододвигается ближе к старшей сестре, опирается локтями на ее круглое, мягкое колено и, подперев ручонкой подбородок, жадно впитывает в себя аромат духов и юного, пышущего здоровьем тела, покой улыбки и неторопливо льющиеся слова Эммы.
— Расскажи что-нибудь, Эммушка.
— Что тебе рассказать? О чем?
— А почему ты сидишь тут, на чердаке, и не идешь со мной на праздник? Так хочется на ярмарку!
Эмма не отвечает, молчит.
— Ты не скажешь, Эммушка?
— Что?
— Почему ты на чердаке…
В ясных глазах девушки можно прочесть ответ: маленькая глупышка. Она гладит Идуку по голове.
— Я сижу здесь, потому что меня нет дома.
— Но этого не может быть, ведь мы здесь…
— Да, но никто на свете не должен об этом знать.
— Поэтому мы не идем на ярмарку?
— Поэтому.
— Если бы ты знала, как мне хочется с тобой погулять! Мне ничего не надо покупать, просто так.
— Я даже об этом не подумала! А вообще-то я должна была бы привезти тебе подарок. Только понимаешь, совсем забыла, что сегодня праздник.
— Не беда, Эммушка.— Глаза Идуки даже подернулись слезами, так тронули ее слова сестры.
— Эммушка, позволь мне расчесать твои волосы.
Эмма разрешила, но только концы локонов, спадавшие на шею. Высунув кончик языка от великого старания, Идука приступила к делу.
— А я развожу голубей,— сказал Дёзёке, садясь по-турецки напротив старшей сестры.— Но только турманов и монахов.
— Только их?
— Ага. Это редкие породы, потому интересно. Мальчик хотел еще что-то сказать, но в этот момент внизу перед домом появился какой-то мужчина.
— Эй, Аннушка! Дорогая! Выходи, пойдем гулять на ярмарку! Я куплю тебе подарок! Выходи! — закричал он.
Ручонки Идуки, расчесывавшие волосы сестры, замерли.
— Это пожарник! Один раз он даже разбил окно, когда его не пустили в дом.
— Мамочка никогда никого не пускает. Безмятежное лицо Эммы омрачилось. Тихо и серьезно она спросила: