— Ты должен понимать, под каким давлением мы находились, — говорит Герц. — В те времена.
— О, я-то понимаю, — говорит Берко. — Уж поверь. Балансировали. На тонкой проволоке.
— Те евреи, те фанатики, проникшие на спорные территории, ставили под угрозу статус всего округа. Подтверждая страхи американцев о том, что произойдет, если они дадут нам Постоянный статус.
— Ага, ага, — говорит Берко. — Конечно, хорошо. А как же мама? Мама тоже представляла опасность для округа?
И тогда дядя Герц что-то произносит, или, скорее, это ветер из его легких проходит через врата зубов, немного напоминая человеческую речь. Он смотрит на свои колени и снова издает этот звук, и Ландсман понимает, что он просит прощения. Говоря на языке, которому его никогда не учили.
— А знаешь, мне кажется, я всегда это знал, — говорит Берко, вставая. Он срывает шляпу и пальто с крюка. — Потому что я никогда не любил тебя. С первой минуты, слышишь, ты, ублюдок! Пошли, Мейер.
Ландсман следует за напарником к выходу. В дверях ему приходится отступить, чтобы впустить вернувшегося Берко. Берко отбрасывает шляпу и пальто. Он бьет себя по голове дважды и обеими руками сразу. Потом он раздавливает невидимую сферу между ладонями, приблизительно размером с отцовский череп.
— Я старался всю мою жизнь, — говорит он наконец. — Серьезно, твою мать, посмотри на меня!
Он сдергивает кипу с макушки и держит ее в руках, созерцая ее с ужасом, словно содранный скальп. Он швыряет кипу в старика. Кипа попадает Герцу в нос и падает на кучу салфеток, на поломанную сигару, на подливку жаркого из лосятины.
— Взгляни на это дерьмо!
Он хватает отворот рубашки и распахивает ее, отрывая пуговицы. Демонстрирует окаймленный бахромой талес, как самый непрочный в мире бронежилет, его святой белый кевлар, украшенный полосками цвета синих тварей морских.
— Ненавижу эту хренову одежку.
Он снимает талес через голову и отбрасывает в сторону, оставаясь в одной белой хлопковой майке.
— Каждый б-жий день я встаю утром и натягиваю это дерьмо, прикидываясь тем, кем не являюсь. Тем, кем я никогда не буду. Ради тебя.
— Я не заставлял тебя ничего соблюдать, — говорит старик, не поднимая головы. — Вообще не…
— Дело совсем не в религии, — говорит Берко. — Дело в отцах, будь ты проклят.
Конечно, оно определяется по матери, это самое еврейство. О чем Берко хорошо осведомлен. Он знает это с того дня, когда появился в Ситке. Он видит это всякий раз, когда смотрит в зеркало.
— Ерунда все это, — бормочет старик, обращаясь больше к себе самому. — Религия рабов. Добровольные вериги. Орудие неволи! Я никогда в жизни не носил эту хрень.
— Никогда? — спрашивает Берко.
Он застает Ландсмана врасплох, рванув от двери хижины к обеденному столу. Прежде чем Ландсман понимает, что происходит, Берко натягивает ритуальное нательное белье на голову старика. Он обматывает ему голову одной рукой, а другой обвивает бахрому с узелками еще и еще, очерчивая тонкими нитями шерсти контуры лица старика. Словно пакует статую для отправки. Старик сучит ногами, хватается руками за воздух.
— Никогда не носил, а? — говорит Берко. — Ты никогда, мать твою, не носил такой? Примерь мой! Примерь мой, ты, хрен собачий!
— Стоп! — Ландсман бросается выручать человека, чья неистребимая склонность к тактике жертвенности, может, и непредвиденно, но самым прямым образом привела к смерти Лори-Джо Медведицы. — Берко, стой! Прекрати немедленно!
Он хватает Берко за локоть, оттаскивает его в сторону, и, когда ему удается втиснуться между отцом и сыном, он начинает подталкивать того, что покрупнее, к двери.
— Ладно! — Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя на несколько футов ближе к двери. — Ладно, все! Отпусти меня, Мейер.
Ландсман ослабляет хватку, отпуская напарника. Берко запихивает майку в брюки и пытается застегнуть рубашку, но все пуговицы отлетели. Он бросает это занятие, приглаживает черный ершик волос широкой ладонью, нагибается за шляпой и пальто и выходит. Ночь с клубящимся туманом вплывает в старый дом на паучьих лапах.
Ландсман возвращается к старику, который сидит с обернутой в талес головой, как заложник, которому не позволяют видеть лица похитителей.
— Помощь нужна, дядя Герц? — спрашивает он.
— Я в порядке, — говорит старик слабым голосом, приглушенным тканью. — Спасибо.
— Так и будете сидеть?
Старик не отвечает. Ландсман натягивает шляпу и уходит.
Они уже садятся в машину, когда доносится выстрел, грохот во мраке, который очерчивает горы, освещает их отражающимся эхом, а потом стихает.
— Блин! — вскрикивает Берко.
Он влетает в дом раньше, чем Ландсман добирается до ступенек. Когда Ландсман вбегает в комнату, Берко уже стоит на коленях около отца, который находится в странной позе на полу у кровати, как у бегуна с препятствиями, одна нога его прижата к груди, другая вытянута за спиной. В правой руке он слабо сжимает черный тупорылый револьвер, в левой — ритуальную бахрому. Берко выпрямляет отца, переворачивает на бок и прощупывает пульс на шее. На правой стороне лба виднеется скользкий красный лоскут, как раз над глазом. Опаленные волосы перепачканы кровью. Неудачный выстрел, судя по всему.
