— Мейер. Берко.
На окне дребезжат жалюзи. Дверь в ванную нараспашку, в ванной темно. Альтер Литвак исчез. Они заглядывают в туалет. Заглядывают в душевую кабинку. Бина подходит к дребезжащей шторе и поднимает ее до конца. Раздвижная стеклянная дверь приоткрыта достаточно, чтобы пропустить непрошеного гостя или беглеца. Они выбираются на крышу и осматриваются. Обыскивают пространство за кондиционерами, за резервуаром с водой и под брезентом, прикрывающим гору складных стульев. Выглядывают за карниз. На парковке не видно силуэта Литвака, распластанного в лужицах машинного масла. Они возвращаются в пентхаус «Блэкпула».
Посреди раскладушки Литвака валяются ручка с блокнотом и покореженная латунная зажигалка «Зиппо». Ландсман берет блокнот, чтобы прочесть последнее послание, оставленное Литваком.
Я не убивал ее она была отличным парнем
— Они умыкнули его, — говорит Бина. — Суки. Его гадские дружки из американского спецназа.
Бина опрашивает тех, кто караулил у дверей гостиницы. Полицейские не заметили, чтобы кто-то выходил и вообще ничего необычного — никаких вояк в камуфляже, свесившихся на тросах из черных вертушек.
— Суки! — шипит она, на этот раз по-американски. — Библейские, мать их, выблядки, злоебучие янки.
— Фигасе, ну и словарь у вас, леди.
— Ага, вы бы того, полегче, притормозили бы, мэм.
Какие-то американцы в костюмах, их слишком много и они слишком скучены, чтобы Ландсман смог подсчитать их точное количество, человек, скажем, шесть, протиснулись в двери передней комнаты. Крупные, откормленные, рьяные. Один из них нацепил оливковый пыльник и извиняющуюся улыбочку под золотисто-белой шевелюрой. Ландсман с трудом узнает его без пингвиньего свитера.
— О’кей, а теперь, — произносит тот, кого, вероятно, зовут Кэшдоллар, — давайте-ка все по возможности возьмем себя в руки.
— ФБР, — предполагает Берко.
— Почти, — кивает Кэшдоллар.
41
Ландсмана двадцать четыре часа мурыжат в шуме и гаме белоснежной комнаты с молочно-белым ковровым покрытием на седьмом этаже Федерального здания имени Гарольда Икеса на Сьюард-стрит.
Попарно шесть человек с разнообразными фамилиями обреченных моряков из кино про подводную лодку сменяют друг друга каждые четыре часа. Один черный и один латино, а остальные — подвижные розовые великаны с прическами, занимающими аккуратный промежуток между стрижками астронавтов и скаутских вожатых-педофилов. Жвачные мальчики-переростки с хорошими манерами и улыбками воспитанников воскресной школы. И в каждом Ландсман унюхивает дизельное сердце полицейского, но сбивает с толку обтекаемость их южного варварского обаяния. Несмотря на дымовую завесу резкостей, которые позволяет себе Ландсман, эти люди заставляют его чувствовать себя колымагой, старой двухтактной колотушкой.
Никто ему не угрожает и даже не пытается запугать. Каждый обращается к нему по званию, стараясь произносить его имя так, чтобы не обидеть. Когда Ландсман становится грубым, непочтительным или уклончивым, американцы изображают снисходительность и самообладание школьного учителя. Но когда Ландсман смеет выдать собственный вопрос, на него проливается сокрушительное молчание, подобно тысячам галлонов воды, сброшенным с самолета. Американцы умалчивают и о местонахождении детектива Шемеца или инспектора Гельбфиш, и о том, что с ними происходит. Им нечего сказать и о загадочном исчезновении Альтера Литвака, и, похоже, они никогда не слышали о Менделе Шпильмане или Наоми Ландсман. Они хотят узнать, что известно Ландсману об участии США в нападении на Куббат-ас-Сахру, о заказчиках, руководителях, исполнителях и жертвах этого нападения. Но не хотят, чтобы он узнал, что́ об этом известно им. Они так хорошо обучены этому искусству, что только в разгар второй смены Ландсман начинает соображать: американцы задают почти одну и ту же дюжину вопросов снова и снова, выворачивая их, перефразируя и подходя к ним с разных углов. Их вопросы — точь-в-точь основные ходы шести шахматных фигур, бесконечно переставляемых, пока число комбинаций не сравняется с количеством нейронов мозга.
В строго отмеренных перерывах Ландсману предоставляют ужасный кофе и набор с каждым разом все более черствых пирожных с абрикосовой или вишневой начинкой. Однажды его провожают в комнату отдыха и приглашают расположиться на диване. Кофе и пирожные чередуются в белоснежной комнате головы Ландсмана, пока он сжимает веки и притворяется спящим. Потом наступает время возврата к несмолкаемому белому звуку стен, слоистой поверхности стола, скрипу винила под задом.
— Детектив Ландсман.
Он открывает глаза и видит одуревший черный муар на коричневом фоне. Скула онемела от соприкосновения с поверхностью стола. Он поднимает голову, оставляя лужицу слюны. Липкая нить соединяет его губу со столешницей. Потом обрывается.
— Фу, — морщится Кэшдоллар.
