И он вспомнил свою прежнюю клятву: не опускать ружья, пока не истребят всех гадов-людоедов. Теперь эта клятва получила характер и личный и зловещий: не опускать ружья, пока не убьет полковника Викентия Авилова, родимого отца.
А Аленка шептала, как ребенок:
— Побайкай, Викеша, меня, как байкают малых ребят.
И Викеша послушно присел на орун и запел, как суровая Дарья, ту же весеннюю песенку:
Куропашка вешная,
у ней шея пестрая…
XXIX
Авиловский отряд наступает па Горла с обозом, с пулеметом, с невиданной воинской силой, какую успел собрать настойчивый полковник Авилов. У него, действительно, сотня ружей и десять тысяч патронов. Он снова привлек табачишком и чаишком тунгусов и чукоч, даже среди поречан завербовал десятка полтора не то добровольцев, не то новобранцев. Тут были те мальчишки, кого Тарас Карпатый так весело выдрал в Середнем в тот памятный день под музыку приветственного колокола. Они не стали противиться призыву, чтоб не вышло хуже.
И диковинное дело, с той самой Похотской виски, которая служила молебен болярину Викеше, пришли другие десятка полтора добровольцев. То были станичные казаки, правда, не зеленый молодняк, а более солидные люди, владельцы перетяг и наследственных паев в черезовом похотском промысле. Они раньше снимали пенки с похотского чира, а теперь им пришлось поделиться, во-первых, с мелкотою, а, во-вторых, и с общественной казною. И оттого они явились, в последнюю минуту на подмогу к полковнику Авилову.
Еще раз Федотка Гуляев пришел из Черноусова с приказом:
— Уходите на тундру подальше.
И максолы с партизанами уходят. Так уходили когда-то бродячие вольные скифы от злого персидского Кира царя. Но весело итти через тундру новейшим подражателям персов. Солнце прилегает, день нескончаем, как год, по насту мчатся собаки, скользят неустанные лыжи, обшитые шкурой.
Озеро Седло, широкая Чукочья виска. Пусто на Горлах. Безлюдно на Чукочьей виске. Показался максольский пикет. Авилов приложился и выстрелил. Пикет исчез, но потом на снегу оказалось кровавое тело. Это был Кожаный Микша. Кожаная плоть не могла устоять перед меткою пулей Авилова.
А вы присмотритесь, каше ружье у Авилова! Это серебрянка, та самая, от мальчика Викеши. Когда-то носила ее Дука, и Викентий Авилов стрелял из нее оленей, волков и лосей. Он починил ее ложе и носит ее, как старую знакомую. Они, стало быть, поменялись с сыном. Сын захватил дорогую винтовку отца, а полковник — серебрянку, наследство колена Щербатых. В двойном переплете оба Викентия Авиловых, первый и второй.
И еще веселее Авилову, что первым выстрелом из старого ружья он застрелил так метко и удачно первого противника.
Странно молодым и здоровым и цветущим кажется русский осилок. Он помолодел после той недавней ночи, после малого грешка с Дукиной преемницей, Аленкой.
Пикет отступил, и все партизаны отступили.
— Сожгите заимку, — командует Авилов, — чтоб духу не осталось.
Башкиры и чуваши разбирают по бревну терпеливую работу партизан, сбрасывают в кучи и ломают, огромный костер встает над Чукочьей виской. На тундре, не имеющей лесу, русские жгут безрассудно последнее топливо, принесенное морем.
Куда отступили максолы? На тундре запрятаться негде и некуда деваться. Людские поселения закрыты для максолов. На Алаихе капитан Деревяный, на Абые — Кашин, повсюду каратели.
Максолы не ушли далеко. Они отступили в естественную крепость, воздвигнутую морем, в деревянную щетку колючего холуя. Запрятавшись в гнездах, меж бревен, с собаками, с ружьями, они собираются выдержать атаку или дорого продать свою жизнь.
Это как в той же старинной чукотской былине, которую белые пропели под Охотским хребтом, у порога колымской страны: «Много еще прячется в осоке остроклювых птичек». Но вместо осоки птички прячутся в густом плавнике, и это не чукотские птички, а русские слетыши, речные соколята. Они пощипали облезлых ворон и меряются ныне с боевыми ястребами.
Авиловское войско вытягивается цепью вдоль холуя.
— Тут они, — твердо говорит похотский урядник, Мирон Кривогорницын. — Никуда не ушли.
Цель начинает стрелять. Но стрелять в холуй все равно, что колоть ножом воду. Пули щелкают в древесине стволы и часто отлетают рикошетом назад. Не видно, во, что метить. Но вот в холуе мелькнул белый клубочек дыма, как клубочек ваты. Ему негде развернуться между частыми стволами. Вылетела пулька, как оса, и пробила голову переднему башкиру Кирееву. Это расплата за Кожаного Микшу, око за око, голова за голову.
— Пулемет, пулемет!
Подъезжает сатанинская брыкалка и начинает хлестать свинцовой спринцовкой своей по перепутанным стволам. Но русская военная наука бессильна перед этой стихийной постройкой природы. Не то что пулемет, пожалуй, германская «берта» не пробьет этих естественных завалов. Все они сцеплены вместе и их не расплетешь, разве гигантскими клещами поднять сразу все вместе на воздух и переставить на другое место.
