а сцене - Алла Шелест»). В театр он, однако, так и не пошел, - вдруг нашлась масса дел, и все, как назло, неотложные. Вернувшись домой в первом часу, Козюкин устало опустился в кресло и закрыл ладонью глаза. Отступать от задуманного было не поздно. Можно было, пользуясь тем, что Ратенау нет, взяться за любую работу, никто не узнает, что он нарочно упустил эту возможность - неверно рассчитать новый генератор. На заводе, да и повсюду, создание мощного генератора будет записано ему в актив. Смешно думать, что он должен всё время портить, - так долго не продержишься, надо сделать что-нибудь полезное.
Он оборвал ход этих мыслей: достаточно было вспомнить, как совсем недавно было сказано «это не ваш проект, это труд коллектива», - чтобы он резко подался вперед и неожиданно для самого себя грубо выругался вслух. Пришлось встать и идти в другую комнату - глотать бром с валерьянкой, успокоить вконец расходившиеся нервы. Всё было уже решено раз и навсегда, отступать нельзя.
«Новые генераторы, - думал Козюкин, - пойдут в производство через неделю, от силы две. Через два месяца они будут готовы; что же касается результатов, они скажутся позже. Нет, тут дело не обойдется, как на Кушминской ГЭС; здесь на грузовиках будут вывозить ручки да ножки, а потом собирать, что кому принадлежит».
Он усмехнулся, подумав: «Возить вам - не перевозить», - и достал чистый лист бумаги, логарифмическую линейку и карандаш.
…Он заработался до рассвета. Всё, что требовала его душа, вся злость, вся ненависть, то, что из года в год ловко удавалось скрывать от тысяч глаз, - всё было вложено в новый расчет. Уже не лист бумаги, - десятки листов, исписанных его крупным, размашистым почерком, лежали на столе. За окном дворники подметали набережную, прошла поливочная машина, расставив в стороны водяные усы. Проснулись и слетели к воде чайки, их пронзительный, скорбный крик утонул в утренней перекличке заводов, а по реке, словно спавшей в этот ранний еще час, прошел закопченный трудяга - буксирчик, тянувший с верховьев реки большегрузный плот.
Козюкин не видел, как начинается это утро: за цифрами, внешне безжизненными и немыми, перед ним раскрывались иные картины. «Только бы янки не упустили момент, - думал он, - иначе вся работа тоже летит».
Когда в прихожей раздались звонки - два коротких, длинный и снова один короткий, он лениво встал, потянулся, ничуть не удивленный тем, что к нему пришли, и, запахнув теплый халат, пошел открывать дверь.
На площадке стоял долговязый офицер с неестественно тонкой талией. Прежде они виделись раза четыре - у Ратенау и на коротком инструктаже в поезде, кажется, года три назад. Его фамилии Козюкин не знал, в беседе с Ратенау все остальные звали его лейтенантом. Козюкин пропустил его в прихожую и старательно закрыл дверь на все запоры; подумал, и накинул еще цепочку.
- Однако, вы смело открываете, даже не спрашиваете - кто, - заметил «лейтенант». - Так и нежданных гостей впустить можно.
- Вы думаете, я вас ждал? - показывая на диван, ответил Козюкин. Гость сделал вид, что не слышал вопроса.
- Не спите? Так сказать, трудитесь на благо любимой отчизны? - с иронией глядя на письменный стол, сказал «лейтенант», хотя на погонах у него было уже три звездочки старшего техника-лейтенанта. Он неторопливо полез в карман галифе за папиросами, вытягивая ногу, так же неторопливо начал закуривать, и когда Козюкин протянул ему коробку папирос: «Хотите - «Казбек»», - отмахнулся:
- Нет, спасибо, я больше «Звездочку» люблю, мы ведь люди скромные, о нас в газетах не пишут.
Козюкин вспыхнул: «Что они, сговорились все издеваться надо мной, что ли?».
- Во-первых, нет ли у вас чего-нибудь выпить. Устал, три часа езды…
- Это вы могли получить в любой «забегаловке», на вокзале хотя бы, - озлился Козюкин.
Офицер с усмешкой поглядел на него:
- Вот вы какой, уважаемый кандидат наук… А всё же дайте чего-нибудь.
Козюкин принес ему из другой комнаты стопку и початую бутылку коньяку. Когда гость выпил одну за другой несколько рюмок, то стал куда покладистей и признался:
- Я, откровенно-то говоря, думал, что вы - трусишка… Слушайте, когда вы встречаетесь с хозяином? Ну, с Васильевым?
- Понятия не имею. Обычно я встречался с Ратенау, это было удобней и безопасней.
- Вам больше не придется с ним встречаться, - офицер поднял палец и покрутил им. - Как говорится, мир праху его.
- Я знаю, что он умер.
- Знаете? - насторожился офицер. - Что вы знаете? Откуда?
Козюкин рассказал, и офицер успокоился. «Ни черта никто не знает, - подумал он про себя. - Однако то, что милиция всё же нашла тело и, быть может, какие-нибудь молокососы всё-таки ломают голову над загадочной этой историей - надо учесть».
- Вам придется встретиться с хозяином, - сказал он Козюкину, - мне некогда, я вырываюсь из части по служебным делам, впору только ими и заниматься. Я привез вам чертежи нового оружия, вот они. Это надо срочно передать. Но сами никуда не ездите, вам позвонят. Спрячьте-ка их получше.
