— Присаживайтесь, пожалуйста, — льет доктор Робой свой густой и темный голос-сироп. — Флиглер?
Человек в твидовом костюме отходит к застекленной двери, открывает левую створку и проверяет задвижки вверху и внизу. Потом закрывает створку, запирает ее и прячет ключ в карман. На обратном пути, проходя мимо Ландсмана, слегка задевает его подбитым ватой твидовым плечом.
— Флиглер, — произносит Ландсман, нежно вцепившись в его ладонь, — а вы тоже врач?
Флиглер стряхивает руку Ландсмана, высвобождаясь. Он извлекает книжечку со спичками из кармана.
— Чтоб вы не сомневались, — говорит он весьма неискренне и неубедительно.
Пальцами правой руки он отслаивает спичку от коробки, чиркает ею и окунает в недра своей трубки одним сплошным движением. Пока его правая рука завораживает Ландсмана этим нехитрым трюком, левая ныряет в карман Ландсманова пиджака и возвращается уже с «береттой».
— Вот она, ваша проблема, — говорит он, поднимая пистолет для всеобщего обозрения. — Теперь следите за доктором в оба.
Ландсман послушно следит за тем, как Флиглер поднимает пистолет и изучает дотошным докторским взором. Но в следующую минуту дверь грохает где-то внутри Ландсмановой головы, и его отвлекает — буквально на полсекунды — гудение роя из тысячи ос, влетающего сквозь веранду его левого уха.
30
Ландсман приходит в себя. Он лежит на спине, глядя на ряд железных чайников, аккуратно свисающих с прочных крюков на полке в трех футах от его головы. В ноздрях Ландсмана стоит ностальгический запах лагерной кухни, баллонного газа, хозяйственного мыла, прожаренного лука, жесткой воды, слабая вонь из ящика для рыболовных снастей. Под затылком металл — холодом предзнаменования. Ландсман растянут на длинном стальном столе. Руки скованы за спиной, прижаты к крестцу. Босой, обслюнявившийся, он готов к ощипу и фаршировке лимоном и, может быть, веточкой шалфея по вкусу.
— Чего только о вас не рассказывают, — говорит Ландсман. — Но о людоедстве я никогда не слышал.
— Вас, Ландсман, я бы и в рот не взял, — подтверждает Баронштейн. — Даже если бы я был самый голодный человек на Аляске и мне подали вас с серебряной вилкой. Не люблю квашни.
Он сидит слева от Ландсмана на барном стуле, руки скрещены под оборками его буйной черной бороды.
Сейчас он не в подобающем ребе костюме, взамен на нем новые синие рабочие брюки из саржи, фланелевая рубашка, заправленная в брюки и застегнутая на все пуговицы. Широкий пояс из натуральной кожи с тяжелой пряжкой и черные берцы. Рубашка слишком велика для его остова, брюки жесткие, как железная плита. За вычетом ермолки, Баронштейн выглядит как худенький мальчик, наряженный дровосеком для школьного спектакля, накладная борода и все остальное. Каблуки сапог уперты в перемычку стула, манжеты брюк подтянуты, а под ними виднеются несколько бледных дюймов гусиной кожи на тонких щиколотках.
— Кто он такой, этот аид? — спрашивает тощий гигант Робой.
Ландсман вытягивает шею и впускает образ доктора, если это доктор, взгромоздившегося на высокий железный табурет в ногах у Ландсмана. Мешки под глазами словно пятна графита. Рядом с ним стоит медбрат Флиглер с тростью на сгибе локтя. Он наблюдает, как папироса гаснет на попечении правой руки, левая же зловеще спрятана в кармане твидового пиджака.
— Откуда вы его знаете?
Целый арсенал колюще-режущего оружия — ножи, секачи, колуны и другие инструменты — аккуратно прикреплен к магнитной доске на стене кухни, всегда под рукой у профессионального повара или шлоссера.
— Сей аид — шамес по имени Ландсман.
— Полицейский? — уточняет Робой с таким выражением лица, словно только что раскусил конфету, начиненную кислятиной. — У него же не было с собой значка. Флиглер, был у него значок или нет?
— Я не нашел при нем ни значка, ни другого какого удостоверения принадлежности к силам охраны правопорядка, — говорит Флиглер.
— Это потому, что я отобрал у него значок, — отвечает Баронштейн. — Так ведь, детектив?
— Вопросы здесь задаю я, — говорит Ландсман, ворочаясь, чтобы найти положение, в котором было бы удобнее лежать на скованных руках. — Если не возражаете.
— Какая разница, есть у него значок или нет, — высказывается Флиглер. — Здесь что его еврейский значок, что козлиное дерьмо — один хрен.
— Прошу вас воздержаться от подобных выражений, друг Флиглер, — укоряет его Баронштейн. — Уверен, что говорил об этом уже не раз.
— Может, и говорили, да я недослышал, видать, — отвечает Флиглер.
Баронштейн пристально смотрит на Флиглера. В глубинах его черепа тайные железы выделяют яд.
— Друг Флиглер настойчиво предлагал застрелить вас и выбросить ваше тело в лесу, — дружески сообщает Баронштейн, не сводя глаз с человека с пистолетом в кармане.
— Далеко в лесу, — уточняет Флиглер. — Поглядеть, кто там набежит и обглодает ваш скелет.
— Это и есть ваш курс лечения, доктор? — говорит Ландсман, крутя головой, чтобы поглядеть в глаза Робоя. — Неудивительно, что Мендель Шпильман так быстро выписался отсюда прошлой весной.
