Легче глазам. Аленка озирается кругам. И видит далеко на тундре, — движется, мелькает черная вертлявая полоска. Ведь это собачья упряжка. Недавно, вчера или раньше, Аленка и сама изгибалась но тундре с таким подвижным червячком.
Кто же это едет? Погоня. Хватился тот страшный мохнатый, догонит, вернет! Опять будет душить, теребить, как рысь куропатку, растреплет, сожжет.
Очертя голову, задыхаясь, убегает Аленка через тундру, спасаясь от погони. Так быстро бежит, что даже наезжающий собачник все время отстает и не может догнать. Вот поровнялся, наконец. Пролаяли собаки. Погонщик на ходу вскакивает, хватает беглянку и бросает на нарту.
— Подь, подь!
Поймали Аленку. Высокая фигура, знакомый запашок, и голос все тот же, знакомый, страшный голос приезжего дьявола:
— Аленка, уймись!
— Уйди! — визжит Аленка не своим голосом. — Боюсь!
Она соскакивает с нарты и бросается в сторону и падает, ползет по снегу, по убою, как подбитая синявка[51]. Викеша хватает Аленку и бросает на нарту назад.
— Боюсь! Уйди!
Но зная, как унять ее, он связывает Аленку, увязывает ее на нарту, как кладь, и во весь опор, как ветер, несется через тундру.
Безумная. Аленка. Ведь это не погоня, а выручка. Не Викентий, а Викеша.
Пониже Черноусовой, на заимке Коретовой, он взял собак и перелетел через тундру в свое вольное гнездо. И тут он узнал, что Аленка не послушала и поехала вдогонку. И сам не послушал никого, не остался ни минуты, только собак переменил, полетел выручать свою непослушную, упрямую, любимую жальчиночку.
Приехал, нашел, захватил. Bo-время поспел, или, может быть, поздно.
Летит через тундру упряжка. Аленка от ужаса бредит:
— Какие вы похожие, бог с вами! — шепчет она удивленно. — Такой самый запашок!
Викеша прислушивается, не может понять: — «Невестка твоя, молодчика Викеши любимая кровинка».
— Батюшка свекор, отпусти меня! — просит Аленка и вскрикивает страшным другим придушенным голосом: — Пусти!
И теперь понимает Викеша и не может понять. Верит и не верит. Бывает ли такое на земле? Хуже людоеда полковник Авилов. Мать съел, утопил на море за нерпями, а теперь и вторую, невестку, сыновную любу, измял, надругался, загрязнил, как черная злая зараза.
Загрязнил — не беда. Море не грязнится, ежели пес полакает. А то вот беда, что Аленка в огневице, мечется, кричит, как когда-то металась и Дука.
А Аленка утихает и спрашивает странным ликующим тоном:
— А Викеша-то ушел? Али ты сам отпустил его?
— Да отпустил. Отпустит такой.
Викеша вспоминает свой неожиданный побег, пьяного отца, лежащего на лавке, и рука его крепко сжимает воображаемый нож.
«Напрасно оставил», — думает он жестко.
Апрельское солнце садится в багровой широкой заре. Сверкает на Чукочьей виске зеркальный и твердый хабур[52]. Собаки, почуяв жилье, расстилаются, как ветер. Невысокий подъем — и поселок. Выскакивают максолы, партизаны, девчонки и бабы. Ибо не только за максолами, бабы увязались за старшей дружиной и одна по одной забрались в партизанское гнездо. Даже старая Дарья гренадерша бросила смолистого мужа и приперла на Чукочью к Паке.
— А ребят на кого покинула? — сурово спросил Пака.
— Тут тоже ребята, — оправдывалась Дарья.
Действительно, из Пакиных детей дома осталось лишь трое, а двое уж были с максолами.
— А за теми присмотрит старик, — успокаивала Дарья.
— Викеша, Викеша приехал! — загудело по поселку. Сам Микша Берестяный привязал собак и вводит Викешу под руку в жилую избу. Выдержать такое способен не каждый максол. Четыре переезда через тундру, плен и побег и все без отдыху.
Как ветер шатает Викешу. В уме его мутится, как будто у Аленки.
Аленку подхватили бабы и вводят в другую поварню.
— Бабы, посмотрите ее, — говорит им вдогонку Викеша и глаза его смыкаются сами. Мир перед ним почернел и превратился в какой-то провал. И словно из бездны он слышит голос басовитый и сиплый и все-таки женский, знакомый чей-то голос:
— Ничего, мы посмотрим, небось!
XXVIII
Долго возилась суровая Дарья, максолка пятидесяти лет, над безумной и страшной Аленкой. Поила ее понемножку рыбьим жиром самотеком и терла снеговою водицей, наговоренной на полночную зарою, и вышептывала сама мудреный и тайный наговор.
И читала сперва наговор белый, святой, огневой: «Батюшка царь огонь, всем ты царям царь! Всем ты огням огонь. Как та жжешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у широкого дуба подземельные коренья. Сожги и опали со младые Алены скорби и болезни, уроки и призоры, страхи и переполохи, семьдесят семь бед и семьдесят семь отраслей!»
