Хватит уже пить кофе с Эффи в том кафе с симпатичным официантом. Хватит валяться по полдня на обжигающем черном песке пляжа в Камари. Хватит раз за разом спускаться мимо дома Дунасов вниз в кузницу только затем, чтобы убедиться, что это бессмысленно. Это просто недостойно, вот что. Надо вернуться к живописи.
Лина решила вернуться в оливковую рощу у пруда. Картина с оливой была ей дороже всех, что она успела написать. Краски немного смазались, но в основном пережили ее истерику. Сегодня Лина взяла шляпу и купальник. На всякий случай. Она считала, что вернуться туда будет храбрым поступком. Правда, для нее что угодно храбрый поступок.
С прошлого раза, девять дней назад, тропа наверх словно бы стала еще круче, а переход от каменистого утеса к зеленому лугу – еще резче. Когда впереди показалась та живописная рощица, кровь у Лины быстрее побежала по жилам. Лина вышла на то же место, где стояла в прошлый раз. Даже три ямки в земле от ножек этюдника сохранились. Бережно поставила холст и выдавила на палитру комочки свежих красок. Вдохнула чудесный запах красок. Как хорошо…
Она смешала точный оттенок из серебристо-серого, коричневого – для теплоты, зеленого и синего: даже удивительно, сколько синевы в листьях оливы. Каждый словно отражал кусочек неба.
Лина покорилась медленному гипнозу глубокой сосредоточенности. В этом состоянии она чувствовала себя безопаснее всего и предпочитала оставаться в нем гораздо дольше большинства людей. Она была словно удивительные лягушки, которые на зиму впадают в такую глубокую спячку, что сердце перестает биться. Ей это нравилось.
Она услышала всплеск. Подняла голову, с усилием заставила чувства пробудиться. Поморгала, чтобы глаза снова увидели три измерения как три измерения. Снова раздался всплеск. Неужели в пруду кто-то плавает?
Это ощущение, возникающее, когда Лина думала, что совсем одна, а оказывалось, что не совсем, она считала одним из самых противных.
Она отошла на несколько шагов от этюдника и выглянула из-за дерева, чтобы увидеть хотя бы часть пруда. Различила голову. Человеческую. С затылка. Скрипнула зубами от досады. Она хотела, чтобы это был ее заповедный уголок. Почему люди не могут сдержаться и не соваться сюда?
Наверное, надо было тут же уйти. Но вместо этого она сделала еще два шага вперед – чтобы лучше видеть. Тот, кого ей было лучше видно, повернул голову, и вдруг выяснилось, что у него лицо Костаса. В этот самый миг он увидел, что она глазеет на него – подсматривает, как он плавает в мелком пруду.
На сей раз это он был обнаженный, а она одета, однако, как и в прошлый раз, это она съежилась и покраснела, а он продолжал спокойно стоять.
В прошлый раз она разозлилась на него. На сей раз – на себя. В прошлый раз она решила, что он тщеславный ничтожный нахал, – на сей раз она поняла, что сама такая. В прошлый раз она только и могла думать, что о своей наготе, как одержимая, – на сей раз она могла думать только о его наготе.
В прошлый раз он не шпионил за ней. В прошлый раз он не преследовал ее. Похоже, он настолько же оторопел при виде нее, как она при виде него.
До сих пор она думала, что он вторгся в ее заповедный уголок. Теперь понимала, что это она вторглась в его.
Лина!
Я уверена, что сегодня та самая ночь. Что будет, я не знаю, но Штаны у меня, а это почти то же самое, что знать, что ты, Тиб и Кармен рядом, так что ничего плохого не может случиться.
Как я по всем вам соскучилась! Прошел уже месяц и почти три недели. Съешь там за меня кусочек спанакопиты, хорошо?[6]
Би
Бриджет забралась в спальный мешок в Штанах и футболке. У Штанов обнаружилось еще одно волшебное свойство: на такой жаре они не липли к телу и прекрасно продувались. А когда будет прохладнее, думала Бриджет, они, наверное, будут тесно облегать и греть.
Спать она, конечно, не могла. Да и просто лежать на месте. Ноги не желали успокаиваться. Конечно, вздумай она пройтись по лагерю, ее бы тут же поймали и водворили на место, даже не дав набедокурить как следует. Поэтому она пошла на мыс. Села там на камень, подвернула Штаны до колен и опустила ноги в воду. И вдруг пожалела, что у нее нет удочки.
Она вспомнила, как они с братом, когда были маленькие, ездили на восточный берег залива Чесапик. Ходили там рыбачить каждый день. Это, наверное, единственное, что брат соглашался делать на свежем воздухе. Каждый день он оставлял себе самую крупную добычу. Научился чистить и потрошить рыбу. А она каждый день выпускала весь улов обратно. И еще долго мучилась совестью, представляя себе, что у всех рыб в реке Уай теперь дырки в губах.
А маму на Чесапике Бриджет не помнила, хотя и знала, что она там была. Может быть, у мамы был очередной период упадка сил, когда она весь день лежала в постели, занавесив окна, чтобы свет не бил в глаза.
Бриджет зевнула. Лихорадочная энергия потихоньку покидала руки и ноги, сменяясь глубокой физической усталостью. Может быть, сегодня все-таки лучше просто поспать, а приключения отложить на завтра.
