— Вы только попусту теряете время — и мое, и ваше, — говорит он. — У меня работы непочатый край. Да и вы, по вашему же собственному признанию, до сих пор не выяснили, кто же убил Менделе. Так почему бы многоуважаемым детективам не сосредоточить свое внимание на этом и не оставить меня в покое? Возвращайтесь, когда поймаете предполагаемого убийцу, и я скажу вам, что знаю о Литваке, и, кстати сказать, на данный момент я ничего о нем не знаю, ничего — официально и во веки веков.
— Так не пойдет, — говорит Ландсман.
— Ладно, — говорит Бина.
— Ладно! — восклицает Цимбалист.
— Ладно? — вопросительно смотрит на Бину Ландсман.
— Мы ловим убийцу Менделя Шпильмана, — говорит Бина, — а вы даете нам сведения. Полезные сведения об исчезновении Литвака. И отдаете мне Литвака, если он все еще жив.
— По рукам, — соглашается кордонный мудрец, протягивая правую клешню, узловатую и веснушчатую, и Бина пожимает ее.
Ошеломленный Ландсман встает и тоже пожимает руку кордонному мудрецу. Потом он следом за Биной выходит из лавки в угасающий день и впадает в еще большее смятение, увидев, что Бина плачет. Но в отличие от слез Цимбалиста, у Бины это слезы ярости.
— Поверить не могу! — рыдает она, утираясь бумажной салфеткой из своих бездонных запасов. — Это ведь точно в твоем духе!
— У моих близких знакомых нередко случается такое, — говорит Ландсман. — Они начинают вести себя как я.
— Мы — офицеры полиции. Мы на страже закона!
— Люди книги, как говорится.
— Да пошел ты!
— Хочешь, вернемся и арестуем его? Имеем право. У нас есть трос из туннеля. Задержим. Для начала хватит.
Она качает головой. Бакалавришка пялится на них. Поддергивая черные сержевые штаны, он застыл на своей карте с островками машинного масла и старается ничего не упустить. Ландсман решает, что лучше увести Бину. Он обнимает ее за плечи — впервые за три года, — провожает до «суперспорта», усаживает на пассажирское сиденье, затем обходит машину и садится за руль.
— Закон, — говорит она. — Даже не знаю, о каком законе теперь идет речь. Просто разгребаю все это дерьмо.
Оба сидят и молчат, а Ландсман при этом борется с извечной проблемой всех детективов — обязанностью излагать очевидное.
— Вообще-то, мне даже нравится новая Бина — чокнутая и в растрепанных чувствах, — говорит он. — Но должен заметить, что у нас нет никаких зацепок в деле Шпильмана. Ни свидетелей, ни подозреваемых.
— Что ж, тогда бери своего напарника, блин, идите и добудьте мне подозреваемого.
— Слушаюсь, госпожа Гельбфиш.
— Поехали.
Он поворачивает ключ зажигания, включает передачу.
— Погоди, — говорит Бина. — Что это там?
На том конце площади огромный черный джип подъезжает к дому ребе с восточной стороны. Оттуда выскакивают двое Рудашевских. Один обходит машину и открывает багажник. Другой, заложив руки за спину, ждет у подножия боковой лестницы. Через минуту еще двое Рудашевских появляются из недр дома, корячась под тяжестью без малого сотни кубометров багажа — французских чемоданов ручной работы. Быстро и почти не принимая в расчет законы стереометрии, они ухитряются втиснуть все сумки и баулы в багажник внедорожника. Едва они управляются с укладкой багажа, как от дома отваливается солидная его часть, обернутая в роскошное палевое пальто из альпака, и обрушивается им на руки. Вербовский ребе не смотрит ни вперед, ни по сторонам, не оглядывается на этот мир, который он отстроил, а теперь бросает. Он позволяет Рудашевским сложить из его туши квантовое оригами и упихнуть вместе с тростями на заднее сиденье машины. Аид просто присоединяется к своему багажу и уезжает.
Через пятьдесят пять секунд подъезжает еще один джип, и две женщины с покрывалами на голове и в длинных платьях погружаются туда вместе с горой пожитков и кучей детей. Процедура с черным внедорожником, женщинами и детьми повторяется в течение следующих одиннадцати минут.
— Надеюсь, у них очень большой самолет, — говорит Ландсман.
— Я ее не видела, — говорит Бина. — А ты?
— По-моему, нет. И Большую Шпринцл тоже не видел.
Через полсекунды звонит шойфер Бины.
— Гельбфиш слушает. Да. Мы так и подумали. Да, я поняла.
Она захлопывает мобильник.
— Поезжай вокруг дома к заднему крыльцу, — велит Бина. — Она заметила твою машину.
Ландсман сворачивает в узкий проулок и въезжает во внутренний дворик позади дома ребе. Если не считать машины, в этом дворике все так же, как было сто лет тому. Каменные плиты, оштукатуренные стены, витражи, деревянная галерея, обложенная кирпичом. Вода капает на гладкие плиты из дырок в донцах глиняных горшков с папоротником, подвешенных вдоль галереи.
— Она выйдет?
Бина не отвечает, но секунду спустя в приземистой пристройке к большому дому отворяется голубая деревянная дверь. Пристройка расположена под углом к остальному зданию и чуть кренится набок с живописной точностью. Батшева Шпильман одета почти так же, как на похоронах, голову и лицо скрывает длинная прозрачная вуаль. Ребецин не спешит преодолеть почти восьмифутовую пропасть, отделяющую ее от машины. Просто стоит на пороге, а глыба Шпринцл Рудашевской преданно маячит в тени за ее спиной.
