Кажется, столь убийственный вопрос Ландсман слышит впервые.
— Нет, профессор, — отвечает он.
К тому же у Ландсмана прежде имелись некоторые сомнения в том, что Цимбалист — настоящий профессор, но здесь, в кабинете, над головой хлопочущего у электрического чайника ученика развешаны в рамках дипломы и свидетельства из Варшавской иешивы (1939), Польского Свободного Государства (1950), Политехнической школы Бронфмана. А еще всякие свидетельства, хаскамы и аффидевиты, каждый в строгой черной рамке, как и у любого ребе в округе от Якоби до Ситки — и никудышного, и крутого. Ландсман притворяется, что бросает на Цимбалиста еще один внимательный взгляд, но уже по большой, скрывающей экзему на макушке ермолке с изысканной, вышитой серебром каймой ясно, что кордонный мудрец — не вербовский.
— Я не допустил бы такой ошибки.
— Нет? А как насчет женитьбы на одной из них, как сделал я? Совершили бы вы подобную ошибочку?
— Когда речь идет о браке, я оставляю другим возможность ошибаться, моей бывшей жене например, — отвечает Ландсман.
Цимбалист жестом приглашает их следовать за ним и, обойдя дубовый картографический стол, направляется к паре стульев со щербатыми спинками, похожими на лестничные ступеньки-перекладины, у массивного раздвижного письменного стола. Бакалавр не успевает вовремя убраться с его пути, и кордонный мудрец хватает мальчика за ухо:
— Ты что творишь? — Он хватает его за руку. — Гляньте-ка на эти ногти! Фу! — Он отбрасывает руку ученика, словно кусок гнилой рыбы. — Марш отсюда, и включи рацию. Найди, где эти адиёты и почему они так долго шляются. — Цимбалист наливает воду в чайник и кидает туда пригоршню подозрительного рассыпного чая, похожего на измельченную бечевку. — Один эрув им надо патрулировать! Один! На меня работает двенадцать человек, и среди них ни единого, кто не заблудится, ища собственные пальцы на ногах в отдаленных концах носков.
Ландсману стоило большого труда не вникать в концепты вроде этого самого эрува, но он знает, что такова типичная еврейская ритуальная увертка, жульничество перед Б-гом, всевидящим сукиным сыном. И как-то связано с притворством, будто телеграфные столбы — это дверные косяки, а провода между ними — перемычки. Ограждаешь столбами и обтягиваешь веревками какой-нибудь райончик, называешь его эрувом, а потом в Шаббат притворяешься, что очерченный тобой эрув — в случае Цимбалиста и его команды это чуть ли не весь округ — и есть твой дом. Таким образом можно обойти субботний запрет появляться в публичных местах и идти себе в шуль с парой таблеток алказельцера в кармане, и это не будет грехом. Имея достаточный запас столбов и веревок и чуточку изобретательности, используешь существующие стены, ограды, утесы, реки, чтобы очертить границу вокруг практически любого участка, и нарекаешь это эрувом.
Но кто-то должен проложить эти границы, исследовать территории, произвести веревки и столбы и охранять нерушимость воображенных стен и дверей от непогоды, вандализма и своеволия телефонной компании. Вот тут-то и появляется кордонный мудрец. У него монополия на весь этот веревочно-столбовой рынок. Сильные по части военной тактики вербовские признали его первыми, потом сатмарские, бобовские, любавичские, гурские хасиды и прочие секты черных шляп одна за другой стали полагаться на его помощь и опыт. И хотя сам кордонный мудрец не является раввином, едва возникает вопрос, принадлежит ли к тому или иному эруву определенный отрезок улицы, берег озера или участок в чистом поле, все ребе обращаются именно к Цимбалисту. От его карт, его бригады и его шпулей полипропиленовой бечевы зависит состояние души каждого благочестивого еврея в округе. Потому-то он и самый могущественный аид в городе. И потому-то он может позволить себе усадить за свой огромный дубовый письменный стол с семьюдесятью двумя ящиками человека, повязавшего Хаймана Чарны, и угощать его чаем.
— И что это с тобой стряслось? — спрашивает Цимбалист у Берко, шлепаясь на надувную подушечку на сиденье, отчего та пищит, как резиновая уточка. Он берет пачку «Бродвея» из сигаретного зажима на столе. — Зачем ты ходишь тут, пугая всех этой своей колотушкой?
— Мой напарник разочарован приемом, который нам оказали, — говорит Берко.
— В нем не хватает субботнего блеска, — говорит Ландсман и тоже закуривает папиросу. — На мой взгляд.
Цимбалист толкает к нему через стол треугольную пепельницу. На боку пепельницы ярлычок: «Табак и канцтовары Красны», именно туда Исидор Ландсман ходил за ежемесячным выпуском «Шахматного обозрения». «Красны», с его библиотекой, и необъятным складом табачных изделий, и ежегодным конкурсом поэзии, был повержен американской сетью магазинов с год тому, и при виде этой невзрачной пепельницы аккордеон Ландсманова сердца издает ностальгический хрип.
— Два года жизни моей я отдал этим людям, — жалуется Берко. — И думается, кое-кто мог бы меня вспомнить. Или меня так легко забыть?
— Дайте-ка я вам кое-что скажу, детектив.
Антигеморройная подушечка снова пищит, Цимбалист поднимается со стула и разливает чай по трем мутным стаканам.
— Учитывая, как плодится здешний народец, люди, которых вы видели на улице, — вовсе не те, с кем вы имели дело восемь лет назад, а их внуки. В наши дни они рождаются уже беременными.
