А теперь девушка была рада передышке. Двое суток они с Мануэлем шли через сельву. Двое суток, и поспали всего часа три, на земле, и то Мануэля едва не укусила здоровенная змея сурукуку. Росита не признавалась в том, что эти двое суток были кромешным ужасом для нее — из-за боли в боку. Но что делать? Оставаться в Сан-Мигеле было нельзя, невозможно.
В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что — старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули… Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.
Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило — но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.
Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад — это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!
Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще — пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.
Росита бездумно раскрыла книгу.
"Ибо так возлюбил Бог мир, — с трудом разобрала она, — что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".
Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает… А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.
Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так — вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.
Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.
— Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита — можно тебя так называть? — ты есть хочешь?
— Да, — быстро сказала она.
— Ты тоже садись, — сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.
— Сколько тебе лет, Росита?
— Восемнадцать, — она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.
— Давно в партизанах?
— Три года, — сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже — от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами… у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман — к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.
Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.
— Девочка, ты ложись спать, — тихо сказал священник, — ты сейчас совсем никакая, правда?
Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной — после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.
И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора — и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.
— Росита на Кубе сейчас бы училась, — сказал Мануэль, и в голосе его слышалась боль, — закончила бы школу. Может, пошла бы учиться на врача или учителя. Ее мать была бы жива. Она ведь умерла, потому что врачей в их деревне никогда не бывало, только и всего, отец Фелипе… Ее брат и отец… На Кубе…
Росита снова провалилась в сон. Потом ее разбудил яркий свет огонька, бьющий в глаза, но тут же кто-то сел к огню, так что вновь наступил приятный полумрак. И засыпая, она слышала спокойный, четкий голос отца Фелипе.
— … и я об этом, Мануэль. Ты спрашиваешь, почему я, священник, пришел сюда, и почему я остаюсь при этом священником. Хотя сейчас, честно говоря, и не знаю, имею ли право служить официально. Потерял связь… Нас ведь не любят в Ватикане, это, к сожалению, не секрет. Но я ведь вырос здесь, понимаешь? Я смог выучиться благодаря помощи церкви, но я — сам такой вот крестьянин, как они все. Я знаю, как они живут. А последние десять лет — этот террор правительства, самый настоящий, не против партизан, какое там, против собственного народа. Где был бы Христос, приди он сегодня к нам? На нашей стороне, Мануэль, я убежден в этом. Он всегда был на стороне бедных, нищих, отверженных. Тех, кого убивают. Христос — он в этих людях. А не там, в официальной церкви, которая защищает богатых и хорошо устроенных и позволяет им грабить и убивать нас.
— Но разве твой долг, как пастыря, не в другом заключается? — поинтересовался Мануэль, — вы же должны заниматься духовным, а не политикой, разве не так?
— А в чем разница между духовным и политикой? Как разграничить эти вещи? Ты имеешь в виду личностное и общественное. Да, церковь всегда была обращена к личному, к персональному в человеке. Но как можно помочь лично человеку, которого пытают в тюрьме? Духовно — как ему помочь? Да только прекратить этот ужас…
Росита снова расстроилась при этих словах. Она всегда старалась не думать о том, что произошло с ее папой. Известно только, что он умер. Умер — и все. Но ведь опять же, известно, что практически все, кто попадает к ним в лапы, умирают не просто так. Но она старалась не думать об этом, слишком жутко. Вот и Мануэль, кстати, он два года просидел в тюрьме, и она видела у него на боку шрамы. Остальное, он говорит, зажило, а это вот так и осталось. Потом Мануэля обменяли, это во время операции в Сан-Мигеле, когда захватывали солдат в заложники. Росита, кстати, тоже участвовала немного в той операции.
— Как можно духовно помочь человеку, который голоден? Матери, у которой умирает ребенок? Неужели можно читать этим людям проповеди с амвона, и не обращать внимание на их положение? А ведь таких у нас — большинство. А что касается моего долга как священника… Да, я должен сделать все, чтобы люди встретились с Богом. А для этого самый эффективный путь — сделать так, чтобы люди служили народу по совести.
— Даже неверующие? Тебя как, устраивает положение, что мы, коммунисты, вообще-то не верим в Бога?
— Я не стремлюсь агитировать моих братьев-коммунистов, чтобы они приняли вероучение и практиковали церковный культ. Что даст такая агитация? Но я требую, чтобы все люди действовали сообразно со своей совестью…[1]
И снова Росита заснула, не поняв почти ничего из того, что говорил отец Фелипе. Она слишком вымоталась. В следующий раз ее разбудил голос Мануэля.
— Но какова твоя программа? Политическая, я имею в виду. Ведь мы когда-то придем к власти.
Отец Фелипе помолчал. Потом сказал.
— Христианство — это мотив, а не наука революции. Наука революции — это марксизм. По этой причине мы собираемся строить не христианское общество, а социалистическое. Может быть, могло быть иначе. Но сложилось вот так. Но…
В следующий раз Росита проснулась почти в полной тьме. Только угли еще тлели в очаге. Но двое мужчин, сидя на полу, продолжали разговаривать. Снова говорил отец Фелипе.
— Во-первых, одна из самых важных задач- гуманизация революции. Она не всегда возможна, но это наш идеал. Во-вторых, человек сам по себе, как личность, обладает ценностью и достоинством. И мы должны соблюдать баланс между нуждами личности и нуждами коллектива.
Девушка, не поняв ни слова, очередной раз провалилась в сон и не просыпалась больше уже до рассвета.
Карьера Айри за последний год прямо-таки взлетела.
Вообще это был год прорыва. Томми выздоровел. Неожиданно для врачей, без пересадки костного мозга, которую так и не успели сделать — просто чудом. И похоже, окончательно. У него уже отросли волосы после химиотерапии, он бегал в школу, занимался в бейсбольной команде. Лиз бросила пить. Занялась делом, преподавала что-то в своем колледже, стала ездить на вечеринки — всегда одна. Похоже, у нее кто-то завелся. Айри это не волновало — он и сам ближе сошелся с Шейлой. Надо жить с женой, пока растет Томми, мальчику нужна семья. И вообще.