20. Таких эпизодов было много.
ПОЛИТИЧЕСКИЙ КЛАСС
Категориальный аппарат современной политической науки мало приложим к реалиям России столетней давности – по целому ряду причин. Во-первых, политическая система того времени не была монолитной. Она состояла из разных элементов, плохо сочетавшихся между собой, по сути, принадлежавших к разным эпохам. Во-вторых, ее идеологическое описание драматически диссонировало с политической практикой. Это обстоятельство чрезвычайной важности, так оно затрагивает проблему легитимации режима. Наконец, в Российской империи начала XX столетия отсутствовала единая политическая культура. Речь должна идти об очень непохожих моделях поведения, которых придерживались разнообразные акторы. Все это только подчеркивает очевидное: коренное отличие политических практик России накануне Первой мировой войны и западноевропейских или североамериканских стран конца XX – начала XXI века.
Однако все это лишь часть проблемы. Было бы слишком простым решением отмахнуться от понятий, наработок политической науки, указав на своеобразие российского опыта. Его специфика не отменяет типологической общности конституционных режимов разных стран. Причем в данном случае имеется в виду наиболее характерный этап конституционного строительства – время первых шагов в этом направлении, изживания автократических привычек и алгоритмов поведения.
Период транзита всегда окрашен полутонами. Мертвые продолжают хватать живых, а воспоминания о сказочном прошлом формировать повестку будущего. Однако при этом силою обстоятельств складываются принципиально новые реалии. В частности, заметно расширяется круг лиц, непосредственно вовлеченных в процесс выработки политических решений. Термин «элита» не слишком удачен для его характеристики. Ведь пока эта корпорация только складывается. Она социально рыхлая и, что важнее, сама не ощущает собственного единства. Как раз по этой причине словосочетание «политический класс» намного удобнее и в большей степени соответствует реалиям столетней давности.
Пожалуй, в этой комбинации слов более значимо первое: «политический». До событий Первой русской революции о политическом участии в процессе выработки законодательных решений в полном смысле этого слова говорить не приходилось. Собственно, сама сфера публичной политики практически отсутствовала, политический плюрализм был предельно ограничен. Более того, можно с известными основаниями утверждать, что и политиков до 1905 года не было. Эта роль была возложена на одного царя: только он имел право определять вектор развития страны. Однако политик в единственном числе с этой задачей явно не справлялся. Существовала контрполитика, представленная оппозиционными (по большей части революционными) силами. Однако их влияние на принятие решений было весьма ограниченным.
В результате Первой русской революции радикально меняется сама архитектура политической системы Российской империи. Как ни трактовать роль законодательного представительства, образовавшегося в 1905–1906 годах, сам факт его появления радикально менял и политическую сцену, и правила игры, и распределение ролей, и их количество. Причем речь идет не только о депутатах и членах Государственного совета, присутствовавших в политической жизни России ex officio. Важнее и интереснее то, что в эту сферу вовлекались различные группы влияния, корпоративные, профессиональные, региональные объединения. Круг лиц, так или иначе участвовавших в законотворческом процессе, был беспрецедентен для России. Наконец, произошла неизбежная политизация высшей бюрократии. Наличие Думы, легально функционировавших партий, проведение избирательных кампаний потребовало политической субъектности и от правительственной администрации. Далеко не все сановники с успехом справлялись со свалившейся на их головы задачей. На многих она легла непосильным бременем. Тем не менее это был вызов, который менял характер всех властных институтов страны.
Не стоит думать, что на протяжении тех немногих думских лет, которые выпали России накануне Первой мировой войны, ситуация оставалась стабильной и мало менялась. Напротив, за эти считаные годы страна пережила не одну эпоху: эпилог Первой революции (1906–1907), период столыпинских реформ (1907–1911), нарастание политического кризиса накануне войны (1911–1914). Разумеется, эта периодизация (впрочем, как и всякая другая) в высшей степени условная. Очевидно другое: развитие политической системы происходило благодаря кризисам, которые побуждали ведущих игроков меняться, подстраиваться к обстоятельствам. Иными словами, поздняя Российская империя развивалась от кризиса к кризису.
Политическая борьба традиционно ассоциируется с партийной. Российский материал предвоенного и военного времени позволяет усомниться в оправданности такого подхода. Политические партии этого периода переживали стремительную дезорганизацию. Партийная жизнь с наибольшей интенсивностью протекала в стенах Таврического дворца, но и там влияние партий было весьма ограниченным. Фракции выходили из-под подчинения собственного партийного руководства. В случае же наиболее назойливого контроля с его стороны депутатские объединения трещали по швам.
Депутаты Думы – особая социальная среда, пронизанная разнообразными горизонтальными связями, более важными, чем вертикальное «господство – подчинение», характерное для любых партийных структур. Фракционная дисциплина не была характерна для большинства депутатских групп. Народные избранники блокировались, исходя не только (и не столько) из идеологических симпатий, сколько из общности региональных, корпоративных, имущественных интересов. Они поддерживали друг с другом отношения порой вопреки мнению партийных лидеров. Депутатский корпус находился в тесном взаимодействии и с правительственными кругами, естественно, публично не афишируя этот факт.
