— С вами все в порядке, профессор? — интересуется Берко, кладя руку на плечо мудреца.
— Гандбольный корт, — говорит Цимбалист, словно отвечая на вопрос. — Кто сейчас играет в гандбол?
Что-то в кармане Цимбалистовой дубленки притягивает взгляд Берко. Ландсман неожиданно проявляет интерес к деревянной полке, прибитой к стене у двери, плотно заставленной двумя видами лоснящихся красочных брошюр. Один вид называется «Кто такой ребе Вербова?» и знаменует факт, что они сейчас стоят у официального или церемониального входа в дом и что обитатели его приходят и уходят и живут в другом конце, точно так же как домочадцы президента Америки. Другая бесплатная брошюра идет под титулом «Пять великих истин и пять великих обманов о вербовском хасидизме».
— Я видел фильм, — говорит Берко, читая поверх плеча Ландсмана.
Ступеньки скрипят. Рудашевский бормочет, словно объявляет перемену блюд:
— Ребе Баронштейн.
Ландсман знаком лишь с репутацией Баронштейна. Еще один вундеркинд с юридическим дипломом в придачу к смихе раввина. Женат на одной из восьми дочек ребе. Он не позволяет себя фотографировать и никогда не покидает остров Вербов, если не верить рассказам о том, как он пробирается в некий тараканий мотель в сумраке ночи, чтобы свершить личное воздаяние неплательщику долгов в нелегальном тотализаторе или какому-то шлоссеру, не справившемуся с работой.
— Детектив Шемец, детектив Ландсман. Меня зовут Арье Баронштейн, габай ребе.
Ландсман удивлен его молодостью — с виду габаю лет тридцать. Высокий, узколобый, черные глаза тверды, как пара камней на могильной плите. Он скрывает девичий рот под мужественным расцветом бороды царя Соломона, дополненной тщательно выписанными прядями седины, намекающей на зрелость. Пейсы висят мягко и аккуратно. В нем чувствуется характер существа жертвенного, но одежда выдает застарелую страстишку вербовских — любовь к показному шику. Икры Баронштейна пухлы и мускулисты в шелковых подвязках и белых чулках. Большие ступни обуты в черные бархатные тапочки, тщательно вычищенные щеткой. Сюртук новехонек, будто только что вышел из-под прославленной иглы «Мозеса и сыновей» с улицы Соломона Аша[32]. И только простая нитяная кипа намекает на благочестие. Под ней его короткие волосы сверкают, словно рабочий конец щетки-ротора, сдирающего краску. На лице ни малейшего следа враждебности, но Ландсман замечает места, откуда она была тщательно удалена.
— Рав Баронштейн, — бормочет Берко, снимая шляпу; Ландсман тоже обнажает голову.
Баронштейн не вынимает рук из карманов сюртука, атлас отделан велюровыми лацканами, а карманы — клапанами. Он пытается выглядеть непринужденно, но мало кто умеет просто стоять, засунув руки в карманы, и сохранять при этом естественность и непринужденность.
— Что вам здесь нужно? — спрашивает он. Он бросает взгляд на часы, выдернув их из манжеты на рифленой хлопковой рубашке, достаточно надолго, чтобы детективы прочли надпись «Патек Филип» на циферблате. — Уже очень поздно.
— Мы здесь, чтобы поговорить с ребе Шпильманом, ребе, — отвечает Ландсман. — Если ваше время столь драгоценно, тогда тем более не хотелось бы тратить его попусту, беседуя с вами.
— Я не о своем времени пекусь, детектив Ландсман. И сразу же скажу, что если вы намерены демонстрировать в этом доме неуважительное отношение и вести себя со свойственной вам бесцеремонностью, тогда места вам в этом доме не будет. Это ясно?
— Мне кажется, вы перепутали меня с другим детективом Мейером Ландсманом, — отвечает Ландсман. — Я тот, кто просто делает свою работу.
— Тогда вы здесь в качестве расследователя убийства? Могу я спросить, как это может касаться ребе?
— Но нам действительно надо поговорить с ребе, — вмешивается Берко. — Если он скажет нам, что не возражает против вашего присутствия здесь, то оставайтесь и вы, б-га ради. Но при всем нашем к вам уважении, ребе, мы здесь не для того, чтобы отвечать на ваши вопросы. И не для того, чтобы тратить чье-то время.
— В дополнение к тому, что я советник ребе, детектив, я еще его адвокат. Вы это знаете.
— Нам это известно, господин советник.
— Мой офис на той стороне площади, — говорит Баронштейн, направляясь к двери, и, дойдя, придерживает ее с грациозностью швейцара. Снег влетает и садится в коридоре. Сверкая в свете газового фонаря, как бесконечный поток монет из игрального автомата. — Я уверен, что смогу ответить на любые ваши вопросы.
— Баронштейн, щенок. А ну, прочь с дороги!
Цимбалист уже на ногах, шляпа сдвинута на ухо, грозный в своей убогой дубленке и в миазмах нафталина и скорби.
— Профессор Цимбалист. — Тон Баронштейна являет собой один из вариантов предупреждения, но взор его заостряется, когда он вглядывается в руины кордонного мудреца. Возможно, он никогда не видел Цимбалиста, проявляющего хоть какие-то чувства. Представление явно становится ему интересным. — Осторожней.
— Ты всегда пытался занять его место. Отлично, теперь ты его занял. Каково оно, а?
