индейцем. Пятьдесят киношных лет: снятые скальпы, свистящие стрелы и горящие Конестоги оставили свой след в сознании народа. А потом чистейшей воды абсурд довершает дело.
— Берко Шемец, — часто моргая, произносит здоровяк с раздвоенной бородой, и крупные хлопья снега начинают неспешно падать ему на плечи и шляпу, — как жизнь?
— Довид Зусман, — говорит Берко, опуская палицу. — Так и знал, что это ты.
Он отрабатывает на своем кузене взгляд минотавра, исполненный долгих страданий и укоризны. Не Берко придумал поехать на Вербов остров. Не Берко пришло в голову заниматься делом Ласкера после того, как их отстранили. И не Берко придумал нестись сломя голову в дешевую ночлежку, где таинственные наркоманы кадят богине шахмат.
— Шаббат шалом, Зусман, — говорит Берко, швыряя палицу на заднее сиденье автомобиля Ландсмана.
Когда палица обрушивается на пол, пружины в кожаных сиденьях гудят, как колокола.
— И вам Шаббат шалом, детектив, — отвечает Зусман.
Остальные нестройным эхом подхватывают приветствие. А потом разворачиваются и возобновляют переговоры о тонкостях изготовления кошерной травки или отмывания фальшивых автомобильных номеров.
Когда детективы садятся в машину, Берко шмякает дверцей что есть силы со словами:
— Ненавижу это.
Они едут по Двести двадцать пятой авеню, и все оборачиваются вслед еврею-индейцу в синем «шевроле».
— Столько усилий, чтобы задать несколько деликатных вопросов, — горько сетует Берко. — Однажды, Мейер, помяни мое слово, я испытаю свой башкорасшибатель на тебе.
— Может, так и надо, — соглашается Ландсман, — может, я приму это в качестве терапии.
Они ползут на запад по Двести двадцать пятой авеню к мастерской Ицика Цимбалиста. Дворики и тупики, новоукраинские односемейки и многоквартирные кооперативы, увенчанные покатыми крышами строения на сваях, выкрашенные в унылые цвета и стоящие впритык, прямо на границе собственности. Домишки толкутся и подпирают друг друга плечами, как черношляпники в синагоге.
— И ни единой вывески «продается», — замечает Ландсман. — Повсюду белье на веревках. Все прочие секты пакуют Торы и шляпные коробки. Гаркави уже наполовину город-призрак. А у вербовских все путем. Либо они не слыхали о Возвращении, либо они знают то, чего не знаем мы.
— На то они и вербовские, — отвечает Берко. — На что спорим?
— Хочешь сказать, ребе все обделал? Устроил каждому по грин-карте?
Ландсман задумывается. Ему, конечно же, известно, что преступные организации, вроде вербовских, не могут процветать без услужливых барыг и тайных лоббистов, без регулярного подмазывания англосаксов на всех уровнях власти. Вербовские, с их талмудической смекалкой, бездонной мошной и непроницаемым лицом, каковое они демонстрируют внешнему миру, сломали и застопорили не один механизм контроля. Но Служба эмиграции — не автомат с кока-колой, который можно объегорить монеткой на веревочке.
— Таким весом не обладает никто, даже вербовский ребе, — заключает Ландсман.
Берко наклоняет голову и слегка пожимает плечами, словно не желает сказать ничего лишнего, дабы не спустить с поводка ужасные силы, бедствия, вселенский мор, язву и казни небесные.
— Просто ты в чудеса не веришь, — говорит он.
13
Цимбалист, кордонный мудрец, этот многоученый старый пердун, уже в курсе дела к тому времени, как молва об индейцах на синем шмате мичиганской мощи с ревом подкатывает к его дверям.[27] Лавка Цимбалиста — каменное строение с цинковой кровлей и большими раздвижными дверьми на колесиках — находится у широкого края мощеной площади. Узкая с одного конца и расширяющаяся к другому, площадь напоминает нос карикатурного еврея. В нее впадает с полдюжины кривых дорожек, протоптанных давно канувшими в Лету украинскими козами или зубрами вдоль фасадов добросовестных копий утраченных украинских оригиналов. Диснеевский штетл, сияющий и чистенький, как только что сфабрикованное свидетельство о рождении. Затейливая толчея грязно-бурых и горчично-желтых хатынок — деревянных мазанок под соломенными стрехами. Напротив Цимбалистовой лавчонки, на узком конце площади, высится особняк Гескеля Шпильмана — десятого в династической линии, берущей начало от первого ребе-чудотворца из Вербова. К слову, сам нынешний ребе — тоже известный чудодей. Три аккуратных, непорочно белых оштукатуренных куба с мансардными крышами из голубоватого шифера и высокими, загороженными ставнями окнами-бойницами. Точное, вплоть до никелированной ванны в уборной на втором этаже, воспроизведение дома в Вербове, принадлежавшего деду супруги нынешнего ребе, восьмому вербовскому ребе. Еще до того, как вербовские ребе занялись отмыванием денег, контрабандой и подкупом, они выделялись среди соплеменников роскошеством жилетов, французским серебром во время субботней трапезы и обувью мягчайшей итальянской кожи.