Такая Дума чувствовала большую уверенность в своих силах, зная, что за ней стоят различные элиты: региональные предпринимательские, сословные объединения. В том числе и это вынуждало правительство считаться с народными избранниками. Однако этот факт едва ли в полной мере был отрефлексирован «высшими сферами». Оказывая давление на избирателей в ходе электоральных кампаний в Думу, правительство ковало себе противника не в слабомощных партиях, а в определенных (и зачастую довольно влиятельных) кругах цензовой общественности. Как уже отмечалось, агрессивное вмешательство администрации в ход выборов в Четвертую Думу предопределило оппозиционные настроения октябристов, которые самой правительственной политикой подталкивались влево. Это предрешило формирование левоцентристского большинства, которое окончательно конституировалось в 1915 году. Явственные признаки этого имелись и раньше.
Думское же большинство предпочитало на заседания не ходить. Даже согласно официальным, далеко не полным сведениям, в ходе II сессии Третьей Думы народный избранник пропускал около 13,2% всех пленарных заседаний. В действительности этот показатель был существенно выше. Некоторые депутаты регистрировались и тут же покидали Таврический дворец. В силу этого в поименном голосовании участвовали 100–180 депутатов (для кворума требовалось 140). Редко этот показатель достигал 280. За годы работы Третьей Думы больше всего депутатов собралось во время выборов А. И. Гучкова ее председателем: 340 человек.
Депутатов неизменно становилось меньше к началу каникул – рождественских, пасхальных или летних. Серьезные проблемы с обеспечением кворума возникали уже к середине декабря или в конце мая. К 30 мая 1914 года 37% (22 депутата) членов фракции правых отсутствовали в Петербурге; у националистов этот показатель равнялся 27% (28 человек); в Партии центра – 56,5% (21 депутат); в группе земцев-октябристов – 23% (13 депутатов); у левых октябристов – 45% (9 депутатов); в мусульманской группе – 17% (правда, всего один депутат), в Польском коло – 33% (3 депутата), во фракции прогрессистов – 36% (или 15 депутатов); у кадетов – 25,5% (14 депутатов); во фракции социал-демократов – 16,5% (2 депутата), в группе независимых – 15% (2 депутата); среди беспартийных – 35% (6 депутатов). Наиболее дисциплинированными оказались трудовики: среди них отсутствовавших не было.
Однако даже самые дисциплинированные депутаты в большинстве своем играли весьма скромную роль в процессе законотворчества. Немногие выступали с трибуны Таврического дворца, в то время как большинство предпочитали отмалчиваться. Так, за все время работы Третьей Думы один правый депутат выступал 374 раза, один прогрессист – 324 раза, два депутата выступали от 251 до 300 раз, три – от 201 до 250, семь – от 151 до 200, одиннадцать – от 101 – 150, 48 депутатов – от 51 до 100, 54 депутата – от 26 до 50, 78 – от 11 до 25, 92 – от 4 до 10, 22 – 3 раза, 48 – один раз. 93 депутата не выступали вовсе (среди них были 8 правых, 22 националиста, 5 независимых националистов, 42 октябриста, 4 кадета, 6 прогрессистов, 1 член мусульманской фракции, 1 представитель польско-литовско-белорусской группы и Польского коло, 1 трудовик, 3 беспартийных).
Схожая ситуация имела место и в каждой отдельной фракции. Активность одних «компенсировала» пассивность молчаливого большинства. Например, к февралю 1909 года 21 депутат-кадет (из 51) вовсе не выступали, 12 ограничились отдельными репликами и только одиннадцать в полной мере участвовали в дискуссиях. Из 25 прогрессистов 15 ни разу не поднялись на трибуну, 4 сделали отдельные замечания в ходе обсуждения законопроектов и лишь двое (Н. Н. Львов и И. В. Титов) отметились серьезными выступлениями.
В этом списке нашлось место 57 октябристам, 29 правым, 26 кадетам, 17 умеренно правым, 11 социал-демократам, 7 националистам, 5 трудовикам. Естественно, следует иметь в виду всю условность подобных показателей. Они весьма скромны у А. И. Гучкова, А. Ф. Мейендорфа и С. И. Шидловского, что отнюдь не отражает их весьма заметную роль в работе Государственной Думы. П. Н. Милюков за первую сессию не подготовил ни одного доклада, что отнюдь не свидетельствует о малой эффективности его работы. М. М. Алексеенко подготовил «лишь» два доклада, но они, пожалуй, были важнее всех остальных докладов, подготовленных его коллегами. И все же эти цифры многое говорят о функционировании депутатского корпуса, роли депутатских объединений в подготовке законодательных решений.