— Только мать?
— Руди, прошу без оскорблений!
— Каких оскорблений? Ты спятил?
— Извини, пожалуйста, но я тогда был молод. И уж поверь мне, даже красив.
Это было для Кёвеша уже сверх всяких сил. Он прыснул, едва не захлебнувшись вином.
В эту минуту дверь в кухню отворилась и вошла Юлишка с детьми. Кроткое лицо ее было бледно, обе руки лежали на головках сыновей, а третий, поменьше, цеплялся за ее юбку.
Кёвеш, немного оторопев, поднялся и, отвесив поклон, долго стоял, прежде чем сесть на свое место.
— Здравствуйте, сударыня.
Юлишка ответила кивком головы. Когда наступившая пауза слишком уж затянулась, она жестом указала на блюдо с домашним печеньем, от которого еще поднимался легкий пар.
— Прошу вас, угощайтесь.
От этого «прошу вас», несомненно, означавшего множественное число, Гудулич пришел, наконец, в себя.
— Юлишка! Моя Юлишка!
— Погоди, ты не окончил своего рассказа. Так что же было потом? — спросила она.
Вопрос был задан ледяным тоном, в нем чувствовалась глубокая обида.
Кёвеш решил прийти на помощь Гудуличу:
— Поверьте мне, Юлишка, ваш Геза хороший человек. Семья у него всегда стояла на первом месте, и любит он ее превыше всего. Прошло уже лет пятнадцать, не меньше, а я и сейчас помню, с каким восторгом он мне рассказывал о своей невесте Юлишке. Наверное, это были вы…
Юлишка с недоверием покачала головой.
— Да-да, можете мне поверить. Однажды его послали на соседний хутор чинить сбрую, а он пробрался к вам и предложил руку и сердце. А вы будто бы ему ответили, что об этом и речи не может быть. Вы сказали: «Моя матушка ни за что не согласится, если узнает, что ты подкидыш».
— Мы с ним не были тогда на «ты».
— Хорошо, пусть так. Но из этого вышло вот что — это-то я уж отлична помню,— Геза подал мне рапорт с просьбой дать ему отпуск, чтобы он смог найти своего отца. Ведь тот, у кого есть отец, уже не подкидыш, не так ли?
— Я извел своих сводных сестер (позже я познакомился с семьей матери), выспрашивая,— подхватил Геза,— не упоминал ли кто-нибудь в их семье подходящего имени, особенно мама. И старшая вспомнила — да, слышала она такое имя, Кёрбер или Кернер. Говорили, будто он эмигрировал в Америку, а их отец и слышать о нем не хотел. Но они не получили из Америки ни одного письма, а однажды их отец рявкнул: «Даже видеть его не хочу!» И всякий раз, когда мама произносила это имя, она садилась к роялю и играла что-то грустное. Узнав об этом, я сделал вывод, что никуда он не уехал, а живет
здесь, где-то поблизости.— Гудулич отпил глоток и продолжал: — Если писем из Америки нет, значит, моего отца надо искать здесь, в Венгрии,— именно к такому заключению я пришел. 13 то время я служил в милиции, и мне нетрудно было узнать, кто из Кёрберов или Кернеров изменял свои фамилии на венгерские в тот год, когда я родился. Я наткнулся на некоего Комлоши, техника по специальности,— что тоже более или менее соответствовало моей версии,— который с согласия министра внутренних дел принял эту фамилию вскоре после моего появления на свет. Я поехал по адресу. Он жил в собственном домике с женой и двумя детьми. Узнав час, когда он приходит с работы, я стал ждать его на улице. Мне не хотелось портить ему семейную жизнь. Я только хотел сказать ему, что, кроме признания отцовства, мне ничего от него не надо. Одним словом, в тот момент, когда я тронул его за
плечо и произнес: «Простите, я разыскиваю своего отца, и у меня есть относительно вас веские доказательства»,— я был взволнован гораздо больше, чем он. В ту пору я был
младшим лейтенантом милиции, знаки различия блестели на моем жителе. Комлоши смутился. «Вот что, дружище,— сказал он,— давайте зайдем в кафе и выпьем по чашечке кофе». Мы сели, и я кратко изложил следующее: в двадцать первом году на главном почтамте работала девушка по имени Ил она Гудулич, блондинка. Я показал ее фотографии, сделанные в двадцать первом году.
Женщины прислушивались уже с интересом и начали улыбаться. Особенно после того, как хозяйка потихоньку выпроводила во двор троих юных наследников Гудулича.
— Должен признаться, что господин Комлоши разглядывал эти фотографии весьма спокойно, хотя и с некоторым раздумьем. С меня же пот лил ручьями. Что, если это он, мой отец, сидит рядом со мной? «Если бы я увидел эту даму в натуре, может быть, и узнал бы ее. Но вот так, по фотографиям, ничего вспомнить не могу. Вы говорите, она работала на почтамте? Гм, гм». При прощании я стал рядом с ним. Он был намного выше меня. А поскольку мама тоже была выше, я распрощался с Комлоши. Хотя что-то меня к нему влекло, и даже очень. Он сказал, что очень сожалеет, если не оправдал моих надежд. С того дня я не продвинулся вперед ни на шаг. Моя мать по-прежнему не желает говорить о тех далеких временах. Ее муженька убедили, что я ее племянник, и он верит. Но девочкам, моим сестрам, когда каждой исполняется восемнадцать лет, я по очереди сообщаю эту семейную тайну: Тега Гудулич — твой родной брат, только вашему отцу об этом ни слова! Меня он недолюбливает, но ребятишек моих обожает и очень любит с ними играть. Женщины молчали, растроганные до слез.