Цимбалист, шатаясь, подходит поближе к габаю. Должно быть, между ними имеется система разнообразных проволок и веревок, перепутанная в пространстве. Но один раз кордонный мудрец, кажется, запутался в своей веревочной карте.
— Он более живой даже сейчас, чем ты будешь когда-либо, ты, вонючка, восковая кукла!
Он с грохотом бежит, минуя Берко и Ландсмана, направляясь не то к перилам, не то к горлу габая. Баронштейн не отступает; Берко успевает схватить пояс на медвежьем тулупе и оттаскивает Цимбалиста.
— Кто? — интересуется Баронштейн. — Вы это о ком? — Он взглядывает на Ландсмана. — Детектив, что-то случилось с Менделем Шпильманом?
Ландсман позже обдумает это представление вместе с Берко, но его первое впечатление — Баронштейн, похоже, удивлен.
— Профессор, — говорит Берко, — мы высоко ценим вашу помощь. Спасибо вам.
Он застегивает молнию на кофте Цимбалиста и пуговицы его куртки. Он запахивает полу профессорского тулупа и туго затягивает пояс на нем.
— А теперь пора вам домой. Йосселе, Шмерл, кто-нибудь проводите профессора домой, а то его жена обеспокоится и начнет звонить в полицию.
Йосселе берет Цимбалиста под руку, и они начинают спускаться по ступенькам.
Берко захлопывает дверь, чтобы холод не проник в дом.
— Проведите нас к ребе, советник, — говорит он. — Немедленно.
16
Ребе Гескель Шпильман — изуродованная гора, гигантская опустошенная развалина, карикатурный дом с захлопнутыми окнами, где забыли закрыть кран. Дитя вылепило его, банда детей, слепые сироты, никогда не видевшие человека. Они прилепили глину его рук и ног к глине туловища, а потом пришлепнули голову сверху. Какой-нибудь миллионер мог бы накрыть «роллс-ройс» тонким черным шелково-бархатным размахом сюртука ребе и его брюк. Потребовались бы усилия мозгов восемнадцати величайших мудрецов в истории, чтобы обсудить доказательства «за» и «против» в попытке классифицировать массивный зад ребе: то ли его можно отнести к тварям морским, то ли к рукотворным созданиям, то ли к неминуемому деянию Б-жьему. Когда он встает или садится, то разницу заметить трудно.
— Я предлагаю опустить обмен любезностями, — говорит ребе.
Голос его пронзителен, чудаковат, голос хорошо сложенного, ученого человека, каким, наверное, был он когда-то. Ландсман слыхал, что это нарушение обмена веществ. Он слыхал, что вербовский ребе при всех своих габаритах держит диету мученика: бульон, и корнеплоды, и корочка хлеба ежедневно. Но Ландсман предпочитает видеть в нем человека, раздутого газами ярости и греха. Чье чрево забито костями, ботинками и сердцами людей, полупереваренных в кислоте Закона.
— Садитесь и скажите мне то, ради чего пришли.
— Конечно, ребе, — говорит Берко.
Каждый садится на стул перед столом ребе. Кабинет его — Австро-Венгерская империя в чистом виде. Чудища красного дерева, слоновой кости и глазкового клена заполняют стены, изукрашенные, как кафедральные соборы. В углу у двери стоят знаменитые вербовские Часы, пережившие покинутый украинский дом. Захваченные, когда пала Россия, потом вывезенные в Германию, пережившие атомную бомбу, сброшенную на Берлин в 1946 году, и все передряги впоследствии. Они идут против часовой стрелки, числа стоят в обратном порядке, в соответствии с первыми двенадцатью буквами ивритского алфавита. Возвращение Часов стало переломным моментом в благосостоянии вербовского двора и знаменовало взлет самого Шпильмана.
Баронштейн занимает позицию позади и правее ребе, за кафедрой, где можно одним глазом поглядывать на улицу, другим — в подходящий том, прочесываемый в поисках прецедентов и оправдывающих обстоятельств, и еще одним глазом, внутренним без века, — на человека, который является центром его существования.
Ландсман прочищает горло. Он главный в паре, и это ему делать работу. Украдкой он бросает еще один взгляд на Часы. Остается семь минут до конца этого жалкого подобия недели.
— Прежде чем вы начнете, детектив, — вступает Арье Баронштейн, — позвольте мне официально заявить, что я здесь в качестве адвоката ребе Шпильмана. Ребе, если у вас возникнут малейшие сомнения, следует ли отвечать на тот или иной вопрос, заданный вам детективами, воздержитесь от ответа и позвольте мне уточнить или перефразировать его.
— Это не допрос, ребе Баронштейн, — замечает Берко.
— Охотно разрешаю остаться, более чем охотно, Арье, — говорит ребе. — Действительно, я настаиваю на твоем присутствии. Но в качестве моего габая и зятя. Не как адвоката. Мне не нужен адвокат в таких случаях.
— Может понадобиться, дорогой ребе. Эти детективы из убойного отдела. А вы вербовский ребе. Если вам не нужен адвокат, то кому он нужен? И поверьте мне, всем нужен адвокат.
Баронштейн выуживает листок желтой бумаги из недр кафедры, где, без сомнения, он хранит фиалы с кураре и бусы из отрезанных человечьих ушей. Он снимает колпачок с автоматической ручки.