— С каких это пор ты полюбил блинчики?
От звука ее голоса он подпрыгивает так, что стукается коленом о ножку стола и расплескивает кофе, забрызгав стеклянную столешницу широким веером капель, ну точно выходное отверстие от пули.
— Привет, шкипер, — произносит он по-американски и судорожно шарит в поисках салфеток, но из дозатора у стойки он захватил всего одну.
Кофе растекается повсюду. Ландсман выгребает из карманов какие-то клочки бумаги и промокает ими кофейные кляксы и струйки.
— Здесь не занято?
В одной руке ее качается поднос, другой она сражается с набитой торбой. На лице у Бины хорошо знакомое Ландсману характерное выражение. Брови дугой, на губах призрачное предвкушение улыбки. С таким лицом она входит в банкетный зал гостиницы, чтобы потусить в компании служителей порядка мужского пола, или в лавочку где-нибудь в Гаркави, когда на ней надета юбка выше колен. Это лицо сообщает: «Я не ищу приключений. Просто зашла за жвачкой». Бина роняет сумку и садится прежде, чем он успевает ответить.
— Пожалуйста, — говорит он и отодвигает свою тарелку, чтобы освободить место.
Бина протягивает ему несколько салфеток, и он вытирает остатки кофе, бросая мокрые комки бумаги на соседний столик.
— Сам не знаю, зачем я их заказал. Ты права, блинчики с творогом — фу!
Бина выкладывает на стол завернутые в салфетку нож, вилку и ложку, снимает с подноса обе тарелки и ставит их рядышком: горку салата с тунцом на листке латука от госпожи Неминцинер и мерцающий золотистый квадратик запеканки из лапши. Тянется к своей вспученной мешковатой торбе и вытаскивает оттуда маленький пластиковый контейнер с откидной крышкой. В этом контейнере лежит цилиндрическая баночка для таблеток. Бина отвинчивает крышечку и извлекает из баночки таблетку поливитаминов, капсулу рыбьего жира и пилюлю с энзимами, которые помогают ее организму усваивать молоко. Внутри пластикового контейнера также находятся пакетики соли, перца, хрена и влажные салфетки для рук, кукольного размера бутылочка соуса табаско, хлорные таблетки для обеззараживания питьевой воды, таблетки от изжоги и еще вагон и маленькая тележка всего прочего. На случай похода в оперу у Бины имеется театральный бинокль, а если нужно присесть на траву, она расстелет полотенце. Ловушки для муравьев, штопор, свечи и спички, собачий намордник, перочинный нож, крошечный фреоновый аэрозоль, лупа — в разное время Ландсману доводилось видеть, как все эти вещи вытаскивались из ее безразмерной воловьей торбы.
«Надо увидеть воочию еврейскую женщину вроде Бины Гельбфиш, — думает Ландсман, — чтобы постичь обширность и живучесть еврейского народа. Евреи, несущие весь свой пожиток в старой переметной суме, на горбах верблюда, в пузыре воздуха в сердцевине мозга. Евреи, приземляющиеся на обе ноги, берущие с места в карьер, пережидающие невзгоды, наилучшим образом использующие то, что само плывет им в руки, от Египта до Вавилона, от Минской губернии до округа Ситка. Методичные, организованные, целеустремленные, находчивые, умелые. Берко прав: Бина преуспела бы в любом полицейском участке, в любом уголке мира. Никакое перекраивание границ, никакие перемены в правительствах не способны выбить из колеи еврейку с таким обширным запасом влажных салфеток».
— Салат с тунцом, — замечает Ландсман, вспомнив о том, как она перестала есть тунца, когда узнала, что беременна Джанго.
— Ага, стараюсь употреблять побольше ртути, — говорит Бина, считывая воспоминание с его лица. Она глотает таблетку с энзимами. — Не хватает моему организму ртути в последнее время.
Ландсман тычет большим пальцем в сторону госпожи Неминцинер, замершей с разливной ложкой на изготовку:
— Заказала бы запеченный термометр.
— Да я бы не прочь, но у них были только ректальные.
— Видела Пингвина?
— Пингвина Симковица? Где?
Бина оглядывается, повернувшись всей верхней половиной тела, и Ландсман не упускает случая заглянуть в вырез ее блузки. Он видит веснушчатую левую грудь, кружевной краешек чашки лифчика, угадывает темный сосок под этой чашкой. Желание окатывает его волной: протянуть руку, скользнуть под блузку, обхватить эту грудь, нырнуть в эту мягкую ложбинку и уснуть там, свернувшись калачиком. Тут Бина снова поворачивается к нему, застигнув его врасплох в своем декольте посреди сладостных мечтаний. Ландсман чувствует, как пылают его щеки.
— Ха! — говорит она.
— Как прошел твой день? — спрашивает Ландсман как ни в чем не бывало.
— Давай договоримся, — произносит она ледяным тоном и застегивает верхнюю пуговку блузки, — мы просто сидим и ужинаем с тобой вместе, и ни единого, блин, слова о том, как прошел мой день. Годится тебе такое предложение, Мейер?
— Думаю, вполне, — отвечает он. — Годится.
Бина кладет в рот ложку салата. Он ловит отблеск ее золотой коронки на переднем коренном зубе и вспоминает тот день, когда она пришла домой с этим зубом, окосевшая от закиси азота, и предложила ему собственным языком проверить, хорошо ли сидит коронка на зубе.
