Первым начал поглядывать на часы Брянцев. Его волнение усиливалось, он не раз выходил в сени, где сидел боец, и прислушивался, что делается за дверьми. Нет, там только дождь шумел, шуршал, стекая по ступенькам, да приглушенно шелестели под ветром кусты. Прошел час, другой, третий, четвертый, но никто не приходил, хотя последний поезд прогудел и началась ночь, — темная, непроглядная.
Получив телеграмму, фон Белов испугался, хотя знал наверняка, что она от своего человека; но он положил за правило никого не принимать у себя, и когда прошел страх, он решил встретить гостя на станции, сесть в обратный поезд и в пути договориться обо всем. Кто должен приехать, Белов еще не знал, шифр телеграммы был старый, немецкий. Фон Белова смутило в телеграмме только одно слово «к ночи» — но это было, очевидно, совпадением, там давно должны были забыть его истинное имя, или, во всяком случае не сообщать тому, кого посылали в Россию…
Шел дождь, и в помещении станции было много людей, ожидавших своего поезда. Временами хлопала дверь с табличкой «Посторонним не входить», — и дежурный по станции в скрипящем резиновом плаще торопился на перрон, неся в руках жезл. Поезд проходил, дежурный возвращался и, стоя в дверях, снимал свою фуражку с малиновым верхом и стряхивал капли дождя.
Белов задремал, пригревшись в уголке… «Зря я приказал этому идиоту Скударевскому дать свой адрес, — в случае провала он или приезжий могут проболтаться». Мысль эта была вялой, он клевал носом и посапывал, засунув руки в рукава, и очнулся оттого, что кто-то потряс его за плечо.
В зале ожиданий было уже почти пусто, — очевидно, назад из города только что прошел поезд, он проспал его. Перед ним стоял, наклоняясь, какой-то мужчина и заглядывал в лицо.
— Что вам угодно?
— Принимай гостей, — тихо засмеялся вошедший.
Белов инстинктивно отодвинулся от него, страх захлестнул волной, и он, не выдержав, огляделся, словно ища, куда бежать. Нет, никто не следил за ними, женщина с двумя детьми, какие-то старушки, двое колхозников — они сидели, не глядя на них, и Белов пробормотал:
— Ты с ума сошел… Разве так можно?.. Сейчас пойдет поезд в город, поедем вместе.
Хиггинс кивнул, садясь рядом. Белов снова засунул руки в рукава и закрыл глаза, делая вид, что попрежнему дремлет, а этот человек разбудил его случайно, обознавшись.
Но Хиггинс не обознался. Войдя в зал ожиданий, он сразу увидел одинокую фигуру и что-то знакомое в ней. Из-под козырька фуражки, низко нахлобученной на лоб, виднелся остренький нос и такой же остренький подбородок, заросший рыжеватой щетинкой; сомнений быть не могло, — Хиггинс шагнул к нему и разбудил.
В свою очередь, тот тоже сразу узнал Хиггинса, хотя и стоял он, заслоняя собой свет, и лицо у него было в тени…
Закрыв глаза, Белов лихорадочно соображал, как здесь мог очутиться Хиггинс. Ну, хорошо, год назад он, Белов, встретился с одним из работников американского посольства — на вокзалах в Москве всегда много народу, не трудно затесаться в толпу и сунуть в руку пачку денег с запиской. Тот сунул деньги и записку; там, помимо всего прочего, было слово «ждите». Чего ждать? Дальнейших распоряжений, чёрта, дьявола, но не Хиггинса. Там, в Вашингтоне, наверное, все посходили с ума, если посылают Хиггинса к нему: они знакомы, Хиггинс тряпка и трус, провал Хиггинса — и всё пропало. Когда они стояли в пустом тамбуре и Хиггинс тихо сказал: «Ты всё-таки здорово изменился, Дэви», — Найт выругался по-русски: «Забудь мое настоящее имя. И вообще всё забудь, к чёртовой матери. Ну, что у тебя?». Он смотрел на Хиггинса, как на подчиненного, и тот озлился: «Чего ради он говорит со мной, как с мальчишкой? Пока он болтался по белому свету, очевидно, бездействуя, дрянь такая, я работал как вол». Хиггинс так и сказал ему, резко и всё-таки по-английски:
— Хватит сидеть без дела. Обстановка такова, что если не начать сейчас, значит, не начать никогда.
Хиггинс взял Найта за борт пальто и встряхнул:
— Вот за этим-то я и приехал. Пора действовать, слышишь?
Найт опустил глаза. Потом он болезненно поморщился и спросил:
— Что? Ты думаешь, мы сидели сложа ручки?
— Надо мешать им строить турбины. Это сделаешь ты. Ты был когда-нибудь в Высоцке?
— Нет.
Полчаса Хиггинс передавал Найту задания, называя пароли, договаривался о дальнейших встречах. Потом он спросил — любопытство взяло в нем верх над осторожностью:
— Как же ты не засыпался здесь?
Найт ответил не сразу. Он смотрел за дверное окно, и Хиггинс увидал, как всё лицо Найта перекосилось болезненной гримасой, потом у него задергалась щека:
— Будь всё это неладно, всё — и работа, и ваши деньги, и ваши планы. В течение двенадцати лет обо мне вспоминали от случая к случаю, я никому не был нужен…
— Роулен назвал это дальновидной политикой.
— Ну да, дальновидная политика… Когда эта жердь Кальтенбруннер сам отправлял меня в Россию, он был уверен, что от меня будет много пользы. Но мне удалось обмануть его… Я не хуже других разбираюсь в том, что такое дальновидная политика.