— Постой, а где же твои мальчишки? — спросил Кёвеш.
— Играют во дворе, чтобы вам не мешать,— тихо произнесла жена Гудулича.
Настала очередь помолчать и Кёвешу. Он был доволен: супруги помирились, значит, не напрасно он провел тут столько времени.
— Ты давно не говорил так хорошо, Геза,— сказала тетушка Гоор.
23
Возложив Библию на кувшин, старый Гоор уже простер, было руки над столом, чтобы освятить вино, но вдруг о чем-то вспомнил.
— Уважаемый господин майор/ Вы к нам по официальному делу или как частное лицо?
Оставив детей на ярмарке, Анна быстрым шагом направилась к дому Гооров. Увидеться с Гудуличем было крайне необходимо.
Бютёк, в шутовском ликовании потирая руки, следовал за ней на некотором расстоянии.
На террасе у Гооров майору Кёвешу, судя по всему, удалось осуществить свои мирные замыслы.
Юлишку, мятежную супругу Гезы Гудулича, он более или менее убедил в том, что Геза сейчас и во все времена любил и обожал только ее одну.
— Помню, когда мы служили вместе… Гезушка, в котором году это было?… Я столько выпил, что позабыл все годы и цифры…
— В сорок шестом, Руди… Гм, что это упало на крышу?
По густой кровле из дикого винограда действительно что-то стукнуло.
Руди вздохнул и продолжал:
— Нет, вы послушайте меня, милая Юлишка, как это было!
— Не верю я вам, мужчинам. Все вы хороши!
— Дорогая, у вас неправильные понятия! Ваш Геза всегда любил только вас одну. Больше того, обожал. Как сейчас помню, был у нас с ним один разговор. И вот этот парень, рыдая на моем плече, заявил, что самым большим ударом в его жизни был ответ одной девушки, когда он предложил ей стать его женой: «Моя матушка никогда не отдаст меня человеку, у которого нет своей земли».— «Ну а твой отец?» — спросил он. «Отец у меня
верующий, его земные дела не интересуют!»
Это воспоминание произвело на Юлишку неожиданно сильное впечатление. А тетушка Гоор, посмеиваясь, досказала конец этой истории, который, впрочем, был майору уже известен:
— А когда война кончилась, я сказала: хорошо, пусть Геза будет моим зятем. Но мой муж категорически заявил: «Безбожнику-коммунисту я свою дочь не отдам!»
Теперь смеялась уже и Юлишка. В дверях вновь появился старый Гоор. Он был в черном парадном костюме, в шляпе, с Библией в руках.
— Вот смотрите! В сей книге точно сказано, кто может быть предан земле по христианскому обряду!
— Оставь ты эти заботы, отец. Напоил бы лучше скотину.
— Ну уж нет! — воспротивился Кёвеш.— Мы вас, дядюшка Гоор, не отпустим отсюда до тех пор, пока вы не освятите вино, которое мы пьем.
Перед таким соблазном старик, разумеется, не устоял. Ведь его просили освятить языческий напиток, а освятив вино, можно превратить его в питье, приемлемое не только для гостей, но и для хозяев тоже.
Возложив Библию на кувшин, старый Гоор уже простер, было руки над столом, но вдруг о чем-то вспомнил.
— Уважаемый господин майор! Вы по официальному делу почтили наш дом или как частное лицо?
— А почему это важно, дядюшка Гоор?
— Для освящения вина очень важно.
— Ну, если так, то признаюсь откровенно, что я пришел сюда не по официальному делу, а вместе с моим другом Гезой в качестве лица сугубо приватного.
— Вот теперь другое дело,— сказал Гоор.— Совсем другое дело. Потому как это не одно и то же,— закончил он, и бормоча молитву, совершил импровизированный обряд освящения вина.
По зеленой кровле из виноградных лоз опять что-то стукнуло, уже сильнее.
— Кажется, кто-то стоит у калитки.
— Кто там?
— Никого.
— Нет, кто-то есть!
В этот момент калитка открылась, и к террасе заковылял не кто иной, как Бютёк.
И надо же было случиться, чтобы дядюшка Гоор как раз в этот момент допивал свой стакан. Он мгновенно поставил его на стол и, схватив в руки Библию, отпрянул от соблазна ровно настолько, чтобы можно было подумать, будто он проклинает зеленого змия, а не благословляет его. Иными словами, он отдалил от себя вино, то бишь сам от него отдалился.
— Кого ты ищешь, брат Бютёк? Уж не меня ли? — спросил он, икнув при этом.
Бютёк, однако, не обратив никакого внимания на маневры брата во Христе, прямехонько проковылял к Гудуличу и, нагнувшись к его уху, тихо сказал ему несколько слов. Председатель вытаращил глаза, вытер рукой рот и, не попросив даже извинения, быстро встал и вышел на улицу.
Бютёк между тем и теперь не заметил своего церковного старосту, зато узрел другое — блюдо с печеньем. Запустив в него руку, он схватил сразу два. Еще не прожевав первое, он попытался затолкать в рот второе и потянулся за третьим.
— Угощайся, брат Бютёк,— рассеянно сказала тетушка Гоор,
Все напряженно прислушивались к тому, что прои