Едва Бина принимается за тунцовый салат, она становится серьезной. Еще десять или одиннадцать ложек она самозабвенно отправляет в рот, пережевывает, глотает. Ноздри алчно втягивают и выпускают воздух мощными струями. Взгляд сосредоточен на соприкосновении ложки с тарелкой. «Девушка со здоровым аппетитом» — таков был первый вердикт его матери, вынесенный Бине Гельбфиш двадцать лет назад. Подобно большинству матушкиных комплиментов, при необходимости его можно было легко трансформировать в оскорбление. Но Ландсман доверяет лишь тем женщинам, которые едят, как мужики. Когда на тарелке не остается ничего, кроме вымазанного майонезом салатного листа, Бина вытирает губы салфеткой и испускает глубокий удовлетворенный выдох.
— Ну так о чем тогда будет наш разговор? Уж наверное, не о том, как прошел твой день.
— Да уж конечно.
— Что же нам остается?
— В моем случае, — отвечает Ландсман, — выбор не слишком велик.
— Горбатого могила исправит.
Она отодвигает пустую тарелку и призывает лапшевник смириться с неизбежной участью. Ландсман испытывает забытое с годами чувство счастья просто созерцать, как вожделенно она смотрит на эту запеканку.
— Я по-прежнему люблю поболтать о своей машине, — говорит он.
— Ты знаешь, я терпеть не могу любовную лирику.
— О Возвращении тоже не будем.
— Согласна. А еще я и слышать не хочу о говорящей курице, или о креплахе в форме головы Маймонида, или еще о каком-нибудь чудесном дерьме.
Ландсман раздумывает, что Бина сказала бы о той истории, которую поведал им сегодня Цимбалист про человека, лежащего в одном из ящиков морга Центральной больницы.
— Давай условимся вообще не говорить о евреях, — предлагает Ландсман.
— С превеликим удовольствием, Мейер, меня уже тошнит от евреев.
— И не об Аляске.
— Г-ди, только не это.
— И не о политике. Ни слова о России, Маньчжурии, Германии или об арабах.
— От арабов меня тоже тошнит.
— Может, тогда побеседуем о запеканке из лапши? — предлагает Ландсман.
— Отлично! — соглашается она. — Только, пожалуйста, Мейер, съешь хоть кусочек, а то мне на тебя больно смотреть, б-же, какой ты худющий. Давай попробуй хоть чуточку. Не знаю, что туда добавляют, кто-то говорил мне, что кладут немного имбиря. Должна тебе сказать, что в Якоби о хорошей запеканке можно только мечтать.
Она отрезает кусок запеканки, накалывает на свою вилку и собирается положить его Ландсману прямо в рот. Чья-то холодная рука сжимает все его нутро при виде этого куска. Он отворачивается. Вилка замирает на полпути. Бина плюхает украшенный изюмом ломтик лапши с заварным кремом ему на тарелку, рядом с нетронутыми блинчиками.
— Но ты все-таки попробуй, — говорит она, съедает пару кусочков, потом кладет вилку. — Думаю, на этом тема лапшевника себя исчерпала.
Ландсман цедит свой кофе, а Бина запивает оставшуюся порцию таблеток стаканом воды.
— Ну, — говорит она.
— Ну ладно тогда, — говорит Ландсман.
Если он сейчас позволит ей уйти, то больше никогда не лежать ему в ложбинке между ее грудей, не уснуть сладко, свернувшись калачиком. Не уснуть никогда без помощи пригоршни таблеток нембутала или любезного одолжения верного тупоносого М-39.
Бина отодвигается от стола и натягивает парку. Она возвращает пластиковый контейнер в торбу, потом со стоном взваливает торбу на плечо:
— Спокойной ночи, Мейер.
— Где ты живешь?
— У родителей, — отвечает она; таким голосом, наверное, обычно предрекают гибель планеты.
— Ой-вей.
— И не говори. Но только пока не найду квартиру. Во всяком случае, получше гостиницы «Заменгоф».
Она застегивает куртку, а потом долгие несколько секунд стоит, подвергая его пристальному досмотру шамеса. У нее не такой всеобъемлющий взгляд, как у него, иногда она упускает детали, но то, что она действительно видит, она способна мгновенно сопоставить мысленно с тем, что ей известно о женщинах и мужчинах, о жертвах и убийцах. Она может уверенно сложить их в связные и осмысленные повествования. Она не столько раскрывает дела, сколько рассказывает их.
— Посмотри на себя. Ты похож на дом, который вот-вот рухнет.
— Знаю, — отвечает Ландсман, а в груди у него все сжимается.
— Я слышала, что ты плох, но думала, меня просто пытаются подбодрить.
Он смеется и вытирает щеку рукавом пиджака.
— А это что такое? — спрашивает она.
Кончиками ногтей указательного и большого пальца она вытаскивает скомканный, заляпанный кофе клочок из кучи мокрых бумажек, сваленной Ландсманом на соседний столик. Ландсман пытается его выхватить, но Бина куда ловчее его, как и всегда. Она отдергивает руку и расправляет комок на столике.
— «Пять великих истин и пять великих обманов о вербовском хасидизме», — читает она. Брови ее сходятся над переносицей. — Уж не думаешь ли ты в черношляпники податься на мою голову?
Он несколько мешкает с ответом, и она суммирует то, что извлекает из его выражения лица, из его молчания, из того, что она о нем знает, то есть практически все.