А можно прямо сейчас пойти к нему. Бриджет снова взяла сама себя на слабо. И не могла это так оставить. «Я мыслю, следовательно, я действую». В пятках снова зажужжало от возбуждения, отчего перетруженные икры свело судорогой.
Все огни погасли. Было уже довольно поздно. Бриджет посмотрела на свой спальный мешок, одиноко валявшийся на пляже. И на цыпочках прокралась обратно по скользким камням.
Ждет ли он ее? Наверное, рассвирепеет. Или капитулирует. Или и то и другое в каком-нибудь сочетании. Бриджет понимала, что торопит его. Она и себя саму торопила. Очень уж трудно было удержаться.
Она бесшумно, словно тень, скользнула в его дверь. Он не спал. Сидел в постели. Увидел ее и встал с кровати. Она соскочила с низкого крылечка и прошла мимо пальм к лесу, окаймлявшему пляж с одной стороны. Эрик двинулся за ней – в одних трусах, без футболки. Ему не обязательно было идти за ней.
Сердце ее мурлыкало. Она взяла Эрика за руку.
– Ты знал, что я приду? – спросила она.
В темноте она едва различала выражение его лица.
– Я не хотел, чтобы ты приходила, – ответил он. И надолго умолк. – Я надеялся, что ты придешь.
Обычно в романтических фантазиях Бриджет тщательно прорабатывала воображаемые декорации и то проматывала пленку вперед, то пересматривала, пересматривала, пересматривала один и тот же фрагмент много раз. К мучительной проблеме первого поцелуя Бриджет подходила в воображении снова и снова, изобретала все более совершенные способы. Но дальше она не заглядывала.
Она рассталась с Эриком уже давно и теперь лежала в спальном мешке. Дрожала. Глаза были мокрые от слез. Слезы так и капали. Слезы печали, неизвестности, любви. Так она плакала всегда, когда не могла справиться с наплывом чувств. Ей нужно было освободить внутри немного места. Она смотрела в небо. Сегодня оно было больше. Сегодня ее мысли взмывали в него, и, как заметила Диана, им не на что было натыкаться. Поэтому они текли и текли, пока все не стало казаться Бриджет нереальным. Даже сами мысли. Даже то, что она их думает.
Она льнула к Эрику, она хотела его, неуверенно, нагло и испуганно. В теле бушевала буря, и, когда эта буря разбушевалась слишком сильно, Бриджет покинула тело. И взмыла к вершинам пальм. Она так уже делала. Отправляла корабль в плавание без капитана.
Их близость была неизмеримо глубокой. И теперь это чувство осталось с ней – оно робко дожидалось, когда она займется им. А она не знала, что с ним делать. И загнала мысли подальше, свернула, будто бечевку от воздушного змея.
Она тщательно скатала спальный мешок и прокралась обратно в корпус. Легла на плоский голый матрас. Сегодня она не выпустит мысли дальше посеревших от непогоды дощатых стен.
Тибби!
Я чувствую себя полной идиоткой. Мне хватило тщеславия решить, будто Костас настолько влюблен в меня, что не справился с искушением шпионить за мной и подсмотреть, как я купаюсь в пруду. А потом я вернулась на то же место и увидела, как он там плавает. Да, голый. Он, наверное, купается там летом каждый день, а я, дура такая, вообразила, что это он меня преследует!
Но было еще кое-что, что легко было не заметить из-за его наготы (Господи Боже мой!), а также громкого визга (моего) и идиотского поведения (тоже моего). И знаешь, что это? Костас посмотрел мне прямо в глаза. Наконец-то, через столько дней, он посмотрел на меня.
Если бы ты была здесь, ты бы заставила меня посмеяться над всем этим. Жаль, что тебя здесь нет.
С любовью,
Лина
P. S. Тебе Би давно писала?
Зазвонил телефон. Кармен посмотрела на экранчик автоответчика, зная, что это звонят не ей. Кто будет ей звонить? Тибби? Лидия? Может, Криста? Это был мамин начальник. Если кто-то и звонил, это всегда был мамин начальник. Мама Кармен была секретарем суда, но ее начальник, кажется, считал, что она его нянька.
– Кристина дома? – спросил мистер Браттл, как всегда, будто бежал куда-то.
Кармен посмотрела на настенные часы над холодильником. Четырнадцать минут одиннадцатого. С какой стати ему звонить на ночь глядя? Небось в очередной раз потерял какой-нибудь документ, что-то не то нажал на компьютере или разучился шнуровать ботинки.
– Мама навещает бабушку в больнице, бабушка совсем плоха, – жалостно протянула Кармен, хотя мама была наверху, смотрела телевизор, а бабушка, скорее всего, еще переживет всех своих внуков. Кармен любила делать так, чтобы мистеру Браттлу становилось или неловко, или совестно за свои звонки. – Она вернется ближе к полуночи, я скажу ей, чтобы перезвонила.
– Нет-нет! – завопил мистер Браттл. – Я поговорю с ней завтра.
– Хорошо.
Кармен вернулась к размышлениям о еде. У мистера Браттла была только одна хорошая черта: он платил маме кучу денег и никогда не осмеливался отказать, если она просила прибавки. Это была не щедрость, а трусость, подозревала Кармен, но кто она, чтобы задавать лишние вопросы?