— Это как-то связано с Наоми?
— Те же самые люди, которые преследовали Шпильмана и которые, судя по всему, его и убили, в апреле наняли Наоми, чтобы она доставила этого парня в Перил-Стрейт — на ферму, якобы обустроенную этими молодчиками для реабилитации проблемной молодежи. Но, оказавшись там, он испугался. Захотел уехать. Позвал Наоми на помощь, и та умыкнула его и переправила назад в цивилизацию. В Якоби. А на следующий день погибла.
— Перил-Стрейт? — переспрашивает старик. — Так эти люди — индейцы? Хочешь сказать, индейцы убили Менделя Шпильмана?
— Нет, — отвечает Берко. — Те самые люди, из молодежного центра. Добрых тысячу акров к северу от деревушки. Построено все, похоже, на деньги американских евреев. Хозяйничают тоже евреи. И, судя по всему, это прикрытие их реальных делишек.
— Каких именно? Коноплю выращивают?
— Ну, во-первых, у них имеется стадо. Айрширской молочной породы, — говорит Берко. — Голов сто, наверное.
— Это во-первых.
— А во-вторых, у них, похоже, там базируется и тренируется некое военизированное формирование. Главарь у них, возможно, старик-еврей. Уилфред Дик его там видел. Но лицо его Дику ни о чем не говорит. Кем бы он ни был, у него, похоже, крепкие связи с вербовскими, — по крайней мере, с Арье Баронштейном он точно в контакте. Но мы не знаем, кто он и что собой представляет.
— Еще там есть один американец, — говорит Ландсман. — Он прилетал на встречу с Баронштейном и прочими загадочными евреями. Все они, кажется, побаивались этого американца, беспокоились, что ему не понравятся они сами и то, как они ведут дела.
Старик встает и направляется к комоду, отгораживающему его спальное место от места для принятия пищи. Из хьюмидора он извлекает сигару и прокатывает ее меж ладоней. Катает долго, туда-сюда, пока она, по всей видимости, напрочь не исчезает из его мыслей.
— Ненавижу головоломки, — произносит он наконец.
— Мы знаем, — говорит Берко.
— Вы знаете.
Дядя Герц подносит сигару к носу, поводит ею из стороны в сторону, вдыхает глубоко, зажмурив глаза и получая удовольствие не только от аромата, но, как замечает Ландсман, и от прохладного прикосновения сигарного листа к ноздрям.
— Так, вопрос первый, — говорит дядя Герц, открывая глаза, — а может, и единственный.
Они ждут вопроса, пока он обрезает сигару, подносит ее к тонким губам, приоткрыв их, и тут же сжимает.
— Какой масти коровы?
36
— Одна была рыжая, — говорит Берко, будто недоумевая, как же это он не заметил, что монетка появилась на ладони фокусника, ведь он неотрывно следил за его руками.
— Вся рыжая? — уточняет старик. — Рыжая от рогов до хвоста?
— Ее замаскировали, — говорит Берко. — Покрасили какой-то белой краской кое-где. Не могу найти ни одной причины для этого, если только в ней нет чего-то, что хочется скрыть. Ну, словно она, понимаешь… — он поморщился, — без порока.
— О г-ди, — сказал старик.
— Кто эти люди, дядя Герц? Ты же знаешь, правда?
— Кто эти люди? Они аиды. Евреи-жулики. Я понимаю, что это тавтология.
Вроде бы он никак не решится зажечь сигару. Он откладывает ее, опять берет и снова откладывает. У Ландсмана возникает ощущение, что старик взвешивает секрет, туго завернутый в темный лист с прожилками. Какой-то план, хитроумный обмен деталями.
— Ладно, — говорит Герц наконец, — я соврал. У меня другой вопрос к тебе, Мейер. Помнишь, когда ты был мальчиком, некий аид приходил в шахматный клуб «Эйнштейн». Он шутил с тобой, и он вроде нравился тебе. Аид по имени Литвак.
— А я на днях видел Альтера Литвака, — говорит Ландсман. — В «Эйнштейне».
— Ты его видел?
— Он потерял голос.
— Да, он попал в аварию, и ему горло раздавило рулем. Жена его погибла. Это случилось на бульваре Рузвельта, там, где насажали виргинской черемухи. Одно деревце только и принялось — то, в которое они врезались. Единственное во всем округе Ситка.
— Помню, как сажали эти деревца. Перед Всемирной выставкой, — вздыхает Ландсман.
— Только не надо мне тут грусти-тоски, — говорит старик. — Один Б-г знает, до какой степени мне надоели тоскливые евреи, начиная с меня самого. Вот в жизни не видел тоскующего индейца.
— Это потому, что они прячутся, заслышав, что ты поблизости, — говорит Берко. — Женщины и тоскливые индейцы. Уймись уже и расскажи нам о Литваке.
— Он на меня работал. Много-много лет.
Тон Герца становится резким, и Ландсман удивляется его гневу. Как все Шемецы, Герц унаследовал горячий нрав, но это не помогало ему в работе, и в какой-то момент он смирил его.
— Альтер Литвак был федеральным агентом? — спрашивает Ландсман.
— Нет. Не был. Он не получал официально зарплату от государства, насколько я знаю, с тех пор как был с почестями уволен из армии США тридцать пять лет тому назад.
— Почему ты так злишься на него? — спрашивает Берко, наблюдая за отцом сквозь блестящие щелки век.
