— Да. Я бы сам пришел, да знаешь…
— Что случилось?
— Я получил фотографию Ружицы Трешчец, она снята в аэропорту. Кто-то мне ее послал анонимно.
— Анонимно? Тебе?
— Да. Принесли утром, пока мы с тобой ездили в «Металлимпэкс».
— А что на ней?
— Не очень много. Кроме девушки немало людей… Видна дата и время…
— Погоди, я сейчас.
Гашпарац прошелся взад-вперед по комнате. Потом попросил секретаршу провести к нему Штрекара сразу же, как тот появится. Потом снова стоял возле окна. Штрекар шел пешком. Он пересекал площадь огромными шагами, заложив руки за спину и несколько подавшись вперед, так что показался Гашпарацу провинциальным чудаком или полоумным изобретателем. Не без иронии подумалось: «Вот тебе и милицейская заповедь — не привлекать к себе внимания».
Прямо от двери Штрекар направился к письменному столу, походя хлопнув Гашпараца рукой по плечу в знак приветствия. Он взял конверт и буквально рухнул в одно из кресел, как обычно. Пока он рассматривал фотографию, Гашпарац стоял у окна и выпускал колечки дыма в сторону солнца.
Штрекар изучал фотографию несколько минут молча. Затем, прищурив глаз из-за дымящей сигареты, которую яростно жевал зубами, так что фильтр уже превратился в жвачку, сказал:
— Интересно.
— Что тебя заинтересовало? Я ничего особенного не рассмотрел, — произнес Гашпарац, притворяясь наивным.
— Ты недостаточно информирован, — изрек Штрекар. — Ты не мог увидеть то, что увидел я.
— И что же это такое?
— Дата. Пятое марта.
— Что же она означает?
— То, что шестого марта была совершена кража в «Гефесте». Там, где прежде работал Валент Гржанич.
VII
— Папа!
— Да?
— Пап, куда мы с тобой пойдем в воскресенье?
Они сидели в гостиной, окна в сад были открыты, можно рукой дотянуться до веток, солнце освещало кусочек пола между радиатором и персидским ковром госпожи Аделы, и лакированный паркет сверкал. Лерка сидела в кресле, погрузившись в чтение модных немецких журналов, но, как показалось Гашпарацу, услышав вопрос дочери, настороженно приподняла голову. Он тоже укрылся за газетой, хотя и не читал, а девочка, скрестив по-турецки ноги, сидела в кресле с комиксами, которые регулярно приносил ей Гашпарац. Утомившись от чтения, она прижала к носу палец — засунуть его в ноздрю не решалась — и спросила:
— Куда, папа?
— А ты бы куда хотела?
— Ну ты же всегда придумываешь, а не я.
— Пока еще ничего не придумал. Скажу вечером, идет?
— Ладно. Только обязательно!
И девочка снова погрузилась в чтение.
Гашпарац был доволен, что его оставили в покое. Уйти сейчас он никуда не мог, так было заведено, да и совесть говорила ему, что изредка следует побыть в кругу своей семьи. А дочка напомнила, что каждое воскресенье, рано утром, пока Лерка спала, они садились в машину и куда-нибудь уезжали: в Крапину, Забок, в Карловац или в Вараждин, а то просто на берег Савы. Надо было что-то придумать на воскресенье. Голова же была занята событиями дня, и особенно тем, что он услышал от Штрекара…
Гашпарац не сразу понял, о чем говорит милицейский инспектор, почему так важно, что Ружица Трешчец была сфотографирована за день до ограбления в «Гефесте» и какая связь существовала между этой кражей и трагическими событиями последних дней. Может быть, Штрекар думает… Однако Штрекар начал издалека.
— Странное впечатление производит этот «Гефест», — сказал он, не вынимая изо рта сигарету. — Крохотное предприятие, вернее, если я не ошибаюсь (а вполне возможно, что ошибаюсь, ибо специально этим вопросом я не занимался), филиал некоего крупного предприятия, но тем не менее вполне самостоятельная единица, даже с собственным названием. Может, ты видел их вывеску, там, по пути в Горицу…
— Не припомню.
— Ну, это не важно. Так вот, они, понимаешь, производят пластические то ли трубы, то ли шланги, причем являются единственными производителями таких труб в стране. А трубы эти нужны всем, это какой-то особый вид, что ли… Еще они делают резиновые шланги в металле, как для душа. И их тоже. Теперь ты представляешь? Поскольку они единственные производители подобной продукции, они гребут огромные деньги. Зато все остальное, я имею в виду организацию дела, не соответствует размерам производства.
— Нарушение законности?
— Как на это взглянуть. Фактически производство активизировалось в последние несколько лет, когда возникла потребность в этих их благословенных трубах. А до того это была мануфактура, почти частная мастерская, насколько я понимаю… Едва сводили концы с концами. И вдруг потекли деньги, хотя многое осталось по-старому.
— Ты полагаешь, работают на прежний манер, не расширяются?
— Вот именно. Производство несложное, у них два станка, вывезенных из Дании, рабочих много не требуется, там их не больше десятка да пара служащих. Вот так.
— Если я тебя верно понял, с этими огромными суммами они управляются по старинке.
