В нескольких саженях от реки на невысоком холме, недоступном разливу вешней воды, возвышается церковь посреди нескольких десятков юрт, с придачей четырех скромных домиков; кругом все бор с одними хвойными деревьями и болотистой почвой. По ту сторону реки опять бор непроходимый. Полей не видать, хлеба не сеют, овощей не разводят по той простой причине, что лето, хотя и нестерпимо знойное, продолжается не более шести недель. Поспевают лишь в изобилии ягоды в лесу, малина, смородина, морошка, которые приносили мне труженики якуты, и трава, растущая в прогалинах и доставляющая запас сена на всю зиму для нескольких коров. У меня была своя корова, которую Жирков помещал в своей юрте. Я отважился садить картофель, и попытка моя увенчалась полным успехом. Вздумал я посеять и просо, быстрый всход которого меня порадовал, но мороз не дал ему доспеть. Отсутствие всяких овощей составляет ощутимое лишение и недостаточно вознаграждается изобилием дичи и рыбы. Областной начальник Мягков был так добр, что прислал мне в виде лакомства огромного размера туяз, по-нашему бурак, из березовой коры, с замороженными щами. Вид давно забытой капусты напомнил мне родину и былое время.
Высказанные мною столь неприглядные условия местности, находящейся по календарю на 63° – 45° северной широты, заставляют заключить, что Вилюйск существует единственно в виду сбора ясака и добывания купцами пушного товару у якутов. Когда истощится эта отрасль промышленности, Вилюйск должен опустеть, как малоспособный к оседлой жизни. Много лет после того прочел я в газетах, что близ Вилюйска открыты золотые прииски, вследствие чего он должен был во многом измениться, а приезд туда рабочих поселенцев, несомненно, вредно повлиял на нравы дикарей. Постройка церкви свидетельствует о благом намерении обратить дикарей в христианскую веру. Но, сколько я мог заметить, мало в том успели, хотя при храме находятся три священника. Якуты соблюдают некоторые обряды, сохраняя при том заветное суеверие предков. Церковь была построена в царствование императрицы Екатерины. Приставленные к ней три священника мало пеклись об исполнении своего миссионерского призвания. Разъезжали они верхом по далеко раскинутой пастве и возвращались с собранными у якутов ценными мехами, составляющими весь их доход и единственный способ пропитания.
Пришлось мне с нетерпением ожидать конца лета и от души порадоваться наступлению холодных утренников, предвещавших возвращение вожделенной зимы. Простой народ называет Сибирь студеным, ледяным краем ради его жестоких морозов, но кто пожил на крайнем севере, тот благословляет этот спасительный мороз, доставляющий ему продолжительный отдых после мучительного лета.
Кроме постоянных моих занятий – чтения, изучения английского языка и письменной корреспонденции с родными и с товарищами – я в виде развлечения, могущего принести пользу и другим, выдумал учить детей грамоте. Ко мне стали ходить двое мальчиков: сын тамошнего приказчика и внук одного из священников, родители коих обрадовались предложению моему учить их детей.
По неимению в этой глуши часов, пришлось придумать забавный способ для определения классного времени, Я над своей юртой выкидывал флаг, служивший знаком, что я жду своих учеников, и они на этот немой зов немедля являлись со своей книгой.
Из числа тамошних моих знакомых не могу не вспомнить о местном враче Уклонском, воспитаннике московского университета, выпущенном с золотою медалью. Он, кроме латинского языка, знал и французский, а потому мог пользоваться находившимися у меня французскими книгами. Русская же литература тогда вследствие непомерной цензурной строгости неспособна была удовлетворить любопытства мыслящего человека. Жалкое было положение этого образованного и способного врача, брошенного в эту глушь, не имевшего при себе ни аптеки, ни фельдшера в помощники, не имевшего возможности приложить к делу приобретенные им знания. Да хотя бы и доставлены ему были надлежащие способы к врачеванию, пришлось бы ему несколько сот верст объехать верхом, чтобы навестить больного. Скука и праздность съедали его и заставили его прибегнуть к обычному у нас способу утешения: он пристрастился к вину до такой степени, что порой был неузнаваем. Зашел раз к нему, я ужаснулся, застав его в бессознательном состоянии, и признаюсь, понимая его безвыходное положение, не стало бы духа осудить его. Он возбуждал лишь глубокую жалость во всех, кто его знал и способен был оценить его добрые качества. Я впоследствии, живя в Ялуторовске, с удовольствием услышал, что он переведен был в Иркутск и получил место соответственно его познаниям и искусству.
