Написать продолжение оказалось сложнее. Я сочиняла весь день, весь вечер. Писала и переписывала, писала и переписывала. Было трудно, но здорово. Наконец я почувствовала, что более или менее довольна работой. Сосредоточься на чем-то, отключись от происходящего вокруг — и тебе станет легче.
Но поздно вечером в голове снова завертелись мысли о завтрашнем дне. Когда я думала о Лене, внутри все сжималось, а когда вспоминала об Андерсе Страндберге, сжималось и того сильней.
Была бы у меня умная бабушка, как в книге. Она бы утешила меня и дала совет. Она бы любила просто так, ни за что, ничего не требуя взамен.
Но бабушки у меня нет. Ни бабушки, ни дедушки. Правда, маминого папу я успела повидать — когда он, уже совсем дряхлый, жил в доме престарелых. К тому времени он совсем забыл шведский и говорил только по-фински.
12
— Привет, это Лена. Давай все забудем, я зайду за тобой через пару минут, пойдем в школу вместе.
Прозвучали эти слова в телефонной трубке утром в понедельник? Верный ответ: нет.
Поздоровалась ли она со мной, когда мы встретились у класса? Посмотрела на меня? Села за одну парту? Обедала за одним столиком? Попросила помочь принести тираж школьной газеты из типографии? Нет, нет и еще раз нет.
Она избегала меня и держалась в стороне от остальных. Ни с кем не сидела, ни с кем не говорила. И мне пришлось подыгрывать ей. Все это было странно, как будто понарошку. Как будто снимаешься в фильме.
Режиссер:
— Лена, слушай, у тебя должен быть совершенно пустой взгляд, постарайся. И что бы ты ни делала, не смотри на Лауру, ее для тебя не существует. Пожалуйста, побольше печали. Нет, не так, будто ты сейчас расплачешься, нужно что-то более сдержанное и серьезное. Отлично, держи вот это выражение. Супер.
А ты, Лаура, должна время от времени бросать взгляды на Лену. Нет, не пялиться, не таращиться, а поглядывать искоса. Именно так. Молодец.
Я:
— Слушайте, а о чем вообще фильм?
Режиссер:
— Не думай об этом, просто играй.
Я:
— А если я не хочу?
Режиссер:
— Разве у тебя есть выбор?
Я видела, что кое-кто поглядывает на нас, не понимая, в чем дело. Но никто ничего не говорил. Мне, по крайней мере. И Лене, кажется, тоже. Лииса и Мария пялились в открытую. Им явно нравилось происходящее — есть о чем посплетничать после уроков. Может быть, они собирались привлечь к обсуждению кого-нибудь еще. Хотя это вряд ли, кому это интересно.
Мы с Леной ходили по школе, каждая сама по себе, как две прокаженные. Не хватало только колокольчиков на шее. Хотя никто нас не изгонял — в обычном смысле то есть. Каким-то странным образом мы сами себя изгнали.
Главное — продержаться день. Заглянуть в проверенную контрольную, чтобы убедиться: дело плохо. Пообедать безвкусной рыбой. Я медленно двигалась по коридорам, дольше обычного сидела в туалете, пару раз безо всякого смысла прошлась по библиотеке, предварительно убедившись, что Лены там нет. Видела, как она кладет газеты в фойе. Я не понимала, как ей хватает сил на такие вещи. Но она стояла там, будто в трауре, и выкладывала на стол пачку за пачкой. Когда она ушла, я взяла одну газету и положила в сумку.
Там лежало кое-что еще. Статья о «Летней книге». Я не знала толком, что с ней делать. Если бы не встреча в «Олене», то я нашла бы Андерса Страндберга, чтобы отдать статью ему. Но теперь мне вовсе не хотелось его искать. С другой стороны, тащиться в редакцию самой и отдавать текст совершенно незнакомому человеку — это еще глупее. Я бы никогда не решилась. Ни за что.
— Здрасте, я Лаура, я написала статью, не хотите ли опубликовать?
Я уже подумывала махнуть на все рукой. С другой стороны, предложение было серьезным. А я трудилась целое воскресенье, чтобы написать эту статью, и к тому же получилось неплохо.
— Здравствуйте, меня зовут Лаура. Мне предложили написать статью для вашей газеты, она готова и лежит у меня в сумке. Подскажите, пожалуйста, где кабинет главного редактора.
Ну почему в жизни все так сложно?
Даже если Андерс Страндберг справедливо считает меня полной дурой, это ведь не должно помешать ему взять мою статью и показать ее кому следует. Наверное. Он ведь сам спросил, не хочу ли я написать рецензию.
Конверт лежал в сумке, и я дотрагивалась до него всякий раз, доставая какую-нибудь вещь. Я не могла решить, что лучше с ним сделать: отдавать не хотелось, оставить в сумке — тоже нехорошо. Вокруг было тихо и пусто; отдать статью Андерсу Страндбергу — это хотя бы какой-то поступок, какое-то действие. Но только через почтовый ящик в учительской.
Я готова была кому-нибудь заплатить, чтобы не идти в учительскую самой. Стояла и пыталась вычислить, когда у него начинается урок. Потом вдохнула, нырнула в кабинет, нашла его ящик, положила конверт и выскользнула в коридор.