…Как только Найт по прибытии в Россию осмотрелся вокруг, он понял, что ему несдобровать, если хоть раз высунуть когти. И он решил послать Кальтенбруннера к чёртовой матери. Это и была его дальновидная политика.
Он понял, что в будущем надо идти за своими, работать на своих. Это, по крайней мере, отсрочит если не провал, то необходимость действовать сразу, рисковать. Потом видно будет, а пока — ждать.
Ту поджарую гончую, неуча Шредера, немецкого агента R-354, Найт провел очень просто. Шредер был послан, чтобы подхлестнуть Найта, заставить работать на Германию, но так никого и не увидел. Найт устроил всё таким образом, что немец убедился в его провале. Явка была разгромлена ребятами Найта, и Шредеру ничего не оставалось делать, как поскорей унести ноги и сообщить своему шефу, что фон Белов приказал долго жить…
Больше к Найту никто не приходил. Он не дал своим четырем ни гроша, да и не мог дать, и велел устраиваться на работу. Ясно, что они вынуждены были работать, чтобы жить.
— Ни один, даже самый распрекрасный агент, не шевельнет пальцем, пока ему не заплатят. Вот почему мы здесь уцелели… Я сам был без гроша, кстати — по вашей вине, и меня могли взять в армию, — Найт не замечал, как всё, что ему думалось и вспоминалось, он говорил сейчас вслух.
— Спасла фуражка да кое-какие бумаги. Железнодорожники у них были на военном положении. Я сам стал чумазым, как негр, и мотался в поездах на фронт и обратно. Жил только ожиданием, что вы, наконец, одумаетесь и кончите эту скверную игру в союзники. Ждал всю войну, ждал после, чёрт знает сколько. Почему я не засыпался? Да потому, что я ни минуты не думал, что я умнее, хитрее русских! Я не был таким дураком, как ты, Хиггинс, не приставал на вокзале к своим ребятам, не разговаривал в поездах по-английски.
— Говори прямо, ты сделал что-нибудь?
— Сделал?.. Да, кое-что сделано. Отчет получишь после. Вместе с чертежами. Но теперь я уже не верю словам джентльменов: за отчет и чертежи — деньги, за новые задания — то же. В конце концов, у меня есть даже семья…
— Ты женат?
— Женат! — у Найта щека дергалась так, будто по ней проходил электрический ток. — За двенадцать лет я мог не только жениться, а и обзавестись кучей детей, построить дом, получить значок отличного железнодорожника…
Хиггинса раздражал этот монолог. Он не верил, что Найт в эти годы довольствовался зарплатой железнодорожника, редкими суммами из посольства. Этот тип, с которым неприятно оставаться наедине, может легко стать бандитам. Грабить где-нибудь на дороге людей куда безопасней, чем собирать секретные сведения. Грабителя хоть не поставят к стенке.
Однако Хиггинс терпеливо ждал, чем кончится этот разговор, и в душе злорадствовал: «Плевать, уцелеешь ты или пет, а работать теперь ты станешь не так, как прежде — от одного выгодного случая к другому, а иначе… Деньги тебе будут; остальное тебя не касается. Прожив двенадцать лет в России, ты сам себе вырыл могилу. Роулен не потерпит, чтобы около него появился кто-нибудь, лучше знающий Россию, чем он сам. Этак Найт легко спихнет полковника и сам займет кресло начальника русской группы. Нет, молодчик, видно ты отсюда уж не вылезешь, ты смертник». Найт словно уловил усмешку Хиггинса и замолк, дрожащими руками вынимая пачку папирос:
— «Беломор». Русский! Не угодно ли?
Когда какой-то мужчина переходил из одного вагона в другой, он увидел в тамбуре двух молчаливых курильщиков. Ничего удивительного, — вагон был для некурящих…
На последней перед городом остановке Найт предложил сойти с поезда и ехать в город трамваем. Так безопасней. Хиггинс рассмеялся:
— Ты всё-таки заболел здесь трусостью, хотя это отнюдь не русская черта… Если я прошел через границу и живу здесь, я ничего не боюсь.
— А я всё-таки… Встретимся через неделю, в девять часов на углу Красных Зорь и Морской.
Он слез с подножки и исчез в темноте, а Хиггинс, зябко поёживаясь, смотрел на косые струи дождя и на лужи, в которых тускло отсвечивали фонари. «Нет, я предпочитаю такси и мягкую постель в номере „Интуриста“. Надо будет заказать в номер ужин и обязательно с водкой — чудное средство против простуды…»
Он слез в городе и пошел по перрону, обгоняя женщин с корзинками и чемоданами. На секунду он заметил лицо, показавшееся ему знакомым, уже виденным однажды; он замедлил шаг и огляделся. Этот знакомый подошел к нему справа и взял за локоть:
— Вот мы и снова с вами встретились!
Хиггинс обрадовался:
— А, это вы! Мы, кажется, выпивали в ресторане…
— Вы арестованы, — шевельнул бровями знакомый.
— Что? — Хиггинс почувствовал, что от колен поднимается мелкая противная дрожь и ему никак не унять ее. — Слушайте…
— Машина ждет на улице, мистер Хиггинс, — сказал Звягинцев.
Курбатов так и не дождался ни Белова, ни Хиггинса. В доме он оставил двух бойцов, а сам с Брянцевым и с третьим бойцом помчался в город. Из проходной он позвонил Звягинцеву. Тот оказался у себя. «Полковник Ярош собирается допрашивать Хиггинса, товарищ майор. Белов? Нет, нет, его не было с Хиггинсом». Курбатов обернулся к Брянцеву: «Немедленно поезжайте назад, в Горскую, и ждите его там, очевидно они встретились в поезде». Брянцев уехал, Курбатов пошел к Ярошу…