Раз зашел ко мне наш комиссар. Я заметил, что он имеет мне что-то сообщить, а между тем не высказывается. Вследствие настоятельной просьбы моей не скрывать от меня полученной им вести он предупредил меня, что дошедший до него слух несомненно встревожит и огорчит меня. Ему писали из Якутска, что в Иркутске пронесся слух, будто товарищи мои, заключенные в Читинской тюрьме, силою вырвались из острога и бежали. Само собою разумеется, до какой степени смутил и огорчил меня его рассказ. Вспомнив о задушевных друзьях и близких моих родственниках, находящихся в числе читинских узников, я впал в несказанную тоску. Хотя я и силился успокоить себя тем, что слухи эти ложны и преувеличены, но, с другой стороны, приняв в соображение тяжелую участь, постигшую людей в том возрасте, когда кипят страсти, чувствуется избыток сил душевных и самое отчаянное предприятие кажется осуществимым, я приходил к горькому заключению, что в этих слухах есть и доля правды. Благодаря богу недолго длилось мучение и скорбь моя. Вскоре узнали, что поводом к этим слухам послужила весть о случившемся в Нерчинских рудниках покушении каторжных к побегу и вооруженному восстанию. Во главе предприятия находился Сухинов, разжалованный офицер Черниговского полка. Цель его была добраться до Читы и освободить заключенных там политических узников. Заговор был открыт и Сухинов, приговоренный судом к смертной казни, повесился в тюрьме[64].
По вскрытии реки несколько оживляется пустынный Вилюйск; к берегу пристают расшивы (огромного размера барки с одной мачтой), нагруженные мукой, солью и вином. Расшивы эти строятся в селе Качуге, на Лене, в 200 верстах от Иркутска[65], спускаются по Лене до Якутска, снабжая провиантом находящиеся на пути города, тянутся потом вверх бичевою до Вилюйска, крайнего пункта их плавания. Прибытие этих расшив немало и меня порадовало. Они доставили мне из Якутска, отправленные по моей просьбе Алекс. Бестужевым, все съестные припасы и домашнюю посуду, лишение коих во всю зиму было для меня очень чувствительно.
Раз зашел ко мне в юрту высокий и красивый мужчина, приветствуя меня громким возгласом:
– Здравия желаю, ваше высокородие!
Это был разжалованный унтер-офицер лейб-егерского полка. В бытность мою в Петербурге случился побег арестантов посредством подкопа в губернское управление, где они содержались. Представившийся мне поселенец находился тогда в карауле и в числе других судим был за оплошность и сослан в Сибирь. Прибыв к нам на расшиве, он счел долгом навестить бывшего офицера Семеновского полка, вспомнив, что я бывал у знакомых мне офицеров в их казармах. Этот заслуженный воин был в строю и участвовал в войнах 1812, 1813 и 1814-х годов.
В конце зимы якуты пригоняют оленей для продажи. Тут раскупают их и доставляют всюду, где ездят на оленях. В Якутске больше употребляется езда на собаках, для которой в каждом дворе держат их целые стаи. Проведши там несколько дней, я слышал по ночам наводящий тоску вой их, выражающий жалобу на жестокий мороз и голод. Кормят их сушеной рыбой, которая там ни по чем: не только Лена, но и Вилюй изобилуют лучшею рыбою. Ловятся осетры, стерляди, налимы и сиги – на якутском языке мегас.
Надеясь покинуть рано или поздно неприглядный Вилюйск, я вздумал воспользоваться пребыванием моим в этой глуши, чтобы принести ему какую-нибудь пользу. Прилегающее к селу кладбище не было огорожено и поэтому доступно нашествию не только домашних животных, но и хищных зверей, скрывающихся в окрестном бору. На этот предмет я предложил жителям составить подписку, и общими силами нам удалось построить прочную бревенчатую ограду.
В 1829 году, в марте месяце, поразило меня неожиданное появление в моей юрте лейтенанта норвежского флота Дуэ, приветствовавшего меня на французском языке в этой страшной глуши. Я, беседуя мысленно[66] с сестрою, на письмо которой отвечал, слышал, что кто-то вошел в юрту, но не обернулся, чтобы взглянуть на вошедшего. Вдруг слышу за спиной у себя: «M-r Mouravieff, il y a longtemps que j’ai faim et soif de vous voir»[67]. С первых слов его я признал в нем образованного человека и порадовался случаю побеседовать с умным европейцем и узнать от него о том, что делается на белом свете. Вот какими судьбами очутился он в Вилюйске.
Снаряжена была норвежским правительством ученая кругосветная экспедиция, которая, пробравшись из Петербурга через всю Сибирь до Иркутска, поручила лейтенанту Дуэ спуститься по Лене, к северу для определения точного пункта магнитного полюса и, оставив его в Сибири, сама доехала до Охотска, откуда морем, пробороздивши два океана, Тихий и Атлантический, воротилась восвояси. Дуэ пробыл три дня в Вилюйске, и эти дни мы почти что безразлучно провели вместе. Он дивился стряпне моей и моему кулинарному искусству. Я ему обязан представившимся случаем ознакомиться с тамошним шаманством. Он снабжен был открытым листом, в коем предписывалось всем местным властям оказывать ему всякую помощь и исполнять его требования. Наслышавшись о шаманах, он желал бы видеть хотя одного, но совестился обеспокоить меня, призвавши его в мою юрту. Я просил его распоряжаться моей юртой как бы собственной. Случай видеть шамана представился очень легко: новый комиссар, заменивший Михайлова, в угождение Дуэ велел привести в Вилюйск знаменитого в округе чудесника. Надо заметить, что появление шамана в Вилюйске считалось небывалым происшествием, потому что им строго воспрещено показываться там, где есть церковь.