Через секунду я увидела его — когда шла к своему шкафчику, чтобы взять одежду и пойти домой. Тогда это и случилось. Он шел навстречу, болтая с красивой учительницей немецкого по имени Моника. Им явно было хорошо вдвоем. Прекрасная пара. Симпатичные ровесники-коллеги, множество общих тем для разговора. Заметил ли он меня? Почти не заметил. Беглый взгляд, сдержанный кивок, больше ничего. Улыбнулся ли он? Промелькнуло ли хотя бы что-то в его взгляде? Нет. Нет. Сдержанный кивок — и он снова весь поглощен разговором с красавицей Моникой. Наверное, уже пригласил ее к себе домой, поужинать при свечах: устрицы, вино. Взрослая жизнь.
Зачем я унизилась, положив статью в его ящик? Почему я не могу просто исчезнуть с лица земли? Почему не могу раствориться в воздухе? Хотя бы ненадолго.
Я очень медленно натянула куртку, перчатки и шапку. С трудом сложила вещи в сумку и пошла домой. «Эй, рождественские гномики, давайте пить и веселиться!» Я чувствовала себя одной из тех несчастных, плетущихся по зимней улице одиночек, которым Карл-Бертиль Юнсон[4] раздавал подарки. Только самого Карла-Бертиля не было, равно как и подарков, и саксофона из мультика что-то не было слышно.
Наверное, в эту минуту Андерс Страндберг показывал мою жалкую статейку красавице Монике, после чего они, всласть посмеявшись надо мною, упали в объятья друг друга. Надеюсь, падение завершилось неудачно и ужин при свечах пришлось отменить.
Если бы у меня были силы, я закричала бы прямо в зимнюю серую пустоту. То есть нет — я бы взвыла. Выла бы, как волчица, потерявшая волчат. Сидеть бы на скале и выть на луну…
О-у-у-у-у-у. О-у-у-у-у-у. О-у-у-у-у-у.
Я достала школьную газету и села за кухонный стол. Это Ленина газета. То есть ее начали выпускать благодаря Лениным стараниям, и то, что она продолжает выходить, — тоже Ленина заслуга. Она почти всё придумывает сама, и статьи тоже почти все ее. Я считаю себя помощником, которому иногда поручают сделать то да се.
Когда мы начали выпускать газету, нам сильно помогали Ленины родители. Они читали весь номер, прежде чем мы отдавали его в печать. Комментировали содержание, обсуждали его с Леной и даже предлагали свои изменения. Я завидовала. Мои родители вовсе не находили работу с газетой чем-то выдающимся. Я показывала им первые номера, но они, кажется, не особо внимательно читали, так что я перестала. Потом зависть отпустила. Во-первых, потому что я и так не ждала от родителей особого интереса. Во-вторых, потому что Ленина мама со временем стала проявлять слишком большой интерес к нашей работе. У нее было столько замечаний и предложений, что если бы мы, то есть если бы Лена следовала ее советам, то получилась бы совсем другая газета. Хорошо, что в самом начале нас было больше, — так было легче давать отпор. Если бы изданием занимались только мы двое, то еще неизвестно, что бы из этого вышло.
Я пролистала газету. Там в основном были материалы, которые мы запланировали еще до начала всей этой неразберихи. Моей статьи о собрании не было.
Сначала я ничего не почувствовала. И потом ничего. Но затем изнутри стало подниматься темное беспокойство — и чем дольше я сидела над газетой, тем сильнее оно становилось.
Я встала, пошла в свою комнату, легла на неубранную кровать.
Зачем она исключила мою статью? Если я написала плохо, то можно было сказать об этом. Хотя да, она больше не разговаривала со мной. Она не могла, потому что я предала ее: мой жалкий недоразвитый мозг ни с того ни с сего решил думать об учителе математики. Я сама виновата. Я не оставила ей возможности сказать, что моя статья не годится для ее великой газеты.
Я вернулась на кухню, открыла дверцу холодильника и долго стояла, тупо глядя перед собой.
Или она так отомстила — не опубликовав статью? Поставила меня на место, показала свою власть.
Я вошла в гостиную, включила телевизор и угодила прямо в мерзкую кулинарную передачу. Беспокойство быстро перешло в тошноту. Я выключила этих клоунов со всеми их жареными морковками и кефирными соусами, или что они там стряпали.
Обратно в комнату. Как зверь в клетке. Села за письменный стол и уставилась в окно, то есть на глухую торцовую стену соседнего дома. Встала и огляделась по сторонам. Начала перебирать диски. Нашла один, который почти никогда не слушаю.
Скрипичный концерт Баха, Иоганна Себастьяна. Подарок на какой-то день рождения от Анники.
Я была совершенно не готова к такому, музыка застала меня врасплох. Как будто кто-то стремился добраться до моего сердца, сразу, с первого такта. Как будто сердце вырвали из тела и стали перебрасывать между инструментами, между быстрыми, емкими нотами. Как будто музыка проникла в грудную клетку и заняла место сердца. Сильная и странная ликующая печаль разлилась по всему телу. Все темное внутри меня смешалось с чем-то красным и крепким.
Надо выбраться отсюда. Я больше не могла оставаться дома, мне хотелось на свежий зимний воздух, с музыкой внутри.