Наводчик Михаев стоит у пулемета и поворачивает его в разные стороны, стараясь выискать в стволах местечко послабее. Тщетное старание. Щелк, щелк, щелк! — поскакивают пули. А из холуя целится Викеша из отцовской винтовки. Ему тоже не терпится обновить этот отцовский подарок, хотя и полученный против воли отца. Он целится лежа, и стрелять неудобно. И пуля оттого попадает Михаеву не в грудь, а в плечо. Он падает навзничь, тотчас же встает и отходит, качаясь, долой. Ему не до пулемета. И за пулей вылезает из холуя тоненькая стрелка и жалит башкира, погонщика при нарте, и тоже в плечо.
Скорое от холуя прочь. Позорная штука. Зубчатые стрелы отгоняют от тундренной крепости стальной пулемет.
Авилов бранится худыми словами и зовет к себе Мирона.
— Как взять их?
Мирон пожимает плечами.
— Сам видишь, какие стены!
— А если зажечь этот холуй.
Миров смотрит на него с изумлением. Безумные каратели с юга готовы истребить и тундру и самое море.
— Нет, холуй не будет гореть. Дерево морское, пропитанное солью, не подвластно огню. Топливо выбрать возможно, а весь холуй не сжечь. Он лежит на земле от начала времен и будет лежать до скончания века.
Весенний день кончается. Темнеют небеса. Надо отходить от крепости максолов, не сделали бы вылазки. Авилов отходит обратно до Чукочьей виски к поселку максолов.
Неделю Авилов стоит перед крепостью тундры и моря. В отряде начинается ропот. Палаток для всех нехватает. Теперь бы пригодились максольские поварни, кабы их нет спалили. Странное вешнее солнце светит, да не греет. В полдень обжигает снега, а людей не согревает, скорее холодит. А главное ветры донимают. Жиловые хиуса[54], которые вечно на тундре живут, летают с востока и запада. Восточный ветер считается мужем, а западный ветер женою, и они прилетают друг другу навстречу и пролетают мимо и не могут встретиться.
Максолы прячутся в холуй, как песцы и горностаи. Но у них ость топливо, они разводят огонь из мелко наколотых чурок, прямо на земле в своих гнездах, между торчащих стволов. Огонь догорает до конца, но холуя не сжигает.
Каратели ходят на воле, да у них да на чем согреть себе воду для чая. Ездить на холуй за дровами — было бы ездить за смертью. Они ездят за двадцать верст к югу на край Едомы и привозят оттуда ерничные[55] корни и сучья.
За линию холуя каратели совсем не переходят. Это наружная граница красной территории. Партизаны за холуем тоже гуляют на воле, даже рыбу промышляют в Большой Чукочьей виске, лежащей к западу от Малой Чукочьей.
Обе партии делают вылазки, но в последнее время никого не убили. Партизаны и каратели понемногу знакомятся друг с другом. И от нечего делать заводят переписку. С белой стороны переписку ведет поручик Герасимов, пришедший с капитаном Персиановым. Герасимов считается завзятым театралом, даже ставил солдатские пьесы в своем бывшем армейском полку. Сочинительство писем это лишь малая прибавка к великому театральному искусству.
С левой стороны пишет не Викеша, а другой грамотей, по имени Палашка. Это не девчонка, а мальчишка, уменьшительное от Палладий. И этот Палашка — Палладий является племянником покойному отцу Палладию Кунавину, замученному белыми. Палладий — Палашка Дорофеев и сам от духовного семени, но яростный, злой комсомолец.
Авиловы, первый и второй, как главные начальники, в дискуссии не участвуют.
Переписку открывает Палаша. Он отправляет первое послание к северному «командарму»:
«Мы, нижеподписавшие, красные партизаны, желаем пожать вашу руку, обменяться силами, ускорить свидание.
— Представителям прогнившего строя посылаем свое искреннее пожелание повеситься на женском волоске» —
дальше идут указания о женском волоске, которое я пропускаю.
На штампе нарисованы мужские атрибуты, а подпись:
«Остаемся красные твои достопочтенные рабы».
Герасимов, обозлившись, посылает тотчас же ответ:
«Красным безносым орлам. Получили ваше хулиганское отношение, каторжники и бандиты, и выражаем желание, как будете выходить из митинга, подавитесь тем самым мясом, которым накормили покойного Митьку Реброва. Ожидайте и от нас такого же угощения».
А подпись: представители белой иерархии[56].
По этим примерам возможно судить, что красные были настроены более активно, чем белые, и рвались к грядущему бою. Белые ругались в три тысячи матом, но даже их обозленная нервность обращалась скорее к подвигам минувшим, чем к подвигам грядущим.
XXX
День за днем Авилов обходит холуй, стараясь отыскать в деревянной броне партизанов уязвимое место. Двадцать раз он подходит совсем близко, подвергая свою жизнь опасности. Но еще не отлита пуля, которая могла бы поразить Викентия Авилова.