— Чего только о вас не болтают. — бормочет Ландсман, — но что вы людоеды, для меня все ж таки новость, извините.
— Я вас в рот не возьму, Ландсман, — отнекивается Баронштейн. — Даже если умирать с голоду буду и если мне вас на золоте сервируют. Острой пищи избегаю. — Габай ребе сидит на высоком табурете слева от Ландсмана, спрятав руки под передником бороды. Вместо знакомой униформы на нем новая пара из ткани х/б, рубаха заправлена в штаны и застегнута почти по горло, штаны как цементом приправлены. Плюха кипы на маковке смотрится естественно, все остальное — ни дать ни взять пацан из школьного спектакля с привешенной фальшивой бородой. Каблуки уперты в перекладину табурета, штаны поддернуты, обнажают гусиную кожу тощих голеней.
— Кто этот тип? — вопрошает длинный Робуа. Ландсман выворачивает голову и упирается взглядом в доктора, если он, конечно, действительно доктор. Робуа устроился у его ног, под ним такая же стальная табуретка. Темные пятна под глазами как будто наведены графитовым карандашом. Возле него стоит нянюшка Флиглер с тросточкой на ручке, следит за дотлевающей сигаретой в правой руке, левая зловеще покоится в кармане. — Откуда вы его знаете?
На стене вывешен на магнитной планке поражающий полнотой и разнообразием набор ножей, ножичков, секачей, топориков, готовых для использования изобретательным поваром или шлоссером.
— Шамес по имени Ландсман.
— Полицейский? — удивляется Робуа и кривит физиономию, как будто раскусил подсунутую друзьями-шутниками конфету, начиненную горчицей. — А почему без бляхи? Мы бляхи при нем не нашли. Флиглер, была бляха?
— Ни бляхи, ни удостоверения, ничего при нем не было полицейского. Включая пушку.
— Что бляхи нет, это моя заслуга, — сообщает Баронштейн. — Не так ли, детектив?
— Вопросы здесь задаю я, — отзывается Ландсман, пытаясь поудобнее устроиться на схваченных наручниками собственных руках. — Возражения есть?
— Какая разница, есть ли при нем бляха, — ворчит Флиглер. — Здесь ваша еврейская бляха дерьма не стоит.
— Я прошу выбирать выражения, друг Флиглер, — сурово одергивает «нянюшку» Баронштейн. — И, кстати, прошу не в первый раз.
— Слышал, слышал, да с памятью у меня плохо.
Баронштейн строго смотрит на Флиглера. Скрытые железы его мозга выделяют яд, накапливающийся в пазухах, готовый выделиться наружу.
— Друг Флиглер склонялся к идее пристрелить вас и переместить подальше в лесок, — любезно сообщает он Ландсману, не сводя глаз с кармана Флиглера.
— Подальше, подальше в лес, — подтверждает Флиглер. — Зверушкам кушать надо.
— Традиционный курс лечения, доктор? — обращается Ландсман к Робуа, стараясь встретиться с ним взглядом. — Не удивительно, что Мендель Шпильман постарался выбраться отсюда как можно скорее. Прошлой весной. Запамятовали?
Они впились зубами в его слова, сосут их сок, прикидывают калорийность и насыщенность витаминами. Баронштейн выделяет в яд своего взгляда толику упрека в адрес доктора Робуа: «Ты ж его упустил, — шипит этот взгляд, — ты ж его не удержал, этого…»
Баронштейн нависает над Ландсманом, склонившись с табурета, голос угрожающе нежен. Изо рта несет резкой кислятиной. Сырные корки, хлебные корки, осадки кофе…
— А что вы поделываете, друг Ландсман, так далеко от родных пенат?
Баронштейн почему-то выглядит удивленным. Баронштейн возжелал информации. Возможно, думает Ландсман, это единственное желание и волнует душу этого еврея.
— Тот же вопрос я с тем же успехом мог бы адресовать и вам, — парирует Ландсман, прикидывая, насколько возможно, что Баронштейн здесь тоже всего лишь посетитель, чужак в некотором роде. Может, он тоже восстанавливает след Менделя Шпильмана, пытается выяснить, где сын ребе пересекся с убившей его тенью? — Что это за местечко такое, школа-интернат для заблудших вербоверских душ? Кто эти типы? Вы дырочку на ремне пропустили, рабби.
Баронштейн откидывается назад, пальцы его неспешно ощупывают ремень, на лице спешно испекается какая-то несмешная усмешка.
— Кто-нибудь знает, что вы здесь? Кроме летчика?
Ландсман ощущает укол испуга за голову Роки Китки, летящего сквозь жизнь незнамо куда. Немного ему известно об этих евреях из Перил-Стрейт, но похоже, что пилоту угрожает смертельная опасность.
— Какого летчика? Не знаю никакого летчика, — искренне недоумевает Ландсман.
— Полагаю, нам следует предположить худшее: эта позиция безнадежно скомпрометирована, — изрекает доктор Робуа.
— Вы слишком много времени вращались среди этих людей. Уже говорите и мыслите, как они, — говорит Баронштейн, не отрывая глаз от Ландсмана. Пальцы его расстегивают пояс и застегивают его снова на указанную Ландсманом дырочку — Однако, вы, пожалуй, правы, Робуа. — Пояс Баронштейн затягивает с удовольствием истязателя, хотя объект наказания — он сам. — Но я готов биться об заклад, что Ландсман никому не проронил ни звука о предполагаемой экскурсии. Даже своему партнеру-индейцу. Он изгой, и это понимает. Его никто не поддерживает. Пикни Ландсман кому-нибудь — и его сразу начнут отговаривать, а то и категорически запретят ему вытворять очередные глупости. Все посчитали бы, что на его способность логически мыслить повлияла жажда отомстить за убийство сестры.