Он вынимает пакетик гигиенических салфеток из правого кармана свитера и толчком отправляет его Ландсману мимо открытой коробки с пирожными. На Кэшдолларе новый кардиган, темно-золотой, с лацканами кофейно-коричневой замши, с кожаными пуговицами и кожаными заплатами на локтях. Он сидит выпрямившись на металлическом стуле, галстук завязан, щеки гладкие, голубые глаза смягчены приятными морщинками летчика-истребителя. Волосы золотые, как фольга на пачке «Бродвея». Он улыбается без энтузиазма или жестокости. Ландсман обтирает лицо, вытирает со стола слюну, которую он пустил, задремав.
— Вы голодны? Пить не хотите?
Ландсман не против стакана воды. Кэшдоллар лезет в левый карман кардигана и достает бутылочку минералки. Он толкает ее, и бутылочка катится к Ландсману. Кэшдоллар немолод, но что-то есть мальчишески серьезное в том, как он нацеливает бутылку и всем телом направляет ее. Ландсман откручивает крышечку и глотает. Вообще-то, он не любитель минеральной воды.
— Я раньше работал на одного человека, — говорит Кэшдоллар. — На человека, который руководил здесь до меня. У него имелось много милых словечек, которые он любил вставлять в разговор. Это, кстати, общая черта многих людей, которые занимаются нашим делом. Людей с армейским или бизнес-прошлым. Нам нравятся наши словечки. Шибболеты. Это на иврите, вы же знаете. Судьи, глава двенадцать. Вы точно не голодны? Я могу принести пакетик картофельных чипсов. Или китайского супа. Тут есть микроволновка.
— Нет, спасибо, — говорит Ландсман. — Итак. Шибболеты.
— Тот человек, до меня. Он говаривал: «Мы рассказываем истории, Кэшдоллар. Вот чем мы занимаемся».
Голос, которым он цитирует своего бывшего начальника, пониже и не такой простецкий, как его собственный чопорный петушиный тенор. Более солидный голос.
— «Расскажи им историю, Кэшдоллар. Бедным сосункам только того и нужно». Только он не говорил «сосунки».
— Люди, которые занимаются вашим делом? — переспрашивает Ландсман. — И что это значит? Поддерживают террористические атаки на мусульманские святыни? Затевают новые крестовые походы? Убивают невинных женщин, которые всегда только и делали, что летали на крохотных самолетах и время от времени пытались выручить кого-то, попавшего в передрягу. Стреляют в голову беззащитному наркоману? Простите меня, я забыл, что еще вы делаете, вы с вашими шибболетами?
— Во-первых, детектив, мы не имеем никакого отношения к смерти Менаше Шпильмана. — Он произносит еврейское имя как «Мэн-аши», на американский манер. — Я был потрясен и озадачен, как никто другой. Я никогда не встречал этого парня, но знаю, что личность он примечательная, с примечательными способностями, и что без него мы в крайне трудном положении. Как насчет сигареты? — Он достает открытую пачку «Уинстона». — Не упрямьтесь. Я знаю, что вы курильщик. Ну вот, так-то лучше. — Он достает коробок со спичками и подталкивает его Ландсману вместе с сигаретами. — Теперь о вашей сестре… нет, послушайте! Мне очень жаль вашу сестру. Нет, в самом деле. Я понимаю, что мои искренние соболезнования не стоят ломаного гроша, но примите их. Это мой предшественник принял неверное решение, тот парень, о котором я упоминал. И он за это поплатился. Не жизнью, конечно. — Кэшдоллар скалит свои широкие квадратные резцы. — Может, вы бы именно этого хотели. Но поплатился. Он ошибся. Он во многом ошибался. Вот в этом, скажем… Как мне ни жаль, но… — Он слегка покачал головой. — Но на самом деле не мы рассказываем эту историю.
— Да ну?
— Угу. История, детектив Ландсман, рассказывает нас. С самого начала. Мы — часть истории. Вы. Я.
Спичечный коробок родом из заведения в Вашингтоне, округ Колумбия, которое называлось «Морепродукты Хогейта», на углу Девятой и Мейн-авеню, что на юго-западе. Тот самый ресторан, если он правильно помнит историю, перед которым аляскинского делегата Энтони Даймонда, главного противника Закона о поселении, сбило такси, когда он преследовал выкатившуюся на улицу сдобную пышку.
Ландсман чиркает спичкой.
— А Иисус? — говорит он, искоса глядя сквозь пламя.
— Иисус тоже.
— Ничего не имею против Иисуса.
— Я рад. Я тоже ничего не имею против Него. И Иисус не стремился убивать или обижать людей, разрушать. Куббат-ас-Сахра была прекрасным образцом древней архитектуры, и ислам — освященная веками религия, и, несмотря на тот факт, что она в корне ошибочна, у меня нет к ней претензий по сути. Жаль, что не нашлось другого способа выполнить эту работу. Но иногда это невозможно. И Иисус это знал. «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море»[66]. Так ведь? Это слова Иисуса. Он мог быть и жестоким, когда это необходимо.
— Крутой парень, — поддакивает Ландсман.
— Ага. Так вот, вы можете не согласиться, но наступают последние времена. И я сам ожидаю этого с нетерпением. Но чтобы это случилось, Иерусалим и Святая земля снова должны принадлежать евреям. Ибо так предсказывает Писание. Печально, но невозможно обойтись без кровопролития, к сожалению. Без определенного разрушения. Ведь все предначертано, понимаете? Но я, в отличие от моего непосредственного предшественника, прилагаю все усилия, чтобы свести разрушения к абсолютному минимуму. Ради Иисуса, и ради моей души, и ради всех нас. Чтобы все было чисто. Управлять этой операцией, пока мы не наведем порядок. Пока не создадим, так сказать, новые реалии на месте.