Козюкин оглядел комнату, соображая, где бы их можно было спрятать. «Лейтенант» понял и засмеялся:
- Сразу видно, что вам не приходилось заниматься этим делом. В книгу, в книгу, вклейте между страниц, и вся недолга.
Когда он уходил, допив остатки коньяка, Козюкин подозрительно спросил:
- А, собственно говоря, откуда вам известно о смерти Ратенау?
«Лейтенант» снова засмеялся, обнажая большие, неровные, желтые («как у лошади», - подумалось Козюкину) зубы. Потрепав Козюкина по плечу, он ответил:
- Сон такой приснился.
Когда он вышел, Козюкин больше не сомневался: Ратенау был убит вот этим самым человеком, который только что сидел на его диване, пил его коньяк и жал его руку. Козюкина передернуло: противно всё-таки - убийца, уголовник, сукин сын…
Он пошел мыться. Потом собрал исписанные листки, еще раз бегло просмотрев их: «В Москву переделки не пошлют, а на местных, заводских специалистов достаточно моего авторитета».
2
Прошло несколько дней, а Козюкину никто не звонил и никто не приходил к нему. Сведения, переданные «лейтенантом», были спрятаны, и Козюкин начал было волноваться - не случилось ли с «хозяином» чего-нибудь.
Однако все опасения оказались напрасными. Он знал привычку «хозяина» неожиданно подходить к своим на улице и поэтому не удивился, когда обогнавший его мужчина тихо и внятно сказал:
- Идите за мной. Но не особенно близко.
Они шли долго - Найт впереди, Козюкин сзади, шагах в тридцати от него, и когда Найт вошел в какой-то дом, Козюкин, сделав вид, что разыскивает нужную ему фамилию в списке жильцов, задержался еще минуты на три, а затем вошел в ту же парадную.
Когда он поднимался по лестнице, одна из дверей на площадке четвертого этажа скрипнула, приоткрылась, и Козюкин понял: сюда.
Здесь было уже трое: сам «хозяин» (его редко называли «Васильев»), «лейтенант» и съемщик квартиры, который, пожимая Козюкину руку, представился:
- Виктор Осипович.
Козюкин был раздосадован: «Я не знаю о них ничего, а они знают обо мне всё; но неизвестно, кто из нас полезней».
«Хозяин» торопился. Видимо, он был чем-то встревожен; вид у него неприглядный - небрит, на ботинках грязь, куртка выпачкана мелом. Не успел Виктор Осипович представиться, как «хозяин» замахал руками:
- Давайте, давайте, нечего кисели разводить.
Он коротко сообщил, что положение ухудшилось: Ратенау нет, Скударевский и Хиггинс, надо полагать, арестованы. А если так, то значит, следствие может докопаться и до остальных. Поэтому надо менять тактику.
- Где данные о новом оружии? - спросил он «лейтенанта».
Тот показал на Козюкина, но Козюкин оборвал его:
- Я не ношу с собой такие документы, они у меня дома.
«Хозяин» кивнул:
- Отдадите мне позже.
Козюкин разглядывал его со смешанным чувством уважения и любопытства. «Хозяин» был представителем того мира, к которому Козюкин рвался не день, не год и не десять лет. Однажды, когда «хозяин» в одну из редких встреч вскользь спросил его: «Чего вы хотите?» - Козюкин усмехнулся и ответил: «Моя жизненная философия нехитра: она ничем не отличается от философии Моргана или Дюпона». - «Что ж, - пожал плечами Найт. - Мы рассчитываем на удачу и верим в нее, а в случае удачи у вас будет не один пакет акций. Когда-то и мы…» Он не договорил, видимо полагая, что Козюкину не к чему знать подробности его, Найта, биографии.
Сын мелкого фабриканта, разорившегося вконец во время кризиса после первой мировой войны, Найт вынужден был «замарать руки». Рекомендательные письма людей, имевших когда-то с его отцом деловые связи, привели его, наконец, в шумную и внешне бестолковую контору фирмы «Стандард Ойл». В эту пору фирма всё теснее и теснее налаживала связи с «И. Г. Фарбениндустри», и в конторе всегда толкалось множество немцев. Юному Найту предложили проследить за одним из «деловых друзей», он с охотой взялся за это и - кто его знает, как - ухитрился сфотографировать того, за кем он следил, в объятиях любовницы. Лишь одна газетенка опубликовала снимок, но именно с этого фото, которое украсило бы витрину ларька порнографических открыток, началась карьера Найта. Его взяли в школу разведчиков, в немецкую группу.
Он кончил ее успешно. Всё, чему там учили - язык, радиотехника, шифры, искусство краж и техника диверсий, - он сдал блестяще, не задумываясь о своей дальнейшей судьбе. Ему платили деньги, а это главное.
В Германии его не поймали. Наоборот, фон Белов, прибалтийский немец, был встречен в Берлине как будущая звезда немецкого шпионажа. Год он пыхтел над русскими книгами, год с утра до вечера зубрил русские слова, склонения, спряжения, и когда его познакомили с экс-генералом Скударевским, старик прокартавил по-французски: «Боже, петербуржец! Давно вы… оттуда?». Теперь можно было начинать выполнение второго, главного задания американской разведки: пробраться в СССР и затаиться там, пока не будет дан сигнал действовать. Сам шеф, Кальтенбруннер, потряс ему на прощание руку и пролаял какие-то напутственные слова. Но, оказавшись в России, фон Белов еще раз обозвал немцев и Кальтенбруннера тупыми свиньями и приказал «своим» ждать сигнала