Брови Робуа встречаются на переносице, как две волосатых лапы в рукопожатии.
— Его сестра? А кто его сестра?
— Я прав, Ландсман?
— Когда же вы бываете неправы, Баронштейн! Только вот я изложил письменно все, что я знаю, в том числе и о вашей милости.
— Ой ли?
— О вашем липовом заведении по исправлению юных душ.
— Гм. Липовом… Гм…
— Прикрытие для ваших операций с Робуа и Флиглером и их могучими друзьями… то есть хозяевами. — Сердце Ландсмана бешено колотится в такт метаниям мысли. Ему очень интересно, зачем понадобилось каким-то евреям это немалое землевладение подальше от глаз людских, как они умудрились оттяпать у индейцев кус территории и разрешение на строительство нового уютного Макштетля. Может, перевалочный пункт для контрабанды человеческого материала, для вывоза евреев с Аляски без виз и паспортов? — Убийство Менделя Шпильмана и моей сестры с целью сокрытия ваших махинаций. Использование связей для сокрытия причины катастрофы.
— Письменно на бумаге?
— Да, на белой. И передал своему адвокату с указанием вскрыть в случае моего исчезновения.
— Вашему адвокату?
— Совершенно верно.
— Нельзя узнать, кому именно?
— Сендеру Слониму.
— Сендер Слоним. Гм… — Баронштейн кивает, как будто веря словам Ландсмана. — Добрый еврей, но плохой юрист. — Баронштейн соскальзывает с табурета, башмаки его разом бухают в пол, ставя точку в протоколе допроса. — У меня все, друг Флиглер.
Ландсман фиксирует слухом щелчок, движение подошвы по линолеуму, правым глазом — мелькание тени. Отточенная сталь у хрусталика. Ландсман дергает головой, но Флиглер сгребает его ухо и дергает. Ландсман сжимается в комок, пытается извернуться, но рукоять трости Флиглера врезается в рану на его затылке. Колючая звезда протыкает лучами глаза Ландсмана, и он превращается в колокол, гудящий болью. Флиглер переворачивает этот колокол на живот, резво взбирается верхом ему на спину, вздергивает голову Ландсмана вверх и назад, подносит к горлу нож.
— У меня нет бляхи, — хрипит Ландсман, адресуясь к Робуа, которого он сейчас считает наиболее сомневающимся евреем данного помещения, — но я все равно ноз. Убейте меня, и придется вам плясать под другую музыку, федеральную.
— Как же, — пыхтит со спины Флиглер.
— Маловероятно, — соглашается Баронштейн. — Никому из присутствующих в полиции служить не придется… или более не придется.
Тонкая полоска, состоящая исключительно из железа с примесью углерода, обжигает горло Ландсмана.
— Флиглер! — восклицает Робуа, вытирая рот увеличившейся вдруг ладонью.
— Давай, Флиглер, давай, режь, сучье вымя! — поощряет исполнителя Ландсман. — Я тебе пришлю спасибо.
За кухонной дверью вспухает какое-то многоголосие, топот, кто-то застывает, обдумывая роковое действие: постучаться или нет. Молчание.
— Что там еще? — нервно кричит Робуа.
— На пару слов, доктор, — откликается мужской голос — молодой, американский и говорящий по-американски.
— Стоп! — Повелительный жест Робуа относится к Флиглеру. — Ждать!
Перед тем как за Робуа захлопнулась дверь, Ландсман воспринимает поток звуков, какие-то остроконечные многосложные, лишенные смысла слова терзают его мозг.
Флиглер устраивается поудобнее на пояснице Ландсмана. Между ними возникает неловкость, связывающая совершенных чужаков в замкнутом объеме лифта. Баронштейн проверяет, не появилось ли новых надписей на его прекрасном швейцарском хронометре.
— Я все угадал? — нарушает молчание Ландсман. — Так, хотелось бы знать, для общего развития…
— Х-ха! — выдыхает Флиглер. — Мне смешно…
— Робуа — дипломированный специалист по реабилитационной терапии, — голосом вокзального автоинформатора вещает Баронштейн. Одновременно его речь напоминает Ландсману Бину, когда та вынуждена общаться с одним из населяющих планету пяти-шести миллиардов идиотов и полуидиотов, к которым относится и Ландсман. — Он искренне пытался помочь сыну ребе. Мендель прибыл сюда совершенно добровольно. А когда решил отсюда уехать, они ничего не могли сделать, чтобы его задержать.
— Уверен, что ваше сердце разбито.
— Что вы хотите этим сказать?
— Излеченный Мендель Шпильман не представлял бы для вас угрозы? Для вашего статуса наследного принца?
— Ох, — вздохнул Баронштейн. — Чего от вас еще ожидать…
Дверь приоткрылась, Робуа проскользнул обратно, брови вынуты арками «Макдоналдса». Сквозь исчезающую щелочку дверного проема Ландсман уловил две молодых бороды в мешковатых темных костюмах. К уху одной бороды прилип слизняк микрофона. Противоположную сторону дверного полотна, разумеется, украшает табличка с надписью: «КУХНЯ ОБОРУДОВАНА НА СРЕДСТВА МИСТЕРА И МИССИС ЛАНС-ПЕРЛШТЕЙН, ПАЙКСВИЛЬ, ШТАТ МЭРИЛЕНД».