ной бетадином. А перед этим — свет уличного фонаря, обнажающий белый исполосованный винил потолка в машине «скорой помощи». Пурпурный снег. Кишки наружу, источающие пар. Шершень у самого уха. Красный фонтан изо лба Рафи Зильберблата. Дырчатая шифровка на пустом протяжении штукатурки. Ландсман так резко дает задний ход от воспоминаний о случившемся на парковке «Биг-Махера», что врезается во сне прямо в застарелую му́ку потери Джанго Ландсмана.
— Горе мне, — говорит Ландсман.
Он вытирает глаза. Он бы пожертвовал железой, еще каким-нибудь несущественным органом за папиросу. Дверь спальни открывается, и входит Берко, держа почти полную пачку «Бродвея».
— Я говорил тебе когда-нибудь, что я тебя люблю? — спрашивает Ландсман, зная прекрасно, что никогда не говорил.
— Слава б-гу, никогда, — отвечает Берко. — Я достал их у соседки, у Фридовой подруги жизни. Сказал ей, что это конфискация.
— Я безумно благодарен.
— Учтем наречие.
Берко заметил еще, что Ландсман плакал, одна бровь вздыблена, свесилась, словно скатерть со стола.
— С малышом все в порядке? — спрашивает Ландсман.
— Зубки.
Берко снимает пальто с крюка на двери спальни. Там же на вешалке висит и вся одежда Ландсмана, выстиранная и вычищенная. Берко шарит в заднем кармане Ландсмановой куртки и возвращается со спичками. Подходит к кровати и протягивает папиросы и спички.
— Не могу со всей честностью утверждать, — говорит Ландсман, — что я понимаю, зачем я здесь.
— Это была идея Эстер-Малке. Учитывая, как ты относишься к больницам. И они сказали, что нет необходимости там оставаться.
— Садись.
Но стула в комнате нет. Ландсман подвигается, и Берко садится на край кровати; пружины матраса тревожно скрипят.
— Тут и правда можно курить?
— Нет, конечно нет. Иди кури в окно.
Ландсман вылезает из кровати, вернее, переваливается через ее край. Когда он поднимает бамбуковую штору на окне, то, к своему удивлению, видит, что идет дождь. Запах дождя влетает через два дюйма щели открытого окна, объясняя запах Бининых волос во сне. Ландсман смотрит на парковку многоэтажки и замечает, что снег растаял и смыт дождем. И что-то не то со светом.
— Который час?
— Четыре тридцать… две, — отвечает Берко, не глядя на часы.
— А что за день?
— Воскресенье.
Ландсман распахивает окно и свешивается левой ягодицей с подоконника. Дождь падает на его недужную голову. Он закуривает папиросу, глубоко затягивается и силится решить, волнует ли его полученная информация.
— Давненько я так не делал, — говорит он. — Проспать весь день.
— Наверно, тебе было необходимо, — заключает Берко рассеянно. Искоса зыркает на Ландсмана. — Это Эстер-Малке стянула с тебя штаны, кстати. Просто чтобы ты знал.
Ландсман стряхивает пепел за окно.
— Меня подстрелили.
— По касательной. Говорят, что-то вроде ожога. Даже швы не наложили.
— Там было трое. Рафаил Зильберблат. Пишер, брат, как я догадался. И какая-то цыпочка. Брат забрал мою машину, бумажник спер. Мою бляху и шолем. И бросил меня там.
— Именно так мы и восстановили события.
— Я хотел позвонить, но этот еврейский крысеныш стырил и шойфер в придачу.
Упоминание о телефоне Ландсмана вызывает у Берко улыбку.
— Что? — спрашивает Ландсман.
— Ну, пишер твой катит на север по Икеса, держит путь к Якоби, Фэрбенксу, Иркутску.
— Гы-гы.
— Твой телефон звонит. И пишер берет трубку.
— Это был ты?
— Бина.
— Это мне нравится.
— Две минуты на телефоне с Зильберблатом, и она определила, где он находится, как он выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Пара латке арестовали его через пять минут на окраине Крестова. Твоя машина в порядке. Деньги еще в бумажнике.
Попытка Ландсмана изобразить заинтересованность похожа на то, как огонь превращает сухой табак в лепестки пепла.
— А жетон и пистолет? — спрашивает он.
— А…
— А…
— Бляха и пистолет остались у твоей начальницы.
— Она собирается мне их вернуть?
Берко перегибается и разглаживает вмятины, оставленные Ландсманом на его кровати.
— Я исполнял долг, — оправдывается Ландсман, но как-то плаксиво даже на его собственный слух. — Мне насвистели про Рафи Зильберблата. — Он пожимает плечами и запускает пальцы в бинты на затылке. — Я всего лишь хотел поговорить с этим аидом.
— Ты должен был сперва мне позвонить.
— Не хотелось беспокоить тебя в Субботу.
Это слабое извинение, и звучит оно менее убедительно, чем ожидал Ландсман.
— Ну идиот я, — соглашается Ландсман. — И плохой полицейский.
— Правило номер один.
— Я знаю. Но думал, что поступаю правильно. Кто ж ожидал, что так пойдет.
— В любом случае, — говорит Берко. — Пишер этот. Братишка который. Называет себя Вилли Зильберблатом. Дал показания на покойного братца. Говорит, что это Рафи убил Виктора. Половинкой ножниц.
— Это как?