Бина опускает стекло:
— А вы не уезжаете?
— Вы поймали его?
Бина не притворяется дурочкой, не играет в игры, просто мотает головой.
— Значит, я не уезжаю.
— Это может затянуться. Нам даже может не хватить оставшегося времени.
— Я очень надеюсь, что хватит, — отвечает мать Менделя Шпильмана. — Этот Цимбалист скоро пришлет своих адиётов в желтых пижамах пронумеровать каждый камень в нашем доме, чтобы разобрать его и снова отстроить в Иерусалиме. Если я задержусь здесь более двух недель, то буду ночевать в гараже у Шпринцл.
— Для меня это большая честь, — произносит из-за спины супруги раввина не то хмурая говорящая ослица, не то Шпринцл Рудашевская.
— Мы возьмем его, — обещает Бина. — Детектив Ландсман только что мне обещал.
— Я знаю цену его обещаниям, — говорит миссис Шпильман. — Как и вы.
— Эй! — восклицает Ландсман, но она уже повернулась спиной и удалилась в глубину покосившегося домишки.
— Ладно, — говорит Бина, сжимая руки. — Поехали. Что теперь будем делать?
Ландсман барабанит по рулю, обдумывая свои обещания и их цену. Он всегда был верен Бине. Но брак их рухнул именно из-за того, что Ландсману не хватило веры. Не веры в Б-га, не веры в Бину и ее характер, но веры в некий основополагающий завет, что все случившееся с ними с момента их встречи, и хорошее и плохое, предначертано свыше. Веры дурачка-волчишки в то, что ты летишь, покуда можешь обманывать себя, что умеешь летать.
— Весь день мне до смерти хочется голубцов, — говорит он.
45
С лета 1986 года и до весны 1988-го, когда они, презрев волю Бининых родителей, стали жить вместе, Ландсман тайком проникал в дом Гельбфишей, чтобы провести ночь вместе с Биной, и так же тайком выскальзывал обратно. Каждую ночь, если только они не были в ссоре — а порой и в самый разгар ссоры, — Ландсман взбирался по водосточной трубе и вваливался в окно Бининой спальни, чтобы разделить с ней ее узкое ложе. Перед самым рассветом она выпускала его тем же путем.
Этой ночью восхождение затянулось и стоило Ландсману бо́льших усилий, чем позволило бы признать его тщеславие. На полпути, как раз над окном в гостиную миссис Ойшер, левый ботинок Ландсмана соскользнул, и он повис вверх тормашками над черным провалом заднего двора Гельбфишей. Созвездия Большая Медведица и Змея, сиявшие до этого над головой, поменялись местами с рододендроном и развалинами соседской сукки. Пытаясь снова обрести точку опоры, Ландсман порвал штанину об алюминиевую скобу — давнего своего противника в борьбе за власть над водосточной трубой. Любовная прелюдия началась с того, что Бина скомкала салфетку, чтобы промокнуть ссадину на голени Ландсмана, усыпанной пятнами и веснушками и странными для мужчины среднего возраста соцветиями черных волос.
Они лежат на боку, пара стареющих аидов, прилепившись друг к другу, как две страницы в альбоме. Ее лопатки впиваются ему в грудь. Его коленные чашечки вписались во влажные впадинки у нее под коленями. Губы его нежно приникают к чашке ее уха. И та часть Ландсмана, что долго-долго была символом и местом заточения его одиночества, находит пристанище внутри его начальницы, на которой он когда-то был женат целых двенадцать лет. Однако оставаться внутри ее все сложнее, один хороший чих — и он вылетит.
— Все это время, — говорит Бина. — Два года.
— Все это время.
— Ни разу.
— Ни единого.
— Тебе было одиноко?
— Очень одиноко.
— Тоска?
— Зеленая. Но не настолько, чтобы я сам себе соврал, будто случайный секс с первой попавшейся еврейкой поможет мне избавиться от тоски и одиночества.
— От случайного секса все только хуже.
— Слова опытного человека.
— Ну трахнула я пару мужчин в Якоби. Это ты хотел узнать?
— Странно, — говорит Ландсман задумчиво, — но, кажется, нет, не хотел.
— Пару или тройку.
— Я не требую подробного отчета.
— А ты, ну, ты, значит, просто дрочил?
— Тебя удивит, что такой недисциплинированный аид может быть таким неукоснительным.
— А сейчас?
— Сейчас? Ты с ума сошла. Мало того что это неловко, да еще и нога, кажется, все еще кровит…
— Я не о том, сейчас ты чувствуешь себя одиноко?
— Смеешься, да? Сплюснувшись с тобой в этой хлебнице?
Он зарывается носом в толстую мягкую мочалку Бининых волос и глубоко вдыхает. Изюм, уксус, соленое дуновение ее вспотевшего затылка.
— Ну и чем пахнет?
— Рыжиком.
— Неправда!
— Пахнет, как Румыния.
— Сам ты пахнешь, как румын, с жуткими волосатыми ногами.
— Я уже старикан.
— Я тоже.
— По лестнице тяжело взбираться. Лысею.
— А у меня попа как топографический макет.
Он проверяет пальцами полученную информацию. Бугорки и впадинки тут и там, прыщик довольно выпуклый. Его руки скользят вверх, на талию и выше, и взвешивают в ладонях груди — по одной на каждую. Поначалу он не может припомнить, какой формы и размера они были раньше, ему не с чем сравнить, и он даже немного пугается. Но потом он решает, что они такие, как прежде, какими были всегда, точно по размеру его ладони, помещаются в его растопыренных пальцах, созданные таинственным сочетанием притяж