Герц застигнут вопросом врасплох и старается это скрыть.
— Я никогда ни на кого не злюсь. Кроме тебя, сынок. — Он улыбается. — Значит, он еще ходит в «Эйнштейн». Не знал. Он всегда был скорее картежник, чем пацер. Он лучше играет там, где можно блефовать. Обманывать. Утаивать.
Ландсман вспоминает пару крепких парней, которых Литвак представил как своих внучатых племянников, и вдруг соображает, что это один из них был в лесу Перил-Стрейта, за рулем «форда-каудильо» с тенью на заднем сиденье. Тенью человека, который не хотел, чтобы Ландсман рассмотрел его лицо.
— Он был там. — Ландсман сообщает Берко. — В Перил-Стрейте. Это он тот загадочный тип в машине.
— А что именно он для тебя делал? — интересуется Берко. — Литвак этот. Много-много лет.
Герц колеблется, переводя взгляд с Берко на Ландсмана:
— Немного тут, немного там. И все неофициально. Он обладал многими полезными способностями. Альтер Литвак, пожалуй, самый талантливый человек, которого я встречал в жизни. Он понимает систему и как она контролируется. Он терпелив и методичен. Прежде был невероятно силен. Отличный пилот, хорошо обученный механик. Великолепно ориентируется. Способный учитель. И тренер. Чтоб тебя!
Он смотрит с кротким удивлением на разломленную сигару — по половинке в каждой руке. Он бросает их на тарелку с остатками соуса и расправляет салфетку над свидетельством своих эмоций.
— Аид предал меня, — говорит он. — Сдал тому репортеру. Он годами собирал на меня компромат, а потом передал его Бреннану.
— Зачем это ему? — спрашивает Берко. — Если он был твой аид.
— Я правда не могу ответить на этот вопрос. — Герц трясет головой, он ненавидит головоломки, вынужденный до конца жизни биться над одной, нерешенной. — Деньги, может быть, хотя такие вещи его никогда не интересовали. И уж точно не по убеждению. У Литвака нет убеждений. И верований нет. И никакой верности другим, за исключением тех, кто ему подчиняется. Он почуял, чем дело пахнет, когда эта банда взяла верх в Вашингтоне. Он знал, что мне конец, знал даже раньше, чем я сам это понял. Полагаю, он решил, что время пришло. Может, он устал работать на меня и захотел меня подсидеть. Даже когда американцы от меня избавились и прекратили все официальные операции, им нужен был свой человек в Ситке. И они не смогли бы найти никого лучше за свои деньги, чем Альтера Литвака. Может, ему надоело проигрывать мне в шахматы. Может, он увидел шанс победить меня и воспользовался им. Но он никогда не был моим аидом. Постоянный статус ничего для него не значит. Как и то дело, я уверен, которым он занят сейчас.
— Рыжая телица, — говорит Берко.
— Так вот оно что, простите меня, — говорит Ландсман, — но я не возьму в толк. Прекрасно, у вас есть рыжая телица без порока. И каким-то образом вы привозите ее в Иерусалим.
— Потом вы ее убиваете, — продолжает Берко. — И сжигаете до пепла, и готовите из пепла помазание, и мажете им священников. Иначе они не могут войти в Святилище. В Храм. Потому что они нечисты. Я правильно излагаю? — поворачивается он к отцу.
— Более или менее.
— Хорошо, но я одного не понимаю. Разве там сейчас не эта, как ее? — вмешивается Ландсман. — Не мечеть? На холме, где раньше был Храм.
— Не мечеть, Мейерле. Святилище, — говорит Герц. — Куббат-ас-Сахра, «Купол скалы». Третье по значению святое место в исламе. Построен в седьмом столетии Абдал Маликом, точно в том месте, где стояли два еврейских Храма. В месте, где Авраам собирался пожертвовать Исааком, где Иаков узрел лестницу, ведущую в небо. Пуп земли. Да. Если вы хотите восстановить Храм и возродить древние ритуалы, чтобы ускорить пришествие Мошиаха, тогда придется что-то делать с «Куполом скалы». Он мешает.
— Бомбы, — говорит Берко с напускным равнодушием. — Взрывчатка. Это все прилагается к Альтеру Литваку?
— Снос, — говорит старик. Он тянется к выпивке, но рюмка пуста. — Да, в этом он эксперт.
Ландсман отодвигается от стола и встает. Он снимает шляпу с двери.
— Нам надо возвращаться, — говорит он. — Надо хоть с кем-то поговорить. Надо рассказать Бине.
Он открывает шойфер, но так далеко от Ситки сигнала нет. Он подходит к телефону на стене, но номер Бины сразу отсылает его к автоответчику.
— Ты должна разыскать Альтера Литвака, — диктует он. — Найди его, задержи и не отпускай.
Когда он возвращается к столу, то видит, что отец и сын так и сидят рядом. Берко о чем-то безмолвно вопрошает Герца Шемеца. Руки Берко сложены на коленях, как у послушного ребенка, но он не послушный ребенок, и если пальцы его сплетены, то только потому, что он удерживает их от свершения зла или не разрешает им проказничать. После паузы, показавшейся Ландсману бесконечной, дядя Герц опускает глаза.
— Молитвенный дом в Святом Кирилле, — говорит Берко. — Погромы.
— Погромы в Святом Кирилле, — соглашается Герц Шемец.
— Будь они прокляты.
— Берко…
— Будь они прокляты! Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали.