едпочтений».
Первый парень Наоми и заразил ее страстью к полетам. Ландсман никогда не спрашивал, что за радость так долго и тяжко трудиться ради получения коммерческой лицензии и пробиться в этот гомоидиотический мирок пилотов-мужчин, летающих в тундру. Она не годилась для праздных размышлений, его лихая сестрица. Но насколько понимал Ландсман, крылья ее маленького самолета вели непрерывную битву с окружающим воздухом, взрезая, перемешивая, взрыхляя, прорывая и корежа его. Так сражается с течением идущий на нерест лосось, стремящийся в реку на верную свою смерть. Подобно лососю — этому речному сионисту, вечно грезящему о своем роковом доме, — Наоми всю свою силу и энергию отдала борьбе.
Но эти усилия никак не проявлялись в ее прямолинейной манере общения, в ее дерзкой повадке, улыбке. Подобно Эрролу Флинну[42], шутила она с непроницаемой, невозмутимой миной, а когда дело было швах, ухмылялась, словно игрок, сорвавший джекпот. Намалюй этой еврейке усики, дай в руки клинок — и хоть сейчас пускай ее прыгать по вантам трехмачтовика. Она не была сложной натурой, его сестричка, и в этом отношении резко выделялась среди всех знакомых Ландсману женщин.
— Ну, блин, и бедовая она была, — говорит диспетчер станции службы обеспечения полетов аэропорта Якоби по имени Ларри Спиро — тощий, сутулый еврей из Шорт-Хиллс, что в Нью-Джерси.
Евреи Ситки называют своих южных сородичей «мексиканцами», а те в ответ величают их «айсбергерами» или «морожеными избранными». У Спиро очки с толстыми линзами, корректирующими астигматизм, глаза его за этими линзами скептически подрагивают. Седая щетка волос дыбом — так на карикатурах в газете изображают перепуг. На нем белая оксфордская рубашка с монограммой на кармане и красный в золотистую полоску галстук. Медленно, предвкушая стопку виски, стоящую перед ним, он закатывает рукава. Зубы у него того же цвета, что и рубашка.
— Господи Исусе.
Подобно большинству мексиканцев, работающих в округе, Спиро упорно цепляется за американский язык. Для евреев Восточного побережья округ Ситка — место ссылки изгоев, Хотцплотц, край света, чертовы кулички. Еврей вроде Спиро держится за американский язык словно за ниточку, связывающую его с реальным миром, и обещает себе, что вскоре туда вернется. Он улыбается.
— В жизни не видел, — говорит он, — чтобы женщина так вляпывалась в неприятности.
Они сидят в гриль-баре Эрни Скагуэя, расположенном в приземистом алюминиевом бараке, что служил аэровокзалом в те давние времена, когда здесь была только взлетно-посадочная полоса посреди тундры. В кабинке у дальней стенки они дожидаются, когда подадут стейк. Многие считают, что от Анкориджа до Ванкувера только Эрни Скагуэй может предложить приличный ужин со стейком. Эрни доставляет стейки из Канады самолетом ежедневно — сочащиеся кровью и обложенные льдом. Декор здесь минималистичен, словно в какой-нибудь закусочной, — винил, ламинат и сталь. Тарелки пластиковые, салфетки мятые, как бумажки на столе у врача. Заказываешь еду у стойки и сидишь с номерком на штырьке. Официантки здесь славятся своим преклонным возрастом, язвительностью и физическим сходством с кабинами шоссейных большегрузов. Атмосфера заведения в целом соответствует лицензии на алкоголь и клиентуре: летчики, охотники, рыбаки и обычная для Якоби смесь штаркеров и подпольных дельцов. Вечером пятницы в сезон можно купить или продать что угодно — от лосятины до кетамина — и услышать самые отъявленные враки, какие только облекали когда-либо в слова.
В понедельник после шести вечера стойку бара подпирают персонал аэропорта и несколько пилотов-одиночек. Молчаливые евреи, трудяги, мужики в вязаных галстуках и один пилот-американец, утверждающий, что однажды пролетел три сотни миль, пока не осознал, что летит вверх тормашками. Сама стойка — дубовая нелепость, глумливо-викторианское чудо-юдо, реликт разорившейся в Ситке франшизы ковбойского стейк-хауса.
— И вляпалась, — говорит Ландсман. — С концами.
Спиро хмурится. Он как раз был дежурным диспетчером, когда самолет Наоми врезался в сопку Дункельблюм. Спиро никак не мог предотвратить аварию, но все равно ему больно вспоминать об этом. Он расстегивает молнию на своем нейлоновом портфеле и достает толстую синюю папку. В папке лежит пухлый документ, стиснутый массивным зажимом, и множество разрозненных листков.
— Я еще раз просмотрел отчет, — мрачно говорит он. — Погода была хорошая. Самолет у нее лишь чуточку подзадержался с техобслуживанием. Последний выход в эфир был самым обычным, рабочим.
— Угу, — говорит Ландсман.
— Вы хотите найти что-то новое? — Голос у Спиро не слишком сочувственный, но близок к тому, если потребуется.
— Не знаю, Спиро. Я просто ищу.
Ландсман берет папку и быстро перелистывает толстый документ — копию окончательного вывода следователя ФАА, — потом откладывает его в сторону и вытаскивает из-под низа один из разрозненных листков.
— Это план полета, о котором вы спрашивали. На утро перед аварией.
Ландсман изучает бланк, в котором подтверждается намерение пилота Наоми Ландсман лететь на своем «пайпер-суперкабе» из Перил-Стрейта[43], Аляска, в Якоби, округ Ситка, с одним пассажиром на борту. Бланк выглядит как компьютерная распечатка, пробелы в нем аккуратно заполнены шрифтом «таймс-роман», двенадцатый кегль.
— Выходит, она сообщила это по телефону? — Ландсман сверяется с отметкой времени. — Тем утром в пять тридцать.
— Она использовала автоматическую систему, да. Многие так делают.
— Перил-Стрейт — это где? Около Тенаки, да?
— Южнее.
— То есть лететь оттуда сюда часа где-нибудь два?
— Примерно.
— Полагаю, она была настроена оптимистически, — говорит Ландсман. — Указала предположительное время прибытия — четверть седьмого. Через сорок пять минут после того, как заполнила это.
Спиро, с его складом ума, не может пройти мимо аномалии; подобные вещи одновременно и притягивают его, и отталкивают. Он берет папку у Ландсмана и пролистывает кипу документов, которые собрал и скопировал после того, как согласился, чтобы Ландсман угостил его стейком.
— Она и в самом деле прилетела в четверть седьмого, — говорит он. — Это отмечено вот прямо здесь, в журнале АССОП[44]. Шесть семнадцать.
— Итак, давайте-ка уточним. Либо она проскочила двухчасовой перелет из Перил-Стрейта в Якоби меньше чем за сорок пять минут, — говорит Ландсман, — либо летела куда-то еще, а уже в пути решила сесть в Якоби и передала новый полетный план.
Приносят стейки. Официантка забирает номерок на штырьке и оставляет вместо него толстые кусманы канадской говядины. Они приятно пахнут и приятны на вид. Спиро на них даже не смотрит. Забыл и о выпивке. Он перелопачивает кипу бумажек:
— О’кей, вот предыдущий день. Она летела из Ситки в Перил-Стрейт с тремя пассажирами. Взлетела в четыре и закрыла полетный план в шесть тридцать. О’кей, значит, когда они сели, было уже темно. Она планировала остаться на ночь. Потом, на следующее утро… — Спиро замолкает. — Ах вот оно…
— Что?
— Вот оно что! Думаю, это ее первоначальный полетный план. Похоже, что на следующее утро она планировала вернуться в Ситку. Первоначально. Не лететь сюда, в Якоби.
— И сколько у нее было пассажиров?
— Ни одного.
— А потом, пролетев немного, якобы в сторону Ситки и в одиночестве, но на самом деле с неким таинственным пассажиром на борту, она внезапно меняет направление и летит в Якоби.
— Похоже на то.
— Перил-Стрейт. А что там, в Перил-Стрейте? — спрашивает Ландсман.
— Да то же, что и повсюду. Лоси, медведи. Олени. Рыба. Все, что еврею угодно убить.
— Не думаю, — говорит Ландсман. — Не думаю, что они на рыбалку отправились.
Спиро хмурится, затем встает и направляется к стойке бара.
Он подсаживается к американскому летчику, и они о чем-то беседуют. У пилота опасливый вид, наверное, это вообще свойство его характера. Но он кивает и идет следом за Спиро к кабинке.
— Рокки Китка, — знакомит их Спиро, — детектив Ландсман.
Затем Спиро усаживается и принимается за стейк. На Китке черные кожаные штаны и такой же жилет, надетый прямо на голое тело, от кистей до шеи и далее до пояса штанов покрытое татуировками в индейском стиле. Зубастые киты, бобры, а вдоль левого бицепса — змея или угорь с хитрым выражением на морде.
— Вы летчик? — спрашивает Ландсман.
— Нет, я полицейский. — Китка с трогательной искренностью смеется над собственной остротой.
— Перил-Стрейт — вы бывали там?
Китка трясет головой, но Ландсман мгновенно перестает ему верить.
— Знаете что-нибудь о нем?
— Только как он выглядит с неба.
— Китка. Индейское имя.
— Отец у меня тлинкит. А мать — шотландско-ирландских, шведских и немецких кровей. Всего понамешано, кроме еврейской крови.
— Много индейцев в Перил-Стрейте?
— Да сплошь, — выпаливает Китка с простоватым апломбом, потом, вспомнив свое уверение, что ничего не знает о Перил-Стрейте, отводит взгляд от Ландсмана и жадно вперяется в стейк. Вид у Китки голодный.
— И ни одного белого?
— Один-два, может, и ныкаются по бухтам.
— А евреи?
Взгляд Китки тяжелеет, становится непроницаемым.
— Я уже говорил, что только мимо пролетал.
— Я провожу небольшое расследование, — поясняет Ландсман. — По всей видимости, там может оказаться нечто интересующее евреев из Ситки.
— Там повсюду Аляска, — говорит Китка. — Еврейский коп, при всем уважении, может хоть день-деньской задавать свои вопросы, но никто не обязан ему отвечать.
Ландсман придвигается к нему.
— Давай, дорогуша, — говорит он на идише. — Хватит на него смотреть. Он твой. Я к нему не прикасался.
— Вы не будете его есть?
— У меня нет аппетита, сам не знаю почему.
— Это же «Нью-Йорк», да? Люблю «Нью-Йорк».