И потом, снявши с себя крест и трижды отплюнувшись влево, шептала наговор черный: «Встану, я раба дьявольская, не помолясь, выйду, не перекрестясь, в чистое поле, во дьявольско болото. На дьявольском болоте лежит Алатырь бел-горюч камень. На камне Алатыре сидит сам сатана. Ой же ты, могуч сатана, сгони и сними с молодые Алены скорбя и болезни, уроки и призоры, страхи и переполохи, семьдесят семь бед, семьдесят семь отраслей!»
А Аленка отбивалась и отпихивалась и от бога, и от чорта, и от яркого огня, визжала «боюсь!» и кричала «уйди!»
— Уйду, уйду! — соглашалась Дарья. И опять уговаривала ее и гладила ей сердце и голову вправляла, свихнутую страшным Викентием.
Колымские знахарки особым хирургическим приемом вправляют у безумных как будто физический вывих и раскручивают его вместе с головою как пружину. Если вязов не свернут, то, бывает, что от этой жестокости больной приходит в себя.
Но Аленка отбивалась отчаянно и царапала и пыталась укусить суровую Дарью гренадершу за руки и за плоскую грудь и кричала: «уйди!», а потом приходила немного в себя и просила:
— Прогони его!
— Кого? — спрашивала Дарья.
— Волосатого, большого. Вот тянет руки ко мне, задушит, сожжет!
И Дарья шептала с невольною дрожью:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его! — И опять зачинала наговор, по-старинке, не с бесом, а против беса:
— Бесе смрадный, бесе огненный, бесе иглистый, уйди!
Один раз Аленка слушала молча и сказала неожиданно:
— Бес, да не тот.
Дарья ждала с стесненным дыханием.
— Дьявол, — сказала Аленка. — Худоубивающий с винтовками своими.
Намучившись с Аленкой, Дарья попросту взяла ее на колени и стала баюкать ее обычной весеннею песенкой:
Куропатка вешная
у ней шея пестрая,
куропатка бьется,
рукам не дается.
И Аленка затихла под эту немудрую песенку:
Евражка[53], бедняжка,
корешки копала,
в нору таскала,
деткам собирала.
На зиму спать легла,
до мая дремала.
Она произносила: «дремайа», с северным сладко-язычным говорком.
И Аленка задремала в поварне на жестком оруне, повинуясь призыву евражки, уснувшей до зимы.
На утро старая Дарья максолка пришла к Викеше в комсомольскую поварню.
— Сказывай, чего с ней? — спросил напряженно максол.
— Боится она.
— Знаю кого, — промолвил Викеша сурово.
Дарья нахмурилась:
— Ты, может, знаешь, а она вон не знает сама. Двое вас, Викентий, да Викентий, начальник, да начальник. Хорошие люди по-двое не бывают, — прибавила Дарья. — Два волка в одной берлоге не живут.
— Чего стану делать? — спросил тихо Викеша.
— Что надо, то и делай, — рассудительно сказала старуха. — Нашу беду прогони, прогонишь и свою.
Через три дня Викешу пустили к Аленке.
Она немного успокоилась, но держали ее особо в маленькой темной поварне. Солнце жгло ей глаза, нагоняя весеннюю слепоту. Да и вообще на Колыме безумие лечат уединением и мраком.
Викеша вошел в поварню после яркого света, словно окунулся в чернила.
— Аленка! — позвал он тихонько.
— Кто ты? — спросила Аленка. — И тотчас же ответила громко сама: — Викеши, сынка твоего, родная очелинка.
Это была все та же неизбывная память, роковой разговор.
Викеша привык к темноте и увидел Аленку. Она сидела у стены на грубом оруне, съежившись, волосы ее распустились на плечи, и грудь выступала наружу из разорванной рубахи. Старухи ее не переодели. В то время в городе Середнем у молодших людей не было сменной рубахи. На каждую спину рубаха — и все тут.
Сердце Викеши сжалось безмерною жалостью.
— Аленка! — позвал он погромче и сделал шаг вперед.
И Аленка забилась на оруне и крикнула «уйди!» и протянула вперед отстраняющие руки.
— Уходи-ка ты! — сказала Дарья, стоявшая у изголовья в виде безмолвного свидетеля. Но Викеша упал на колени и протянул руки к своей очелинке и крикнул львиным голосом:
— Аленка моя!
Это был громовый, львиный голос Викентия Авилова старшего. Но в этом отчаянном крике Аленка признала Викешу.
— Чего, Викеша? — отозвалась она и тотчас же шепнула: — Не плачь! — Ибо она видела, как у него по щекам катятся крупные слезы и стекают на грудь.
Это была волосатая грудь полковника Авилова, но омытая слезами, — и она превратила полковника Авилова в молодчика Викешу. И Аленка протянула Викеше руки и сказала, как ребенок:
— Возьми меня!
Викеша подхватил ее с оруна. Она была легкая, как перышко.
Аленка положила ему голову на плечо и шепнула на ухо:
— Прогони его! — Она раздвоила, наконец, этот пугающий образ. Викеша был с ней, а полковник Авилов прятался молча в углу и ждал, притаившись.
— Я прогоню его! — пообещал Викеша.
— Совсем прогони, — сказала Аленка просительно. — Пусть уходит, отколь пришел.
Безумие ее миновало, и она думала теперь о реальной опасности от начальника белых карателей.
— Я прогоню его далеко, — пообещал Викеша. И мысленно прибавил: «На тот свет!»