— Ради справедливости замечу, что у Бины есть причины похвалить тебя в этом деле. Ты раскрыл его весьма эффективно.
— Половинкой ножниц?
— Очень рачительно, правда?
— Даже скупо.
— А цыпочка, с которой ты обошелся так невежливо, — это тоже ты?
— Это я.
— Славная работа, Мейер. — В тоне Берко ни грана сарказма. — Ты всадил пилюлю в Яхвед Фледерман.
— Да ну?
— У тебя был трудный день.
— Медсестру, что ли?
— Наши коллеги в группе «Б» от тебя в полном восторге.
— Ту, что пришила старого дрючка, как же его, Германа Познера?
— Это было их единственное нераскрытое дело за прошлый год. Они думали, что она в Мексике.
— Фигасе, — говорит Мейер по-американски.
— Табачник и Карпас уже замолвили Бине за тебя словечко, насколько я понимаю.
Ландсман тушит папиросу о стену дома снаружи и выбрасывает окурок в дождь.
Табачник и Карпас на самом деле вечно дышат Ландсману и Шемецу в затылок. Какое там «замолвили».
— Даже когда мне везет, — говорит Ландсман, — все равно я невезучий. — Он вздыхает. — Ничего не слышно с острова Вербов?
— Ни звука.
— А в газетах?
— «Лихт» и «Рут» ни гугу. — («Лихт» и «Рут» — это главные ежедневники черных шляп.) — И сплетен никаких я не слышал. Никто об этом не говорит. Ничего. Тишина полная.
Ландсман встает с подоконника и идет к телефону на прикроватном столике. Он набирает номер, который запомнил много лет назад, задает вопрос, получает ответ, вешает трубку.
— Вербовские забрали тело Менделя Шпильмана вчера поздно вечером.
Телефон в руке Ландсмана вскидывается и чирикает, как заводная птичка. Он протягивает телефон Берко.
— Да выглядит неплохо, — сообщает кому-то Берко, помолчав. — Да, могу представить, — конечно, ему нужен отдых. Хорошо. — Он отводит трубку и смотрит на нее, прикрывая микрофон пухлым пальцем. — Твоя бывшая.
— Говорят, ты неплохо выглядишь, — говорит Бина Ландсману, когда он берет трубку.
— Они и мне рассказали, — говорит Ландсман.
— Отвлекись, — предлагает она. — Отдохни.
Голос нежен и невозмутим, и нужно секунды две, чтобы до Ландсмана дошел подлинный смысл.
— Ты этого не сделаешь, — просит он. — Бина, ради б-га, скажи мне, что это неправда.
— Два трупа. Из твоего пистолета. Ни одного свидетеля, кроме мальца, который ничего не видел. Автоматическое отстранение от служебных обязанностей с сохранением жалованья. До разбирательства на заседании комиссии.
— Так в меня же стреляли. У меня была надежная наводка. Я шел с пистолетом в кобуре. Я был вежлив, как мышь. А они начали в меня палить.
— Конечно, у тебя будет возможность рассказать свою версию. Но я придержу твою бляху и твой пистолет в этом милом розовом пакетике «Хелло, Китти» со змейкой, в котором Вилли Зильберблат таскал их с собой, ладно? А ты просто постарайся привести себя в порядок, хорошо?
— Разбирательство затянется на недели, — говорит Ландсман. — Когда я вернусь на службу, уже и полиции Ситки не будет, скорей всего. Нет оснований отстранять меня от работы, сама же знаешь. В таких обстоятельствах ты можешь позволить мне работать, пока продолжается расследование, и я буду вести это дело по всем правилам.
— Есть правила, — возражает Бина. — А есть правила.
— Не говори загадками, — просит он, а потом по-американски: — Какого хера?
Помолчав секунду-другую, Бина объясняет:
— Мне звонил главный инспектор Вэйнгартнер. Вчера вечером. Как стемнело.
— Понятно.
— Он сказал, что ему только что позвонили. На его домашний телефон, вот так. И полагаю, что уважаемый джентльмен на другом конце провода был немного взвинчен по поводу того, как вел себя детектив Мейер Ландсман в пятницу вечером в местах проживания этого уважаемого джентльмена. Нарушая общественный порядок. Проявляя крайнее неуважение к обитателям района. Действуя без разрешения властей.
— И что сказал Вэйнгартнер?
— Он сказал, что ты был отличным детективом, но все знают, что у тебя имеются определенные проблемы.
Вот что, Ландсман, будет написано на твоем надгробии.
— А ты, что ты ответила Вэйнгартнеру? — спрашивает он. — Когда он позвонил, чтобы испортить тебе субботний вечер.
— Мой субботний вечер… Мой субботний вечер похож на буррито из микроволновки. Очень трудно испортить то, что уже с самого начала несъедобно. Между прочим, я сообщила инспектору, что тебя ранили.
— А он?
— Он сказал, что в свете новых свидетельств должен пересмотреть свои застарелые атеистические убеждения. И что мне следует постараться, чтобы ты непременно как следует отдохнул в тишине и комфорте. Что я и делаю. Ты отстранен от работы, но с полным содержанием до следующих распоряжений.
— Бина, Бина, пожалуйста. Ты же знаешь, каково мне.
— Я знаю.
— Если я не могу работать… Так нельзя, Бина.
— Я должна. — Температура ее голоса упала так быстро, что сосульки зазвенели на проводе. — Ты знаешь, как мало я могу в подобной ситуации.