Он протягивает каждому дымящийся стакан, слишком горячий, не удержать. Стакан обжигает Ландсману кончики пальцев. Чай пахнет травой, шиповником с легкой бечевочной ноткой.
— Они продолжают создавать новых евреев, — говорит Берко, размешивая ложку варенья в стакане. — Но никто не создает место, где их можно было бы расселить.
— Правда ваша, — произносит Цимбалист, шмякая костлявый зад на подушку, и морщится. — Странные нынче времена, чтобы быть евреем.
— Только не для здешних, — возражает Ландсман. — На острове Вербов жизнь идет своим чередом. Краденый «БМВ» в каждом дворе, и говорящая курица в каждой кастрюле.
— Эти люди не начинают беспокоиться, пока ребе им не прикажет беспокоиться, — говорит Цимбалист.
— Может, им и не о чем беспокоиться, — предполагает Берко. — Может, ребе уже побеспокоился за них и все уладил.
— Почем я знаю.
— Ни за что не поверю.
— Так и не верьте.
Одна гаражная дверь отъезжает на колесиках в сторону, и вкатывается белый фургон, сверкая снежной маской на лобовом стекле. Из фургона вываливаются четверо в желтых комбинезонах, носы у них красны, бороды увязаны в черные сетки. Они начинают сморкаться и топочут ногами, так что Цимбалисту приходится самому подойти к фургону, чтобы наорать на них. Оказывается, проблема возникла возле водоема в парке имени Шолом-Алейхема: какой-то адиёт из муниципалитета встроил там гандбольную стенку, прямо-таки в середине воображаемого входа меж двух фонарных столбов.
Все топают к столу с картами посреди кабинета. Пока Цимбалист отыскивает соответствующую карту и разворачивает ее, члены бригады обмениваются кивками, напрягая и расслабляя угрюмые лицевые мышцы в виду Ландсмана и Берко. Потом команда Цимбалиста старается их не замечать.
— Говорят, у кордонного мудреца имеется веревочная карта каждого города, где десяток евреев когда-либо в истории расшибали носы, — говорит Берко Ландсману, — вплоть до Иерихона.
— Я сам распустил этот слух, — говорит Цимбалист, не отрывая глаз от карты.
Он находит нужное место на карте, и один из его ребят отмечает гандбольную стенку огрызком карандаша. Цимбалист прикидывает объем работы, которую надо проделать завтра до заката, прорыв в великой воображаемой стене эрува. Он отправляет двоих юношей обратно в Гаркави поставить пару пластиковых труб у пары телефонных столбов, чтобы сатмарские, проживающие рядом с восточной частью парка имени Шолом-Алейхема, могли выгулять собак, не погубив собственные души.
— Прошу прощения, — говорит Цимбалист, возвращаясь к письменному столу, и его передергивает. — Мне что-то разонравился процесс сидения. Ну чем я могу быть вам полезен? Я очень сомневаюсь, что вы пришли спросить насчет решус-харабим.
— Мы расследуем убийство, профессор Цимбалист, — говорит Ландсман. — И у нас есть основания считать, что покойный мог быть вербовским или он тесно связан с вербовскими — или, по крайней мере, когда-то был связан.
— Связи, — говорит кордонный мудрец, позволив им снова взглянуть на сталактиты органных труб своих. — Полагаю, я кое-что знаю о связях.
— Он жил в гостинице на улице Макса Нордау под именем Эмануэль Ласкер.
— Ласкер? Как шахматист?
На пергаменте желтого лба Цимбалиста возникает морщина, а в глубине глазниц скрежет кремня и стали — удивление, озадаченность, воспламенение памяти.
— Я интересовался шахматами, — объясняет он, — очень давно.
— И я интересовался, — говорит Ландсман. — И наш мертвый приятель, до самого конца. Рядом с телом была расставлена позиция. Он читал Зигберта Тарраша. И он был знаком завсегдатаям шахматного клуба «Эйнштейн». Они называли его Фрэнк.
— Фрэнк, — произносит кордонный мудрец с американским выговором, — Фрэнк, Фрэнк… Франк… Вы уверены, что это имя? Это распространенная еврейская фамилия, но имя… Уверены, что он и правда был евреем, Фрэнк этот?
Берко и Ландсман быстро переглядываются. Ни в чем они не уверены. Тфилин в тумбочке мог быть подброшенной уликой или сувениром, забытым предыдущим обитателем номера 208. Никто в клубе «Эйнштейн» не уверял, что видел Фрэнка, этого мертвого ширяльщика, в шуле, качающегося в ритуальной позе.
— У нас есть причины считать, — спокойно отвечает Берко, — что когда-то он был вербовским хасидом.
— И что это за причины?
— Там было кое-что, вроде пары телеграфных столбов, а мы просто связали концы с концами, — поясняет Ландсман.
Он лезет в карман и достает конверт.
Он передает через стол один из шпрингеровских поляроидных снимков смерти Цимбалисту, который держит снимок на вытянутой руке достаточно долго, чтобы в голове зародилась идея: это изображение трупа. Цимбалист глубоко вздыхает и кривит рот, готовый выложить им профессиональное соображение по поводу явной улики. Фотография мертвого человека — это потрясение, по правде сказать, для обыденной жизни кордонного мудреца. Потом он вглядывается в снимок, и за мгновение перед тем, как он снова полностью берет себя в руки, Ландсман видит, как Цимбалист принимает стремительный удар ниже пояса. Воздух покидает его легкие, и кровь отливает от щек.