— Кроме того, она еще ничего не сообщила ни одному из своих братьев или кузенов в других машинах, хотя, как видите, у нее есть с ними связь.
— Тугой клубок эти Рудашевские, — говорит Ландсман, но он понимает, что требуется понять. — Вы хотите со мной поговорить.
— Разве? — отвечает она, и ее губы, поразмыслив, решают, что не стоит приподнимать уголки. — Это вы влезли без стука в мою машину.
— Ой, так это машина? Ошибочка вышла, я думал, это шестьдесят первый автобус.
Приплюснутое лицо Шпринцл Рудашевской обретает философское, даже мистически-бессмысленное выражение. Она выглядит так, словно напрудила в штаны и сейчас наслаждается теплом.
— Они спрашивали о вас, дорогая, — говорит она старухе с нежностью медсестры. — Интересуются, в порядке ли вы.
— Скажи, что я в порядке, Шпринцл. Скажи им, что мы уже едем домой. — Она смотрит на Ландсмана нежными глазами. — Мы подбросим вас до гостиницы. Я хочу на нее взглянуть. — (У глаз Батшевы цвет невиданный, такую синеву встречаешь в оперении птиц или в витражах.) — Вам это удобно, детектив Ландсман?
Ландсман отвечает, что ему удобно. Пока Шпринцл Рудашевская шепчет в невидимый микрофон, ее хозяйка опускает стекло и велит шоферу ехать на угол Макса Нордау и Берлеви[41].
— Кажется, детектив, у вас в горле пересохло, — говорит она, снова поднимая стекло. — Уверены, что не хотите имбирного лимонада? Шпринцеле, дай джентльмену бокал.
— Спасибо, госпожа Шпильман. Я не хочу пить.
Глаза Батшевы Шпильман расширяются, сужаются, расширяются снова. Она составляет его опись, сверяя с тем, что уже знает или слышала. Ее взгляд скор и безжалостен. Из нее, наверное, получился бы отличный детектив.
— Имбирного лимонада не хотите точно, — резюмирует она.
Они поворачивают на Линкольн и катят по берегу мимо острова Ойсштелюнг и нарушенных обещаний Английской Булавки, направляясь к гостинице «Заменгоф». Глаза эти окунают его в кувшин эфира. Они прикалывают его кнопками к доске объявлений.
— Ладно, отлично, почему бы нет? — соглашается Ландсман.
Шпринцл Рудашевская подает ему холодную бутылку имбирного лимонада. Ландсман прижимает ее к вискам, потом делает глоток, пропихивая лимонад как невкусное, но полезное лекарство.
— Я не сидела рядом с чужим мужчиной сорок пять лет, детектив, — признается Батшева Шпильман. — Это очень неправильно. Мне следовало бы устыдиться.
— Особенно притом, какие у вас обычно собеседники мужского пола…
— Вы не возражаете? — Она опускает черную вуаль, ее лицо перестает участвовать в беседе. — Мне так значительно удобней.
— Как вам будет угодно.
— Ну, — говорит она; вуаль раздувается с каждым выдохом. — Ладно. Да, я хотела поговорить с вами.
— Я тоже хотел поговорить с вами.
— Почему? Вы думаете, что я убила моего сына?
— Нет, госпожа Шпильман, я так не думаю. Но я надеялся, что вы знаете, кто мог его убить.
— Вот как! — объявляет она тихим пронзительным голосом, словно поймала Ландсмана на слове. — Значит, его убили.
— Мм… Что ж, да, его убили, госпожа Шпильман. Разве… Что вам рассказал муж?
— Что мой муж рассказал мне, — произносит она риторически, словно озвучивая название очень тонкой брошюры. — Вы женаты, детектив?
— Я был женат.
— Брак распался?
— Думаю, что это лучшее определение. — На секунду он задумывается. — Пожалуй, иначе и не скажешь.
— Мой брак — это полный успех, — говорит она без тени хвастовства или гордости. — Вы понимаете, что это значит?