Кордонный мудрец мал ростом, тощ, узок в плечах, ему под семьдесят пять, но выглядит он на десять лет старше. Клочковатые, давно поредевшие пепельные волосы, запавшие темные глаза и бледная кожа, желтоватая, как сердцевина сельдерея. На мудреце кофта на молнии с отвислым ушастым воротником и пара темно-синих пластиковых сандалий поверх белых носков. Из дырки в левом носке торчит большой палец с загнутым вверх желтым ногтем. Брюки в елочку заляпаны яичным желтком, кислотой, дегтем, эпоксидкой, воском, зеленой краской и кровью мастодонта. Костлявое лицо — по большей части нос да подбородок — эволюционно приспособлено замечать, исследовать, добираться до сути несоответствий, пробелов и ошибок. Густая седая борода трепещет на ветру, словно птица, бьющаяся в силке из колючей проволоки. Проведи Ландсман даже сто лет в полном неведении, Цимбалист стал бы последним, к кому он обратился бы в поисках сведений, но Берко знает о жизни черных шляп куда больше, чем Ландсману когда-нибудь суждено узнать.
Рядом с Цимбалистом в арочном каменном дверном проеме стоит безбородый юный бакалавр с зонтиком, укрывая от снега голову старого пердуна. На черный тортик шляпы юнца уже лег четвертьдюймовый слой морозной глазури. Цимбалист уделяет мальчику не больше внимания, чем любой из нас уделил бы фикусу в горшке.
— А ты растолстел, — вместо приветствия говорит Цимбалист Берко, когда тот вальяжно надвигается на него, будто каждый шаг его обременен весом призрачной боевой палицы. — Здоровый, что твой диван.
— Профессор Цимбалист, — говорит Берко, помахивая невидимой колотушкой, — видок у вас будто вы только что выпали из мешка для пылесоса.
— Восемь лет ты мне не докучал.
— Ага, дам, думаю, вам передышку.
— Как хорошо. Плохо только, что все остальные евреи в этом окаянном огрызке округа продолжают день и ночь капать мне на голову. — Он поворачивается к бакалавришке с зонтиком. — Чай, стаканы, варенье.
Мальчик бормочет на арамейском цитату из «Трактата об иерархии собак, котов и мышей», изображая покорность, отворяет дверь перед кордонным мудрецом, и все проходят внутрь. Это одно просторное и гулкое помещение, теоретически оно совмещает гараж, мастерскую и кабинет, уставленный по периметру металлическими шкафами для географических карт, увешанный сертификатами в рамках и заваленный томами бесконечного и бездонного Закона в черных переплетах. Широкие раздвижные двери способны впустить и выпустить небольшой фургон. Три фургона, судя по пятнам масла на гладком бетонном полу.
Ландсману платят жалованье, чтобы он замечал то, что упускают из виду обычные люди, он этим живет, но, судя по всему, до своего появления в лавке Цимбалиста-мудреца он почти не замечал проволоку. Проволоку, шпагат, леску, шнур, тесьму, мочалину, трос, канат и корд. Из полипропилена, пеньки, каучука, прорезиненной меди, кевлара, стали, шелка, кудели и плетеного бархата. Кордонный мудрец может цитировать наизусть огромные выдержки из Талмуда. Топография, география, геодезия, геометрия, тригонометрия — рефлекторны, как умение целиться из пистолета. Но кордонный мудрец живет за счет качества веревочно-проволочной оснастки, бо́льшая часть которой — можно мерить милями, верстами или локтями, как мерит кордонный мудрец, — аккуратно намотана на торчащие из стены шпули или расставлена по ранжиру на металлических шпинглерах. Но многое и просто валяется повсюду, в пучках и клубках. Колючие заросли, очески, огромные шипастые колтуны из кудели и проволоки носятся по лавке, словно перекати-поле.
— Профессор, а это мой напарник — детектив Ландсман, — представляет Берко. — Позволю себе заметить, что вы и сами не против, чтобы кто-то капнул вам на мозги.
— Шило в заднице, вроде тебя?
— Замнем для ясности.
Ландсман и профессор пожимают руки.
— Этого я знаю, — говорит кордонный мудрец, подходя поближе, чтобы лучше рассмотреть Ландсмана, и косясь на него, как если бы он был одной из его, кордонного мудреца, десяти тысяч карт. — Этот поймал маньяка Подольски. И засунул Хаймана Чарны в тюрьму.
Ландсман застывает и мигом опускает воображаемое забрало, готовый ко всякой всячине. Хайман Чарны, отмывавший для вербовских доллары в своей сети видеосалонов, заплатил двоим филиппинским шлоссерам — наемным убийцам, — чтобы те помогли укрепить его рискованный бизнес. Но лучший информатор Ландсмана — это Бенито Таганес, король пончиков в филиппино-китайском стиле. По наводке Бенито Ландсман докопался до придорожной забегаловки у аэродрома, где злополучные шлоссеры ждали самолет, и их признания позволили засадить Чарны, несмотря на все усилия мощнейшего судебного кевлара, скупленного на вербовские деньги. Хайман Чарны все еще единственный вербовский, обвиненный и приговоренный за уголовные преступления в округе Ситка.
— Глянь-ка на него! — Лицо Цимбалиста отворяется снизу. Зубы у него похожи на выточенные из костей органные трубы. Смех его дребезжит, как куча ржавых вилок и гвоздей, сыплющихся на пол. — Он думает, что мне не плевать на всех этих людей, да будут их чресла так же бесплодны, как их души. — Мудрец перестает смеяться. — Ты что же, считаешь, я один из них?