Они съедают эту ремарку, оценив ее вкус и количество витаминов. Баронштейн позволяет капельке упрека влиться в его ядовитый взгляд. «Аид был у тебя в руках, — говорит взгляд, брошенный на доктора Робоя. — И ты позволил ему уйти».
Баронштейн наклоняется поближе к Ландсману, вытягиваясь на табурете, и говорит с присущей ему ужасающей нежностью. Его застоявшееся дыхание ядовито. Сырные корки, хлебные крошки, опивки со дна стакана.
— Что вы тут делаете, друг Ландсман, — допытывается он, — здесь, где делать вам совершенно нечего?
Баронштейн выглядит искренне озадаченным. Еврей желает понять, что происходит. Это, думает Ландсман, наверное, единственное желание, которое этот человек может себе позволить.
— Я могу задать вам тот же вопрос, — говорит Ландсман, думая, что, может быть, и Баронштейну тут делать нечего, он здесь проездом, как и Ландсман; может, он идет по тому же следу, восстанавливая недавнюю траекторию Менделя Шпильмана, пытаясь найти место, где сын ребе пересекся с тенью, убившей его. — Это что, пансион для заблудших вербовских? Кто эти типы? Кстати, у вас одна шлевка для ремня пустая.
Пальцы Баронштейна направляются к поясу, потом он откидывается на стуле и изображает на лице что-то вроде улыбки.
— Кто знает, что вы здесь? — спрашивает он. — Кроме летчика?
Ландсмана пронизывает страх за Рокки Китку, летящего через жизнь сотни миль вверх тормашками, сам того не замечая. Ландсман мало что знает об этих аидах Перил-Стрейта, но ясно, что церемониться с летчиком малой авиации они не будут.
— Какого летчика? — спрашивает он.
— Полагаю, нам следует ожидать худшего, — говорит доктор Робой. — Эта площадка, видимо, скомпрометирована.
— Вы провели слишком много времени с этими людьми, — говорит Баронштейн. — Вы уже говорите, как они. — Не отводя глаз от Ландсмана, он расстегивает ремень и пропускает его через петлю, которая была пуста. — Может, вы и правы, Робой. — Он туго затягивает ремень с явно мазохистским наслаждением. — Но готов побиться об заклад, что Ландсман никому ничего не сказал. Даже этому жирному индейцу, своему напарнику. Ландсман пустился в авантюру один-одинешенек. Поддержки у него никакой. Закон за ним не стоит, и даже значка у него нет. Он не мог никому рассказать, что отправляется в Страну Индейцев, поскольку боялся, что его попытаются отговорить. Или, что еще хуже, запретят ему. Они сказали бы ему, что его способность здраво мыслить ослаблена жаждой мести за смерть сестры.
Брови Робоя взлетают над носом, как пара порывистых рук.
— Сестры? — восклицает он. — Кто его сестра?
— Я прав, Ландсман?
— Жаль, что не смогу вас обнадежить, Баронштейн. Но все, что произошло, я полностью описал, все о вас и об этой афере.
— Неужели?
— Об этом липовом реабилитационном центре для молодежи.
— Я понял, — говорит Баронштейн с издевательским нажимом. — Липовый реабилитационный центр для молодежи. Весьма поразительное известие.
— Прикрытие для ваших махинаций с Робоем и Флиглером и их могущественными друзьями.
Сердце Ландсмана колотится от неистовой этой пальбы наугад. Он думает, какая нужда евреям в таком огромном предприятии здесь и как они смогли уговорить аборигенов, чтобы разрешили строительство. Прикупили, что ли, кусок индейских земель, чтобы построить новый Макштетл? Или тут предполагается перевалочный пункт для незаконной переправки людей, что-то вроде вербовского воздушного моста с Аляски, без виз и паспортов?
— Тот факт, что вы убили Менделя Шпильмана и мою сестру, чтобы они не разгласили то, что вы тут творите. И потом использовали связи с правительством через Робоя и Флиглера, чтобы скрыть причины аварии.
— И вы все это записали, не так ли?
— Да, и отослал моему адвокату с указанием вскрыть в случае, если я, к примеру, исчезну с лица земли.
— Вашему адвокату.
— Совершенно верно.
— И что это за адвокат?
— Сендер Слоним.
— Сендер Слоним. Понятно, — кивает Баронштейн, будто слова Ландсмана убедили его. — Хороший еврей, но дурной адвокат.
Он сползает с табурета, и стук его сапог ставит точку в допросе заключенного.
— С меня достаточно, друг Флиглер.
Ландсман слышит шлепанье и скрип подошв по линолеуму, затем у самого его правого глаза возникает тень. Расстояние между острием стали и роговицей можно измерить морганием ресниц. Ландсман отдергивает голову, но с другой стороны острие ножа. Флиглер хватает Ландсмана за ухо и дергает. Ландсман сжимается в клубок и пытается скатиться со стола. Флиглер бьет по перевязанной ране Ландсмана набалдашником трости, и зазубренная звезда вспыхивает на сетчатке его глаз. Пока Ландсман занят звоном колокола боли, Флиглер переворачивает его на живот. Он садится ему на спину, резко оттягивает голову Ландсмана и приставляет нож к горлу.
— Может, у меня и нет значка, — хрипит Ландсман; он обращается к доктору Робою, в ком чувствует самого нерешительного человека в этом помещении, — но я все еще ноз. Вы, ребята, меня убьете, и мир станет для вас адом, что бы тут ни происходило.