— О черт, — говорит Берко. — О черт, старый хрен. Ты промахнулся нахер.
— Он промахнулся нахер, — соглашается Ландсман.
— Старик! — выкрикивает Берко, потом понижает голос и гортанно напевает что-то, слово или два, на языке, который он забыл.
Они останавливают кровь и накладывают бинты на рану. Ландсман оглядывается в поисках пули и находит сквозное отверстие, прогрызенное в фанере стены.
— Откуда он это взял? — спрашивает Ландсман, поднимая револьвер. Это грубая штука, истертая по краям, старая машина. — «Детектив спешиэл» тридцать восьмого калибра?
— Я не знаю. У него много оружия. Ему оно нравится. Единственное, что у нас с ним общее.
— Думаю, это револьвер, который Мелех Гайстик употребил в кафе «Эйнштейн».
— Вот уж не удивлюсь, — говорит Берко.
Он взваливает отца на плечи, и они несут его в машину и укладывают на заднем сиденье на кучу полотенец. Ландсман включает полицейскую сирену, которой пользовался от силы дважды за пять лет. Потом они едут восвояси через перевал.
В Найештате есть отделение скорой помощи, но там постоянно кто-то умирает, так что они решают отвезти Герца в Центральную больницу Ситки. По дороге Берко звонит жене. Он объясняет ей, не очень-то внятно, что его отец и человек по имени Альтер Литвак были ответственны за смерть его матери во время худших еврейско-индейских столкновений за шестидесятилетнюю историю округа и что отец выстрелил себе в голову. Он объясняет ей, что они собираются бросить старика в неотложке Центральной больницы Ситки, потому что он, Берко, полицейский. И черт побери, у него есть чем заняться, и ему до лампочки, если старик загнется. Эстер-Малке вроде бы принимает проект без поправок, и Берко заканчивает разговор. Они исчезают минут на десять-пятнадцать в зоне, где нет мобильной связи, и, когда выезжают из нее, ничего не говоря друг другу, они уже в пригороде, и звонит шойфер.
— Нет, — говорит Берко и потом более сердито: — Нет!
Он слушает доводы жены, но недолго, меньше минуты. Ландсман понятия не имеет, что́ Эстер-Малке говорит мужу: читает она ему лекцию о профессиональном поведении, или о человеческой порядочности, или о прощении, или о сыновнем долге, которые превыше или прежде всего остального. В конце разговора Берко трясет головой. Он оглядывается на старого еврея, вытянувшегося на заднем сиденье.
— Ладно, — уступает он. И захлопывает телефон. — Высади меня у больницы, — говорит он, признавая поражение. — Просто позвони, когда найдешь этого суку Литвака.
37
— Могу я поговорить с Кэтрин Суини? — спрашивает Бина по телефону.
Суини — помощник федерального прокурора — серьезный и знающий профессионал, она способна выслушать и правильно понять все, что собирается сообщить ей Бина. Ландсман наклоняется, стремительно выбрасывает руку через стол и кончиком пальца обрывает соединение. Бина пристально смотрит на него, размеренно помахивая крыльями ресниц. Он застал ее врасплох. Нечастое явление.
— Они же за этим и стоят, — поясняет он, удерживая кнопку пальцем.
— И Кэти Суини? — спрашивает Бина, не отрывая трубку от уха.
— Ну, она, скорее всего, ни при чем.
— Значит, за всем этим стоит офис окружного прокурора Ситки?
— Вероятно. Не знаю. А может, и нет.
— Но ты говоришь, замешан Департамент юстиции.
— Да. Не знаю, Бина. Прости. Я даже не знаю, насколько высоко тянутся нити.
Удивление развеялось. Бина сверлит его немигающим взглядом:
— О’кей. А теперь слушай. Для начала убери свой гадкий волосатый палец с моего телефона.
Ландсман отдергивает руку, пока лазерные лучи Бининых глаз не отрезали преступный палец подчистую.
— Руки прочь от моего телефона, Мейер.
— Больше не буду, клянусь.
— Если все, что ты мне тут рассказываешь, правда, — говорит Бина тоном училки, обращающейся к целому классу пятилетних дебилов, — то я должна пообщаться с Кэти Суини. И скорее всего, надо передать информацию в Госдепартамент. Или даже в Министерство обороны.
— Но…
— Потому что, хотя ты, вероятно, и не знаешь, Святая земля располагается за пределами этого участка.
— Ну разумеется, конечно. Но выслушай меня. Кто-то, обладающий весом, и немалым весом, проник в базу данных аэропорта и уничтожил конкретный файл. И кто-то не менее влиятельный пообещал тлинкитскому Совету вождей, что они снова получат под свой контроль весь округ, если позволят Литваку с его подручными недолго пошуровать в Перил-Стрейте.
— Это Дик тебе сказал?
— Намекнул. И весьма недвусмысленно. И, не умаляя заслуг всех этих Ледереров из Бока-Ратона, я уверен, что те же влиятельные персоны и подписывают чеки, финансируя секретную часть этой операции. Тренировочную базу. Оружие и обеспечение. Содержание коровьего стада. За всем этим стоят одни и те же люди.