— Нет, госпожа Шпильман, — говорит Ландсман. — Не уверен, что понимаю.
— В каждом браке есть что-то… — начинает она. Она снова трясет головой, и вуаль дрожит. — Один из моих внуков сегодня был у меня дома перед похоронами. Девять лет ему. Я включила телевизор в комнате для шитья — не положено, конечно, но как быть, если маленький шкоц скучает. И мы вместе минут десять смотрели программу. Это был мультик: волк гоняется за голубым петухом.
Ландсман говорит, что видел этот мультфильм.
— Тогда вы знаете, — продолжает она, — что волк может там бежать по воздуху. Он умеет летать, но только до тех пор, пока думает, что бежит по земле. Стоит ему опустить взгляд и понять, что происходит, как он падает и разбивается о землю.
— Я видел этот эпизод, — говорит Ландсман.
— Это и есть удачный брак, — говорит ребецин. — Я прожила последние пятьдесят лет, летая по воздуху. Не глядя вниз. Я говорила мужу только то, что требует Б-г. И наоборот.
— Мои родители вели себя точно так же, — кивает Ландсман.
А если бы он и Бина последовали этой же традиции, не продлился бы их брак подольше?
— Но требования Б-га их не слишком заботили.
— Я узнала о смерти Менделя от нашего зятя Арье. А этот человек никогда не говорил мне и слова правды.
Ландсман слышит, как кто-то подпрыгивает на кожаном чемодане. Оказывается, что это смеется Шпринцл Рудашевская.
— Продолжайте, — просит госпожа Шпильман. — Пожалуйста, расскажите мне.
— Продолжаю. Ну. Вашего сына застрелили. Или, вернее… ну, откровенно говоря, его казнили.
Ландсман рад тому, что на ней вуаль, когда он произносит это слово.
— Кто убил, мы не знаем. Мы выяснили, что какие-то люди, двое или трое, разыскивали Менделя, спрашивали о нем. Наверно, не очень добрые люди. Это случилось несколько месяцев тому. Мы знаем, что он был под героином, когда умер. Так что в конце он ничего не чувствовал. Боли, я имею в виду.
— Ничего, вы имеете в виду, — поправляет она его.
Две кляксы, чернее, чем черный шелк, ползут по вуали.
— Продолжайте.
— Соболезную, госпожа Шпильман. Насчет вашего сына. Мне следовало сказать это сразу.
— Спасибо, что не сказали.
— Мы думаем, что тот, кто это сделал, явно не любитель. Но смотрите, я признаю, что с утра пятницы наше расследование смерти вашего сына более или менее буксует.
— Вы все время говорите «мы», — говорит она. — Подразумевая, естественно, полицию Ситки.
Теперь ему хотелось бы увидеть ее глаза. Поскольку ему отчетливо кажется, что она с ним играет. Что она знает: у него нет ни прав, ни власти.
— Не совсем, — отвечает Ландсман.
— Значит, «мы» — это отдел расследования убийств.
— Нет.
— Вы и ваш напарник.
— Снова нет.
— Что же, тогда, признаюсь, я ничего не понимаю, — говорит она. — Кто эти «мы», буксующие в расследовании смерти моего сына?
— В настоящее время? Я… мм… это что-то вроде теоретических изысканий.
— Понимаю.
— Предпринимаемых некой независимой организацией.
— Мой зять, — говорит она, — утверждает, что вас отстранили от дела, потому что вы объявились на острове. В нашем доме. Вы оскорбили моего мужа. Вы обвинили его в том, что он был плохим отцом Менделю. Арье сообщил мне, что у вас отобрали жетон.
Ландсман катает холодный столбик бокала с имбирным лимонадом по лбу.
— Да, ну ладно. Эта организация, о которой я говорю, она обходится без жетонов.
— Она обходится только теориями?
— Верно.
— Например?
— Например. Ладно, вот одна из них. Вы иногда, а может, и регулярно общались с Менделем. Он давал вам о себе знать. Вам было известно, где он находится. Вы время от времени звонили ему. Он слал вам открытки. Может, иногда вы с ним виделись тайком. На подобные мысли наводит, к примеру, то, что вы и друг Рудашевская сейчас любезно подвозите меня по секрету.
— Я не видела моего сына, моего Менделя, больше двадцати лет, — говорит она. — А теперь никогда не увижу.
— Но почему, госпожа Шпильман? Что случилось? Почему он покинул Вербов остров? Что он натворил? Что-то неуместное случилось? Ссора?
Она молчит с минуту, словно борется с застарелой привычкой никому ничего не говорить о Менделе, особенно полицейскому без жетона. Или, может быть, она борется с возрастающим чувством удовольствия, когда, вопреки себе самой, упоминает вслух имя своего сына.
— А ведь я подыскала ему такую невесту! — вздыхает она.
25
Тысячи гостей, иные из таких далеких весей, как Майами и Буэнос-Айрес. Семь обслуживающих празднества трейлеров и грузовик «вольво», набитый едой и вином. Подарки, гирлянды и горы подношений чуть ли не вровень с грядой Баранова. Три дня поста и молитв. Клезмерское семейство Музыкант в полном составе — достаточно многочисленное, чтобы составить половину симфонического оркестра. Все Рудашевские до последнего, включая прапрадедушку, полупьяного и палящего в воздух из древнего нагана. Всю неделю до назначенного дня очередь в коридоре, на улице, за углом, в двух кварталах от Рингельблюм-авеню, в надежде на благословение от новобрачного короля. День и ночь вокруг дома стоял шум, словно толпа искала, где бы совершить революцию.
За час до свадьбы они все еще были там, на улице, эти шляпы и скользкие зонтики, и ждали его. Перед самой свадьбой он вряд ли успеет выслушать их мольбы и захлебывающиеся истории… Но кто знает. Мендель по натуре всегда был склонен к неожиданным поступкам.
Она стояла у окна, разглядывая посетителей сквозь шторы, когда вошла служанка сообщить, что Мендель ушел и что две дамы просят их принять. Спальня госпожи Шпильман выходила на боковой дворик, но между домами соседей и до самого угла улицы виднелись сплошные шляпы и зонтики, блестящие от дождя. Евреи, стоя плечом к плечу, мокли в стремлении хоть на миг увидеть Менделя.
День свадьбы, день похорон.
— Ушел, — повторила она, продолжая смотреть в окно. У нее было смешанное чувство тщетности и завершенности, как бывает порой во сне. Не имело смысла задавать вопрос, и все же единственное, что она могла спросить: — Ушел? Но куда?
— Никто не знает, госпожа Шпильман. Никто не видел его со вчерашнего вечера.
— Вчерашнего вечера.
— С сегодняшнего утра.
Прошлым вечером она присутствовала на форшпиле дочери штракензского ребе. Великолепная пара. Невеста и талантлива, и образованна, красавица, с огоньком, которого нет у сестер Менделя и который, как было известно матери, так нравился Менделю в ней самой. Конечно, невеста из династии штракензских хасидов, при всех своих выдающихся достоинствах, не слишком подходящий выбор. Миссис Шпильман это знала. Задолго до того, как служанка сообщила, что никто не может найти Менделя, что он исчез этой ночью, миссис Шпильман знала, что, несмотря на все свои совершенства, красоту и огонь, ни одна девушка никогда не подойдет ее сыну. Но ведь всегда существует несоответствие, не так ли? Между союзом, который Г-дь, да благословенно будет Имя Его, предвидел, и реальностью того, что происходит под хупой… Между Заветом и обычаем, небесами и землей, мужем и женой, Сионом и евреем… Люди называют это несовершенство «мир». И только когда Мошиах придет, пропасть меж ними сомкнется, как и все разрывы, различия и расстояния. А до того, возблагодарим Имя Его, искры, яркие искры будут проскаки