— Ты абсолютно прав, — воскликнул Штрекар, оживленно жестикулируя, словно ухватил главную мысль, хотя ему должно было быть ясно, насколько еще далеко до истины. Гашпарац вдруг подумал: инспектора доконали-таки бессонные ночи. — Видишь ли, — продолжал Штрекар, — они сдавали в банк деньги раз в неделю и хранили их в маленьком сейфе. Знаешь, такие зеленые? Его без особого труда можно унести вдвоем. Представить себе не могу, как там могла уместиться такая куча деньжищ!
— И что это было за ограбление?
— Вероятно, многие знали, как хранятся деньги, оставалось лишь выбрать подходящий момент.
— Ограбление со взломом?
Штрекар ответил не сразу, его воодушевление будто рукой сняло.
— Видишь ли, — сказал он, — в том-то и дело. Взлома не было.
— А что же?
— Сейф открыли ключом. А ключ был только у директора. Однако точно установлено, что директор в тот день находился в Сплите, а ключи лежали у него дома.
— Каким же образом…
— Э, вот тут-то мы и подошли к системе, которая, по-видимому, тебе все-таки недостаточно ясна, — вздохнул Штрекар, закуривая новую сигарету. — На таком маленьком предприятии, где все знают друг друга в лицо, каждому, вероятно, хоть однажды доводилось отпирать сейф или присутствовать в комнате в тот момент, когда его открывали или закрывали. Знаешь, как бывает: директор вышел заморить червячка, говорит по телефону, попросит любого, кто подвернется, открыть сейф.
— Значит, каждый мог сделать копию ключа. Что же вам удалось выяснить?
— Да по сути дела — ничего. Те, кого можно было заподозрить, имеют алиби, а те, кто его не имеет, не кажутся нам способными на кражу.
Штрекар обрел доброе расположение духа. Глубоко затягивался и, развалившись в кресле, дымил в потолок. Гашпарац задумчиво глядел на него. Он знал: Штрекар ждет вопросов.
— Ты считаешь, копию ключа мог сделать и Валент?
— Не отрицаю такую возможность, хотя ничего определенного сказать не могу. Он, правда, уволился оттуда год назад, и все же… А ты как думаешь?
Размышляя, Гашпарац молча наблюдал за Штрекаром, пытаясь по выражению его лица угадать, есть ли у того какая-либо версия.
— Не знаю, — ответил он наконец. — Думаешь, приехал из Германии, специально чтобы ограбить, а затем возвратился снова? И Ружица его встречала? Конечно, в подобной ситуации заподозрить его было бы трудно. Полагаешь, он на это способен?
— Это надо проверить.
На том и расстались. Было уже три часа, стажеры давно разошлись по домам. Гашпарац постоял у окна — Штрекар пересекал площадь Свачича, как всегда опустив голову и заложив руки за спину, — потом и он поехал домой…
— Папа…
— Да?
— Почему тебя никогда нет дома?
Девочка сидела за книгой, и вопрос, вероятно, был спровоцирован прочитанными ею сентиментальными рассуждениями о нынешнем отчуждении родителей от детей. Гашпарац взглянул на жену, за журналом он не увидел ее лица. Затронута была излюбленная Леркина тема. Стоило им поссориться — а ссорами заканчивались почти все их беседы, — она принималась жаловаться, что его никогда нет дома и это, мол, вовсе не потому, что он занят, а просто не хочет находиться в лоне семьи. Она не ошибалась: обязанности адвоката ей были хорошо известны, она помнила, как работал ее отец. Гашпарац часто задавался вопросом, не хочет ли она своими упреками напомнить ему, что контору, которая отнимает у него так много времени, он унаследовал от ее отца, и столь прекрасно поставленное дело вовсе не требует от шефа подобной затраты сил, и этот шеф мог бы уделять значительно больше внимания своей супруге, благодаря которой он урвал такой лакомый кусочек без особых личных заслуг.
Вот ход ее рассуждений. Факт, что она родилась в семье известного адвоката Бизельчана, Лерка считала собственной заслугой, в том, что уродилась красивой, усматривала свою личную доблесть, а брак с Гашпарацем воспринимала как акт безумного с ее стороны милосердия, которого никогда не сможет себе простить.
Бесконечные упреки слышались по поводу их редких выходов в свет. Она постоянно ныла, что по вечерам вынуждена сидеть дома: он или занят, или устал, — а когда он предлагал пройтись, она тащила его к каким-то гимназическим подругам, друзьям детства, коллегам или соседям, которых он не выносил. Она же не упускала случая подчеркнуть, что он должен благодарить судьбу, получив возможность войти в круг таких людей.
Поэтому теперь беспечным тоном он ответил девочке, зная, что ее удовлетворит его ответ:
— Потому что я должен работать, дорогая.
Он не успел завершить фразу, как на улице возле дома засигналил автомобиль. Он даже не подумал, что это может иметь к нему какое-либо отношение, но, когда гудки повторились, Гашпарац поднялся и подошел к окну, чувствуя на себе недоумевающий взгляд жены. Он повернулся к ней:
— Штрекар, — и вышел.
Штрекар сидел в машине вялый, осунувшийся и посеревший, с воспаленными глазами, будто больной. Гашпарац, оперевшись рукой о капот машины, нагнулся к окошку.